Глава 8

Глава 8

В один из зимних дней 1939 года Могилевский встретил, выходя из Варсонофьевского, Артемия Петровича Сергеева. Профессор заметно сдал и, пройдя метров десять, останавливался и, погруженный в свои думы, долго стоял на одном месте. Григорий Моисеевич даже не сразу его узнал, а приблизившись, тронул Сергеева за плечо. Увидев перед собой военного, да еще с синими петлицами Наркомата внутренних дел, он вздрогнул, неловко отпрянул в сторону, поскользнулся, упал, и начальнику спецлаборатории пришлось поднимать его с тротуара.

— Артемий Петрович, это же я, Могилевский! — заулыбался Григорий Моисеевич. — Вы разве меня не узнаете?

— Ах, это вы… — пробормотал трясущимися губами профессор. — Простите, голубчик. Я и впрямь не узнал вас в этой шинели. Вы такой представительный.

— Я ведь теперь тут с вами поблизости служу, Артемий Петрович! — взяв Сергеева под руку и поддерживая его, заговорил Григорий Моисеевич. — Почти рядом, в двух шагах. Мы теперь в Варсонофьевском располагаемся. Как ваша жена?

— Моя жена? Ах, Моя жена… Ее, знаете ли, голубчик, арестовали, и я никак не могу понять за что. Мне не говорят, даже передачу не принимают. Вот… — Сергеев показал авоську, в которой лежало что-то завернутое в платок. — Вот, не принимают. А вы не можете передать ей, голубчик?

— Нет, что вы. Это категорически запрещено. Но комендант комиссариата мой хороший знакомый, я могу узнать, что с вашей женой.

— Да, пожалуйста, узнайте, голубчик. Узнайте, ради Христа. — Профессор крепко вцепился в рукав Могилевского и не выпускал. — Я отблагодарю, сколько надо заплачу! — На его глазах появились слезы. — Она же ни в чем не виновата. За что ее арестовали? За что? Она старый, больной человек. Моя жена даже слабее меня. Ну за что, голубчик?

Сергеев говорил громко, почти кричал. Прохожие испуганно оглядывались на плачущего старика.

— Пойдемте, профессор, я отведу вас домой, пойдемте! Не надо здесь стоять.

Могилевский отвел Сергеева домой. Там царило холостяцкое запустение. Всюду был беспорядок. Григорий Моисеевич вскипятил чайник. Они снова сели пить чай на кухне, как в прежние времена.

— Вы, наверное, голодны, голубчик, там на сковороде есть картошка, разогрейте.

— Я не хочу есть, Артемий Петрович. Вы сами-то как?

— А как я теперь? Один вот остался… — Он заплакал.

Могилевский вздохнул. Общение с профессором его начинало тяготить.

— А у нас сейчас работы невпроворот. Исследуем, экспериментируем, изобретаем.

— И как ваша диссертация?

— Пока не до нее, Артемий Петрович, — ответил Могилевский, и тут его осенила неожиданная мысль. — Знаете, профессор, я тут как-то хотел позвонить вам. У вас, помните, тетрадочка была. По угарным газам. Мне все хотелось посмотреть ее. Не позволите ли взглянуть?

— Возьмите, голубчик, если она вас заинтересовала. Я теперь все забросил! Поищите, тетрадка там в шкафу, в кабинете.

Могилевский поднялся, зашел в рабочий кабинет профессора, почти сразу же отыскал голубую тетрадь, открыл ее, стал просматривать. Потом спрятал тетрадь в карман. Вернулся на кухню.

— Нашел, спасибо.

— Не стоит благодарности. Для пользы науки жалеть ничего не надо. Так вы справитесь насчет моей жены, Веры Георгиевны? Вера Георгиевна Сергеева, в девичестве Штернберг. Вы уж справьтесь, голубчик! Не забудьте…

— Да-да, профессор. Обязательно узнаю и позвоню вам. Я пойду, пожалуй. Работы невпроворот. Я обязательно позвоню!

Могилевский ушел. Покидая профессорскую квартиру, он облегченно вздохнул.

«А квартирка-то у профессора неплохая, — подумалось ему. — А главное — совсем рядом с работой».

Придя домой, Могилевский детально стал изучать описание действия окиси углерода (СО). Этот так называемый угарный газ без запаха и цвета показался Григорию Моисеевичу очень перспективным. Да и технология его получения не отличалась особой сложностью. Симптомы отравления развивались постепенно: сначала головная боль, шум в ушах, биение височных артерий, тошнота. Затем лицо пострадавшего краснело, на фоне пониженного артериального давления пульс учащался, постепенно развивающаяся мышечная слабость приводила к потере сознания, падению сердечной деятельности и нарушению дыхания. Человек впадал в сопровождающееся судорогами коматозное состояние, и вскоре наступала смерть. В зависимости от концентрации газа весь процесс от отравления до наступления смерти длился от получаса и дольше. Ярко-красная жидкая кровь, множественные мелкие кровоизлияния в слизистую оболочку желудка, тонкой кишки, полнокровие головного мозга и мозговых оболочек указывали на отравление.

Главный судмедэксперт НКВД Семеновский постоянно констатировал наличие явных признаков насильственной смерти. Лаборатория же работала над тем, чтобы таковых было как можно меньше.

— Надо создавать такие препараты, чтобы при вскрытии ни один эксперт ничего не обнаружил, кроме патологии, обычной при естественном наступлении смерти, — поучал он Могилевского.

— Слушайте, коллега, — раздраженно реагировал начальник лаборатории, — не стоит преувеличивать опасность разоблачения. Вы же знаете, какая у нас медицина. Упал человек, умер, привезли его в обычный морг. Ни раны, ни следов другого насилия. Провинциальный патологоанатом в лучшем случае скажет, что не выдержало сердце. А вот почему оно отказало — установит далеко не каждый. Особенно если нет никаких подозрений на насильственную смерть или пациент при жизни страдал каким-то заболеванием. Мы в этом направлении работаем — создаем препараты, усиливающие патологию и ускоряющие уход из жизни. Правда, работа продвигается не столь быстро, как хотелось бы.

— Так-то оно так, — рассуждал эксперт, — задача непростая. Ну а вдруг именно сейчас чья-то смерть возбудит подозрения? Обычный человек, он никому не интересен. НКВД этим не занимается. А вот важных персон на тот свет так запросто не отправить. Да если бы и получилось, на них медицинское заключение будут составлять светила медицины, только после обязательного проведения вскрытия всех полостей тела, химического анализа крови и внутренних органов. Помните, далеко не всякий профессор захочет врать в угоду власти. Да и зачем заставлять его врать? Чтобы не попадать в неприятности, наши органы должны располагать такими средствами, применение которых не распознал бы никакой академик и никто даже в мыслях бы не имел, что человека отравили. Ведь для таких субъектов и предназначается ваша продукция. Или, может, я не прав, доктор Могилевский?

— Разумеется, коллега, вы правы, — вынужденно соглашался Могилевский. — Да, яд желательно подбирать применительно к ситуации. Скажем, сердечники чаще всего почему-то умирают утром по понедельникам. Об этом я от многих врачей слышал. Также по утрам отдают богу душу и заядлые пьяницы, люди, отравившиеся спиртным.

— Такая точка зрения существует. Действительно, чтобы в наши дни докопаться до истинных причин насильственной смерти, смерти, я бы сказал, от постороннего воздействия, извне, — установить характер, тип или состав примененного яда, приходится перевернуть горы научной литературы. Но и этого все равно бывает порой недостаточно. Тем не менее, если поставлена задача добраться до корней, эксперт сделает все. Это, если хотите, дело чести высокого специалиста своей профессии. Будут проведены всевозможные лабораторные пробы, анализы, сложнейшие исследования. И если надо — поверьте мне, как правило, обязательно докопаются.

— Вы сказали, как правило. Значит, согласитесь, что возможны и исключения.

— Да, процент риска можно если не исключить, то, во всяком случае, свести к минимуму. Вот к нему и стремитесь. Что же касается ваших усопших «птичек», как вы их там окрестили, то пока что в каждом трупе я устанавливаю достаточно очевидные следы отравления. Работать надо лучше, уважаемый, Григорий Моисеевич.

Семеновский говорил медленно, не спеша, макая кусочек сахара в горячий чай, и, причмокивая, шумно сосал его, запивая из эмалированной кружки. «Ему хорошо, — думал про себя Могилевский, — подавай только одно: чтобы не было никаких следов, никаких признаков. Он знает, чего начальство требует от лаборатории. Пока особых результатов нет. Чего доброго, еще выскажется насчет неэффективности работы лаборатории. Ведь вхож, считай, в любые кабинеты. Надо где-либо что-то предпринимать».

Что и говорить, от такого рода бесед у Могилевского голова шла кругом и портилось настроение. Он и без язвительных поучений Семеновского сознавал, что далеко продвинуться пока не удалось. Но продолжал искать, исследовать, изучать…

И вдруг где-то на десятом эксперименте Григорий Моисеевич сделал первое в своей новой профессии открытие. Стоило изолировать человека в пространстве с очень высокой концентрацией угарного газа, а затем через две-три минуты после смерти вернуть его в нормальную атмосферу, как большинства признаков отравления в организме погибшего не оказывалось. Он установил, что смерть наступала после двух-трех вдохов.

Неужели успех? Неужели идея товарища Берии уже близка к своему воплощению? Эксперимент повторили несколько раз — результаты снова оказались положительными. Первым об этом конечно же узнал самый заинтересованный человек — комендант НКВД Блохин.

Через каких-нибудь пару недель после известия о неожиданном открытии в подмосковном филиале НКВД Кучино появилось нечто между фургоном и автобусом. Это болотного цвета неуклюже двигающееся сооружение по инициативе и при непосредственном участии Блохина изготовили заключенные. Сняли с шасси обычной грузовой автомашины борта, вместо них установили высокий металлический кузов без окон. Изнутри фургон выкрасили тем же зеленым цветом. Внутренняя стенка со стороны кабины имела многочисленные отверстия, диаметром около десяти миллиметров. Через них по специальной трубе при помощи вентилятора внутрь закачивался газ или воздух. Другой конец трубы был оборудован специальным приспособлением, позволявшим подсоединять к нему газовый баллон, который закреплялся между кабиной и фургоном. Единственная массивная дверь была уплотнена для герметичности резиной и закрывалась снаружи на висячий замок.

Демонстрируя Григорию Моисеевичу свое изобретение, Блохин не скрывал удовлетворения, связывая с ним наступление прямо-таки новой эпохи в процедуре приведения в исполнение смертной казни.

— Кажется, мы находимся почти у цели, Гриша! — радостно говорил он. — Теперь не будет ни стрельбы, от которой уже оглохла половина моих бойцов, ни этой самой крови. Всегда и всем давно талдычу — мои люди сходят с ума, бесятся, вешаются, спиваются! Соображаешь, до чего мы додумались! Это же ордена, Гришуня, премии!

— Тихий уход в иной мир врагам народа мы обеспечим, — согласно кивнул Могилевский, не очень-то веря, что за душегубку дадут орден. — Подождите еще немного, дайте только мне развернуться по-настоящему. Вы еще не такое увидите. Скоро все будут удивлены возможностями лаборатории.

— И пускай после этого кто-нибудь посмеет обвинить нас в негуманности! — грохнув кулаком по фургону, грозно воскликнул Блохин. — Французы придумали какую-то там гильотину, думали, облегчили страдания несчастным, без топора головы отрубают, палача никто не видит. Дураки, разве это лучше плахи? Человек же соображает, что ему сейчас голову рубить будут. Разве не мучается в последние минуты жизни?

— С этой точки зрения, наши испытания действительно гуманней, — согласился Могилевский. — Привели «птичку», наговорили чего-то насчет отмены расстрела. И заметь, мы никого не обманываем. Объявляя, что отменили расстрел, мы говорим чистую правду. У наших «пациентов» даже настроение поднимается. Помнишь этого интеллигентика на первом эксперименте? Выпил на радостях стопку, извиниться хотел, что пьянеет быстро… Ведь после принятия яда сознание отключается почти мгновенно — и человек уже ничего не воспринимает.

— Да, ты прав. Незаметно травить врагов народа намного лучше. Здесь мы даже американцев опередили с их электрическим стулом! Там человек трясется, мучается, бедный. От тока, понимаешь, далеко не у всякого сразу сердце останавливается. Минут десять держат под напряжением и потом, когда выключат, еще проверяют. Если жив — снова ток пускают. Тоже мне цивилизация…

Блохин так обрадовался, что затащил Могилевского в свой кабинет, открыл бутылку водки, достал закуску. Хозяйничали все те же девки, днем работавшие кастеляншами, горничными, официантками, уборщицами в большом хозяйстве коменданта. И, находясь в его подчинении, в свободные дни эти сотрудницы превращались в добровольных шлюх, ублажая хозяина и его гостей, за что получали дополнительные поблажки, премии. Некоторым, наиболее отличившимся Блохин пробивал комнаты, квартиры, они выходили замуж, рожали детей, иногда продолжая посещать гулянки коменданта. Были и такие, которым нравилось получать удовольствие от такой гульбы, и они не хотели менять веселую жизнь на скучный семейный быт.

— Думаю, наша затея ничуть не уступает американскому изобретению, а то и похлеще будет, — пропустив первую стопку, возвратился к своей теме Блохин.

— Глядишь, и не зря стараемся. Может, еще и в историю войдем, — с некоторой иронией в голосе ответил Могилевский.

— Ты, Гриша, не умничай и не язви. Дело серьезное. Надо сделать так, чтобы к осужденным к высшей мере наказания никто и прикасаться не смел. Завели — поехали, остановились — вынесли трупы. Завели — вынесли, а?! — мечтательно говорил комендант. — Главное для арестантов — полная неизвестность!

— Угу, — проглотив кусок бутерброда, поддержал коменданта начальник лаборатории.

— Ты представляешь, подгоняем машину вплотную к дверям тюрьмы. Зачем приехали — шоферу знать совершенно ни к чему. Живых или мертвых повезет — не его ума дело. Ему вручат накладную на груз, прикажут — доставь на кладбище или в крематорий. Машина трогается, наш сопровождающий включает вентилятор и гонит в фургон с людьми газ. На пункте назначения опять же наш сотрудник принимает груз по количеству голов — по накладной значатся покойники. Теперь остается их только выгрузить и сжечь или закопать в траншею. И все. Даже тут можно что-нибудь этакое придумать, чтобы как на конвейере: идет себе машина и идет. Никакой истерики, душевных мук за убиенных. Главное — нет никакого ощущения греха. Заключенные прибывают и убывают. Мало ли куда их привозят и отвозят. Вот так! Сплошная наука действует.

— Народу-то хватит? — испуганно спросил Могилевский, который не представлял масштабы уничтожения людей и был поражен словами коменданта, из которых выходило, что речь ведется о массовых убийствах.

— Какого народу?

— Ну тех, кого будут в машину заводить, потом оттуда выносить.

— Пускай это тебя не волнует. На наших детей его, этого самого народу, еще хватит. Может, и внукам останется. Но зато те, кто в живых останется, уж будут по струнке ходить, всем в пояс кланяться и работать без всякого ропота за четверых. Вот какую особь человеческую надо воспитать. А потом коммунизм строить.

— Кстати, ты ничего не узнал про эту старушку-то Сергееву. Жена профессора. Ведь профессор, можно сказать, соавтор нашего изобретения. Он дал мне свою тетрадку с графиками, расчетами, с результатами патологоанатомических исследований десятков угоревших и отравившихся угарным газом людей.

— Ну и что? Штернберг она, а не Сергеева, — недовольно перебил его Блохин. — Отправили ее в Томск, в лагерь. Десять лет дали без права переписки.

— А за что?

— За дело. Заговор там у них какой-то. Всех Штейнбергов собрали — кого сразу в расход пустили, а кого в лагеря отправили. Еврейка она, чего же ты хочешь!

— Но я тоже еврей, — с обидой выговорил Могилевский.

— Ты наш еврей, как Лазарь Моисеевич Каганович. А она связи с заграницей имела. Письма туда-сюда писала, ответы получала. Критиковала порядки…

— Вон оно что…

— Это же понимать надо. И все, хватит болтовни! Делом надо заниматься. Завтра с утра начинаем испытания! «Птички» твои уже здесь, в клетке, — рассмеялся Блохин.

— Завтра приступим, — кивнул Могилевский, мысленно возвращаясь к судьбе жены профессора. Она всегда смотрела на него с холодным высокомерием, точно муж каждый день приводил в дом всякую шваль. Смотрела на него свысока, словно графиня какая-то или герцогиня. И ни разу не снизошла, чтобы не то что заговорить с Григорием, не соизволила ни разу даже поздороваться, удостоить приветливым кивком головы. Видать, сразу распознала, неприязнь к нему испытывала. Что же до Могилевского, то ее тонкое, красивое лицо, ухоженные волосы, плавная, мягкая походка, стройная, несмотря на пятидесятилетний возраст, фигура — все в ней завораживало молодого токсиколога. Он всегда краснел, когда ловил на себе ее взгляд — равнодушный, полный безразличия к невзрачному посетителю. И вот теперь эта неприступная особа ходит в арестантской робе, хлебает тюремную баланду в камере среди всякого сброда: проституток, воровок, спекулянток и грубых охранников, раздающих матерщину направо и налево. И наверняка коротко подстриженная — в лагерях всех стригут, чтобы не завелись вши. Интересно бы взглянуть, каково ей сейчас?..

А жизнь между тем катилась дальше. На другой день по указанию Блохина в фургон поместили нескольких заключенных. Обреченные на смерть люди не имели ни малейшего представления об ожидающей их участи. Они скучились в железном фургоне возле широко открытой задней двери, разглядывая двор сквозь толстую металлическую решетку, громко переговаривались между собой и даже перебрасывались шутками.

Завидев снующих вокруг молчаливых сотрудников непонятного им учреждения, у которых из-под белых халатов выглядывали воротнички с ромбами на петлицах, заключенные предположили, что их привезли в какой-то военный госпиталь. Как раз в этот момент мимо машины проходил с папиросой в зубах ассистент лаборатории Хилов. Будничный вид Человека в фартуке не внушал особых опасений нарваться на неприятности, и один из осмелевших пассажиров фургона обратился к нему:

— Послушай, доктор, где это мы находимся?

— Разве вам не объяснили? В специальном лечебном учреждении.

— А мы думали, по лагерям развозить будут. И что же мы здесь будем делать? Лечиться?

— Скоро про все узнаете.

— Да подожди ты, не уходи. Дай курнуть.

— Не положено.

— Слушай, может, у нас кровь брать будут? Для переливания больным или раненым? Ну это… как у доноров. Так мы готовы поделиться, если заменят расстрел на отправку в лагеря.

Ответа не последовало. Ассистент торопливо засеменил мимо, оглядываясь по сторонам. Он и так уже нарушил правила, вступив в посторонние разговоры с осужденными врагами народа. Не хватало еще из-за них получить нагоняй…

Спустя несколько минут подошел шофер и еще несколько человек в белых халатах. Машина заурчала. Подскочивший к задней стороне машины Хилов с грохотом захлопнул дверь, крепко подпер ее железной щеколдой, повесил массивный замок.

— Трогай, — скомандовал появившийся здесь же Блохин.

Машина тяжело дернулась с места. Ассистент вскочил на подножку. Он повернул вверх рожок газового баллона, нажал тумблер включения вентилятора и спрыгнул на землю.

— Сделаешь три круга и остановишься вот тут, — прокричал Могилевский.

Шофер понятливо кивнул.

Тяжелая колымага медленно потащилась по квадратному периметру территории Кучинского филиала НКВД, неуклюже переваливаясь на ухабах. Оказавшиеся на ее пути немногочисленные сотрудники удивленно смотрели в ее сторону. Когда она проезжала мимо них, люди испуганно шарахались от рычащего чудища, из утробы которого доносились громкие удары в стены и дверь вперемежку с жуткими, нечеловеческими криками. Можно было даже разобрать отдельные ругательства и проклятья.

Минут через пятнадцать машина вернулась туда, откуда начинала свой рейс. Мотор заглох. Воцарилась полная тишина. Обгоняя друг друга, к фургону устремились Могилевский и Хилов. Но их опередил комендант. Он обошел ее вокруг, остановился, прислушался. Потом сделал знак рукой начальнику лаборатории и его ассистенту, ожидавшим его дальнейших распоряжений.

Бросившийся выполнять команду Человек в фартуке широко распахнул дверь. На полу, освещенном изнутри фургона, в лужах испражнений лежали несколько неподвижных человеческих тел. Хилов забрался внутрь. Похлопал мертвецов по теплым щекам, подергал за руки и ноги. Никто из недавних пассажиров не подавал признаков жизни. Они были мертвы.

— Все кончено, — объявил Хилов. — Можно хоронить и справлять поминки.

— Подождите, — остановил его начальник лаборатории. — Надо ведь еще экспертизу провести, проверить, сумеет ли Семеновский на этот раз определить причину смерти.

— Меня эти ваши экспертизы уже не интересуют. Машина сработала как надо, — решительно прервал его Блохин, опасаясь, как бы вмешательство эксперта не повредило его планам о дальнейшем использовании своего изобретения. — Теперь надо наладить массовое изготовление таких фургонов и выпуск газобаллонов.

— Зато нас интересуют, — достаточно язвительно ответил Могилевский. — Мы ведь занимаемся научными исследованиями, а не разработкой способов исполнения смертной казни.

Несмотря на восторженные отзывы Блохина и начальника лаборатории, эксперимент с фургоном почему-то не вызвал удовлетворения у руководства НКВД, когда оно ознакомилось с результатами испытаний первой газовой камеры. Технология умерщвления ее оставляла желать лучшего. Сложности возникли из-за отсутствия подходящего ядовитого препарата для быстрого распыления внутри помещения. Для оперативной работы за рубежом, а именно такова была направленность деятельности лаборатории, угарный газ совершенно не годился. А что касается порядка приведения в исполнение смертных приговоров, то расстрел пока вполне устраивал высокое начальство. Дальнейшая работа с фургоном была свернута.

Несмотря на принятые меры, известие об испытаниях изобретения Блохина сохранить в секрете не удалось. История стала достоянием многих сотрудников НКВД. О специальной машине для приведения в исполнение смертных приговоров пошли разговоры. Блохин эту болтовню не пресекал, а, наоборот, ходил как именинник. «Ничего, — думал он, — с первого разу не признали, потом поймут, оценят».

Однако вся история с фургоном завершилась совершенно неожиданно для автора этого изобретения, оставив в памяти коменданта лишь разочарование и невеселые воспоминания.

Как-то спустя три месяца после первого эксперимента в НКВД прибыла делегация родственного ведомства из Германии. Тогда СССР и фашистская Германия считали себя дружественными друг другу государствами. Одного из высокопоставленных чиновников представили комиссару госбезопасности Меркулову, а также Блохину, поручив им ознакомить высокого гостя с некоторыми закрытыми сторонами деятельности советского карательного наркомата. Разговаривали через переводчика.

— Гауптштурмфюрер СС Брандт, — представился немец. — Я из министерства внутренних дел. Мой начальник господин Вильгельм Фрике перед поездкой в Москву настоятельно рекомендовал мне поближе познакомиться с существующими в Советском Союзе методами работы НКВД. Наши направления деятельности во многом родственны. Господин Фрике сказал, что у русских есть чему поучиться. И я с ним совершенно согласен. Мы можем неплохо сотрудничать во многих областях.

— У нас общие задачи: и вы, и мы боремся с преступниками. Мы — с врагами нашего народа, мешающими строить социализм в первом государстве рабочих и крестьян, — включился в разговор Меркулов.

— Да-да, — согласно кивнул Брандт. — В настоящее время в Германии, так же как и в Советском Союзе, ведется широкая кампания по оздоровлению нации. Приходится только сожалеть об отсутствии должного понимания этих благородных целей. Нашу работу осложняет предоставление Советским Союзом убежища многим сторонникам оппозиции национал-социализма, сторонникам Тельмана. То есть опасным преступным элементам, скрывающимся в вашей гостеприимной стране от германского правосудия.

— Кому это, например? — попросил уточнить Меркулов.

— Соратники Тельмана — известные политические преступники и экстремисты: Кригер, Бельфорт, Нейман-Гейнц, Киппенбергер, Эберлейн…

— Это те, что прибыли в СССР по линии Коминтерна и «Красной помощи»?

— Именно так. Коминтерн нелегально вывез их из Германии. Им удалось уйти от суровой ответственности перед германским законом.

— Должен заметить, — вмешался присутствовавший на беседе помощник Меркулова, — по нашим данным все названные вами лица, да и немало других германских политэмигрантов, арестованы и осуждены советским судом за совершенные преступления и расстреляны. Вместе с ними под суд пошло немало их пособников из нашей страны.

— Вот видите, — сказал Меркулов.

— И в чем, если не секрет, их обвинили?

— В принадлежности к троцкистской контрреволюционной деятельности, а некоторых и в шпионаже, в подготовке покушений на жизнь товарищей Сталина, Молотова…

— Информацией о вербовке абвером или службой безопасности Германии соратников Тельмана как шпионов и террористов мы не располагаем. Но нас вполне удовлетворяют меры, принятые властями Советского Союза в отношении преступников. Похоже, в борьбе с политическими экстремистами мы находим общий язык.

Делегация уже завершала обход, когда один из сопровождавших Брандта офицеров на ломаном русском языке обратился к Меркулову:

— Господин заместитель министра, мы слышаль о ваш успешный опыт решения проблемы «эвтаназии», то ест «легкая смерт». Нельзя ли, господин Меркулов, узнат об этих эксперимент немного больше? Этот проблема сейчас для Германии актуально. У нас начинается кампания «бесполезный едоки». Ее цел — ликвидация лудей, недостойный жить. «Легкая смерт» — лучшая участь неизлечимо больной, умственно отсталый и психически ненормалный луди. Кроме того, наш фюрер Адольф Гитлер призывайт беспощадно истребит и тех, кто натравливайт рабочих на нацию. Ваш эксперимент окажет полза Германии…

— О чем это он? Что-то я ничего не слышал про подобные опыты, — произнес Меркулов, поворачиваясь к коменданту НКВД.

— Речь идет об изобретенном, испытываемом в нашей спецлаборатории фургоне для приведения в исполнение высшей меры наказания. Первые эксперименты прошли успешно.

— А где находится этот, как вы сказали, фургон?

— В хозяйственном дворе НКВД.

— Тогда сейчас все устроим. Распорядитесь, чтобы его подогнали сюда для осмотра, — приказал комиссар госбезопасности.

Блохин резво бросился исполнять указание. Он уже воображал, какой эффект произведет его детище на иностранцев и как после их положительной оценки фургона руководство НКВД даст наконец добро на массовое внедрение новой бескровной технологии смертной казни.

Через несколько минут целая группа немецких специалистов уже дотошно осматривала неказистое сооружение. Один из офицеров, представившийся инженером, детально изучил систему подачи газа, оборудование по герметизации фургона, систему его вентиляции.

— Гут, зер гут, — удовлетворенно бормотал он, делая какие-то зарисовки и краткие записи в своем блокноте.

Через год-полтора вся Европа узнает, что такое фашистские газенвагены — машины, прозванные в обиходе душегубками. В них будут умерщвлены десятки тысяч людей во всех странах, подвергшихся гитлеровской оккупации. Немцы фактически скопировали придуманный в советском Наркомате внутренних дел агрегат. Они ввели в это изобретение единственное новшество — вместо неудобного и громоздкого баллона с угарным газом стали использовать другое газообразное отравляющее вещество — «циклон». Идея отравления газом была трансформирована и при создании газовых камер, для массовых убийств в гитлеровских концлагерях смерти.

Сразу же после отъезда германской делегации Могилевский и Блохин были вызваны на ковер к самому высокому в НКВД начальству. К их глубокому разочарованию, вместо ожидаемой похвалы и орденов за свое изобретение они получили строгую нахлобучку.

— Товарищ Могилевский, — прямо с порога начал отчитывать перепуганного насмерть начальника лаборатории Берия, — может быть, вы забыли, для чего мы вас пригласили работать в НКВД? От вас все ждут создания эффективных препаратов для тайного, скрытого уничтожения врагов Советского государства. А чем, позвольте узнать, занимаетесь вы?

— Нам удалось обнаружить ранее неизвестные свойства в действии углекислоты на человека при больших ее концентрациях…

— Я ничего не понимаю. Чтобы пользоваться этим нелепым изобретением, каждого нашего разведчика за рубежом пришлось бы сопровождать грузовой машине с газовыми баллонами. Скажите, как вам это нравится, товарищ Судоплатов?

— Да, товарищ нарком, нам требуются принципиально иные средства, — согласно кивнул присутствующий на этой беседе Судоплатов. — Надежные, портативные, безотказные и простые в обращении.

— Товарищ народный комиссар внутренних дел, разрешите доложить, — осмелился подать голос Могилевский в свою защиту. — Машина — это своего рода сооружение для испытаний ядов. Подвижная лаборатория. Важен принцип. Мы начали экспериментировать с рицином. Это более перспективное направление. Пытаемся добиться его распыления в воздухе…

— В случае успеха проблема громоздкости будет снята, товарищ нарком, — вступился было за начальника лаборатории комендант НКВД.

— Товарищ Блохин, — прервал его Берия, — уберите эту машину-душегубку с глаз долой куда-нибудь подальше. Чтобы я о ней больше не слышал. И занимайтесь своим непосредственным делом. В законе четко записано, что высшей мерой наказания в Советском Союзе является расстрел. Вот и делайте, как записано в Уголовном кодексе. Предупреждаю, чтобы впредь не было никакой самодеятельности. Заключенных для экспериментов будете получать только по согласованию лично со мной и заместителем наркома Меркуловым по заявкам с указанием характера исследований. И чтобы я постоянно был в курсе всех результатов работы лаборатории. Вы все поняли, товарищ Блохин?

— Так точно, товарищ нарком! Будет выполнено!

— Имейте в виду, момент для нашей страны сейчас сложный. Заниматься самодеятельностью и изысканиями в области германской «эвтаназии» нам некогда. Нет времени. Ясно?

— Так точно, товарищ нарком, — одновременно ответили подчиненные.

— Над Советской страной нависает реальная угроза большой войны. Мы во всем должны опережать наших противников, а не тратить время и не отвлекать специалистов на ненужные занятия. Может, когда-нибудь и придется вернуться к расширению разновидности смертной казни, но сегодня перед нами стоит совершенно другая задача — выслеживать и ликвидировать шпионов, диверсантов, предателей и прочих подозрительных людей. Враги хитры и коварны. Там, где их нельзя арестовать и передать в руки органов государственной безопасности, они подлежат уничтожению. Понимаете — уничтожению! Скрытно, незаметно, без оставления следов. Для этого и существует в НКВД специальная лаборатория…

Берия умолк, сел за стол и уткнулся в бумаги. Аудиенция была закончена.

Тем не менее поиск токсина, пригодного для применения без непосредственного контакта с «пациентом», все же продолжался. От бериевской идеи искать вариант «вдохнул — и готов» никто не отказался. Как уже говорилось выше, наиболее перспективным веществом Могилевскому представлялся рицин. Этот высокотоксичный белковый препарат, получаемый из семечек касторового масла, действовал эффективно. Контактируя с поверхностью живых клеток, в зависимости от количества и места попадания в организм, он вызывал гастроэнерит, застой крови в печени, желтуху, острую сердечную недостаточность. При приеме с пищей картина его действия походила на естественное заболевание, которое не поддавалось лечению и быстро заканчивалось смертью. В лаборатории удалось получить рицин в виде аэрозолей. Однако при опытах с людьми смерть человека наступала лишь после длительного, в течение нескольких часов, пребывания в помещении, где распылялось это ядовитое вещество. Пытались экспериментировать в камере, в раскритикованной Берией душегубке, но все безуспешно. Технологию распыления рицина в нужных пропорциях создать не удавалось.

Между тем Могилевский, его помощники Григорович, Филимонов, старший химик Щеголев, научные сотрудники лаборатории Наумов и Муромцев, возглавлявшие различные направления работы, продолжали исследования и уже продвинулись достаточно далеко. Не стоит представлять, будто в лаборатории лишь пили спирт и развлекались с девками в кучинской бане. Мы помним, с чего начинал Могилевский свою работу в лаборатории, какое досталось ему наследство. Теперь все изменилось. Постепенно исследования приобретали все более качественный, научно-обоснованный, фундаментальный характер. Одни сотрудники специализировались по изготовлению различных композиций ядов, другие занимались разработкой и созданием орудий и приспособлений их скрытого применения и введения в организм человека, третьи экспериментировали над людьми и, наконец, четвертые — корпели над исследованием признаков наступления смерти. Ни фамилий своих жертв, ни инкриминированных им преступлений никто из сотрудников лаборатории не знал, да они и не проявляли к «птичкам» никакого интереса, кроме чисто профессионального. Для экспериментаторов их жертвы были всего лишь подопытным «человеческим материалом».

После наркомовской накачки на испытаниях очередного изобретения почти всегда присутствовал кто-то из вышестоящих начальников, а также лица, непосредственно заинтересованные в получении именно разрабатываемого препарата, вроде разведчиков Павла Судоплатова или Наума Эйтингона. Почтил лабораторию своим присутствием и сам Меркулов. Так что интерес к ее деятельности не только не ослабевал, но и постоянно повышался.

После неудач с испытанием фургона Могилевский всерьез опасался, что Берия охладеет к делам его лаборатории. Чем это чревато — он себе представлял отлично. Горе тому, кто не оправдал надежд этого всесильного человека, посмел разочаровать наркома. Это верная дорога к смерти. Могилевский поделился своими опасениями с генералом Судоплатовым. Но тот, к изумлению начальника лаборатории, прямо-таки взбодрил его:

— Да ты не волнуйся. Я точно знаю: нарком интереса к твоим опытам с ядами вовсе не утратил. Больше того, он удовлетворен постановкой дела в лаборатории и уверен, что результаты уже не за горами.

— Спасибо за хорошую новость.

— Даже больше тебе скажу, товарищ Берия намерен развернуть эксперименты еще шире. Ты правильно сделал, что не прекратил параллельные испытания сразу по нескольким отравляющим веществам, а лишь сконцентрировал работы на самых перспективных. Кстати, как там движутся дела?

— Да вроде получше, чем с рицином.

— В общем, ты подготовь мне подробную информацию, чтобы я мог доложить наркому об успехах лаборатории при очередной встрече.

— Скоро представлю.

Могилевский корпел над докладом три ночи подряд. Привел первые показатели, четко обозначил перспективы, указал, какие препараты и когда лаборатория готова предоставить. Видимо, подготовленный и переданный Судоплатову доклад вполне удовлетворил и Берию. Потому что вскоре он вызвал к себе Блохина и куратора лаборатории Филимонова.

— Не кажется ли вам, товарищ Блохин, что пора бы уже позаботиться о новых помещениях для заведения Могилевского?

— Да он вроде бы на размещение не жалуется, товарищ нарком, — ответил за коменданта Филимонов.

— Это хорошо. Но зачем же ждать, когда пожалуется?

— Мы готовы выделить ему под лабораторию еще несколько камер во втором доме, — подал идею комендант.

— Какие камеры? — недовольно поморщился Лаврентий Павлович, изогнув тонкие губы. — Это должны быть медицинские палаты. Товарищ Могилевский совершенно правильно ставит вопрос в своем докладе. И запомните, люди там занимаются серьезными исследованиями, представляющими особую государственную важность. А вы тут говорите про какие-то камеры. Ну и представления же у вас, товарищ Блохин. Никакой интеллигентности. Никакой научности. Я уже не говорю о политическом видении вопроса…

— Виноват. Я все понял, товарищ нарком.

— Вот и хорошо. Тогда выполняйте.

Блохин к тому времени уже больше десятка лет прослужил в своей должности. В ведении коменданта НКВД находились и внутренняя тюрьма, где он считался самым большим начальником. Ее камеры были заполнены как пчелиный улей. Там можно было отыскать специалистов любой профессии. Так что с квалифицированной рабочей силой проблем у него никогда не возникало. Набрать команду строителей из числа заключенных в любом количестве комендант мог в два счета. Если бы не хватило арестантов из внутренней тюрьмы, то по его требованию немедленно привезли бы заключенных из любой другой. ГУЛАГ-то был необъятный, а Блохин — один. И сравниться с его властью в этой империи не смог никто.

По практичному складу характера, да и мужицкой простоте, а больше всего в силу огромного тюремно-командного опыта Блохин никогда долго не рассуждал. Получил задачу — ее надо выполнять. Он сразу же отдал необходимые распоряжения по реконструкции помещений лаборатории, и буквально через несколько дней она преобразилась. Придирчиво осмотрев сделанное, комендант пригласил Могилевского и сотрудников лаборатории принимать работу.

Но ожидаемого эффекта все же не получилось. Могилевский, Муромцев, Григорович придирчиво раскритиковали ремонтников: все равно помещения выглядели по-тюремному. Только Хилов не выразил ни восхищения, ни недовольства.

— Понимаете, — впервые в жизни позволил себе Григорий Моисеевич выступить в качестве оппонента Блохина, — мы же занимаемся серьезнейшими экспериментами, настоящей наукой.

— Ну и что с того? — задетый критическими замечаниями, недовольно прорычал комендант, принимавший упреки только наркома да нескольких его ближайших замов.

— Человек должен ощущать себя в этих стенах так, словно он находится в естественных условиях: дома ли, на работе ли, на приеме у начальства…

— Ладно уж, — помрачнев, прохрипел Блохин. — Тоже мне науку открыли. Как дома это тюремное дерьмо должно себя ощущать! Может, к арестантам еще и официантку приставить, чтобы приходила к нему как любовница? Или баню с мраморным бассейном прикажете построить?

В глазах Блохина вспыхнули недобрые огоньки.

— И все же, товарищ Блохин, я настаиваю на том, чтобы приказ наркома был выполнен точно. Зачем нам с вами неприятности? — уже переходя на примирительный тон, заговорил Могилевский. — Комнаты или камеры, как вы их называете, должны выглядеть по-больничному и хорошо просматриваться нашими исследователями. А вот «пациентам» знать об этом вовсе не обязательно. И потом, надеюсь, вы не забыли, товарищ Блохин, что на открытие пообещал зайти к нам сам нарком Лаврентий Павлович Берия. Надо сделать все, чтобы ему у нас понравилось.

Упоминание о Берии немного умерило недовольство коменданта НКВД. Нарком действительно последнее время уж очень пристально следит за лабораторией Могилевского и вполне может посетить эти «палаты». Если ему что-то не понравится, тогда хорошего ждать нечего. Испытывать лишний раз на себе гнев начальства совершенно не к чему. Пожалуй, тут Григорий Моисеевич прав.

— У нас вообще для таких исследований и наблюдений давным-давно в каждой камере «собачники» устроены. Те самые, через которые заключенным выдают баланду. Ну а скрытно — так это можно и через волчок смотреть. Я-то думал, что для тебя этого вполне достаточно. А вам, значит, треба поделикатней, — вздохнул, почесывая квадратный бритый затылок, Блохин. — Ладно, так и быть, подмарафетим еще немного камеры. То есть, тьфу ты, ваши «палаты», лампочки дополнительные вкрутим. Не волнуйся, Григорий Моисеевич! Раз надо, все организуем в самом лучшем виде. Будет для твоих «птичек» не тюрьма, а курорт наподобие Цхалтубо! Окошки под потолком маленькие сделаем, чтобы при ярком свете снизу арестанты ничего не могли заметить. Идет?

— Годится, — согласился Могилевский.

Комендант весело заржал, сотрясаясь всем огромным телом.

Большую комнату на первом этаже углового здания в Варсонофьевском переулке разбили на пять камер-палат, двери которых с увеличенными глазками выходили в просторную приемную с вполне приличной больничной мебелью. Одну из камер сделали герметичной — ее Могилевский все же решил приспособить для испытаний действия ядовитых газов. Начальник лаборатории не оставлял честолюбивых надежд реабилитироваться перед наркомом Берией за обидную неудачу с рицином. Помимо дверей смотровые глазки смонтировали и в стенах, как и обещал Блохин — под самым потолком. Снаружи к ним приходилось подниматься по лестнице. Зато оттуда можно было совершенно незаметно вести наблюдение за «пациентом». Заключенный наблюдателя не видел — прямо в глаза ему бил яркий электрический свет лампочки с направленным металлическим абажуром. Так что присмотреться к находившемуся рядом отверстию было невозможно. Ввели круглосуточное дежурство сотрудников лаборатории. В обязанности дежурных «врачей» входило наблюдение за подопытными, заполнение дневников, ведение специального журнала.

Повторное новоселье состоялось в конце 1940 года. Оно уже не сопровождалось официальной церемонией и «жертвоприношением», как в первый раз. Все произошло буднично, без суеты и лишнего шума. Да и сам Могилевский стал другим. Он уже не переживал, не испытывал озноба, его не пробивала дрожь в коленках. Так, промелькнуло нечто наподобие небольшой горечи в сердце — как-никак заведение предназначалось для уничтожения людей. Но пара стограммовых стопок водки мгновенно сняла и это неприятное ощущение.

Традиционный «банкет» по случаю открытия «больничных палат» все же организовали. Как же обойтись без этого? Мероприятие затянулось до полуночи.

— А ну их всех, — шепнул на ухо Могилевскому Блохин. — Поехали к нашим машкам в Кучино. Пускай помнут нас в баньке как следует. Расслабляться надо всегда по полной программе. Ведь завтра воскресенье — выходной день!

Комендант вызвал служебную машину, и они отправились в Кучино.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.