«Советский человек»

«Советский человек»

Слова «советский человек» чрезвычайно часто употребляются в Советском Союзе, и, автоматически повторяя их, далеко не каждый, по-видимому, вдумывается в их смысл, тем более сейчас уже мало кто может сказать, откуда взялось это словосочетание, когда оно появилось. Любопытно, что если поставить себе цель отыскать в современных советских изданиях, энциклопедиях, толковых словарях и прочее, как родился (и когда) этот «советский человек», то отыскать не удастся. А ведь было время, когда сочетание слов «советский человек» прозвучало впервые, и прозвучало очень непривычно, почти как нелепость, но затем, постоянно повторяемое, вдалбливаемое партийной пропагандной машиной, стало обычным, как будто бы и понятным, стало даже унылым словесным штампом.

«Советского человека» же впервые пустил в обращение Вячеслав Михайлович Молотов. Это он, верный сталинский соратник, объявленный после смерти Сталина участником «антипартийной группы» (а ведь тоже — какое словосочетание: «антипартийная группа», состоявшая сплошь из партийных руководителей! А ничего, повторялось, повторялось и тоже стало как будто бы и обычным, как будто бы и понятным), — так вот Молотов, член партии чуть ли не с самого начала ее существования, один из возглавителей партии на протяжении почти всей своей жизни и которому ироничная судьба уготовала кончать дни в качестве «антипартийного», — он впервые назвал гражданина СССР «советским человеком» в своем докладе на XVIII съезде ВКП(б) в 1939 году. До 1939 года, оказывается, «советского человека» не существовало. Несмотря на «антипартийность» автора этого словосочетания, само оно стало любимым выражением в партийном лексиконе, прочно пережив даже популярнейшее когда-то другое определение гражданина СССР, пущенное самим Сталиным: «винтик».

Этот «винтик» был по времени моложе «советского человека». Сталин употребил его впервые на банкете в Кремле в честь победы над гитлеровской Германией, в 1945 году. С заоблачных высот своего величия он осчастливил народы, всех граждан страны, похвалив и поблагодарив за беззаветное участие в войне — как бы ласково потрепал по плечу двести миллионов, заметив, что без них, без этих винтиков, война не была бы выиграна. Война-то, конечно, была выиграна лично им, но он расщедрился и на несколько добрых слов этим миллионам винтиков, призванным копошиться где-то под его пьедесталом. Затем на многие годы эти «винтики» восторженно употреблялись советской пропагандой как гениальное, самое точное, и почетное, и верное определение гражданина Страны Советов.

После смерти Сталина это отнюдь не почетное, а скорее оскорбительное слово перестало упоминаться, а потом некоторое время, после xx съезда, даже осуждалось. Некоторые журналисты, осмелев, писали, что кончились, мол, времена, когда человека называли винтиком. Но осуждение быстро было прекращено. «Винтик» исчез, «советский человек» поглотил его. Но если подумать, то ведь нет принципиальной разницы между унизительным сталинским определением «винтик» и более обтекаемым молотовским «советский человек». И вот почему.

Как слово «винтик», так и сочетание слов «советский человек» служит в конечном счете цели растворения личности, индивидуальности, даже национальности в некоей состоящей сплошь из одинаковых частиц массе. «Массы», «коллектив» — на какую высоту это вознесено партийной пропагандой! Причем «коллектив» — «единодушный», всегда. Иными словами, не имеющий разнообразия мнений (то есть того, что как раз наиболее естественно и нормально в человеческом обществе). Единодушны и единообразны, скажем, селедки в косяке. Требовать от людей чего-то подобного — по меньшей мере странно. Да это и вообще невозможно.

А вот поди ж ты: так умело, так барабанно на протяжении многих десятилетий превозносится этот самый «единодушный коллектив», что понятие коллективизма как благословенного подчинения, неимения ничего собственного-личного, а если оно есть, то отказа от него в пользу этих самых «коллективных» мнений, которые вообще не существуют в природе, а на деле есть мнения вожаков, хозяев, глав, диктаторов, — эти ложные понятия прививаются с детства и потом сопровождают оного «советского человека» всю его жизнь. И лекции о пользе коллективизма, и литература, и назидания со сцены, с экранов. В школе заучивают как якобы убедительное, ибо сильно выражено языком поэзии, из Маяковского:

Единца!

Кому она нужна?!

Голос единицы

тоньше писка.

Кто ее услышит? —

Разве жена!

И то

если не на базаре,

а близко.

Убедительно? Ну как же! И как же иначе? — кажется школьнику.

Как удобен для управления послушный, без всяких вопросов, критики и разных индивидуальных отклонений коллектив. И именно к коллективизму в таком, мягко говоря, своеобразном истолковании этого понятия и призывается, значит, коллективный «советский человек». Где можно — просто принуждается приказом. В армии или в местах заключения, например. Подлинного коллективизма, который появляется в результате объединения хотя и разных, индивидуально очень отличающихся личностей, но в чем-то сходящихся, на какой-то главной, общей основе, — такого коллективизма власти в СССР боятся как огня. Коллективных протестов, коллективных демонстраций, коллективных изучений чего не положено и так далее. Нет, этот самый «советский человек» должен быть именно «винтиком» коллектива без индивидуальных отклонений, без разных личных, больших или меньших «но», «однако», «почему».

В той же армии, где коллективизм вменяется приказом (коллективизм в советском понимании), категорически запрещено подавать солдатам какие бы то ни было коллективные жалобы или заявления. Даже не протесты — обыкновенные просьбы. Коллективно — нельзя. Почему бы это? Мы же за коллективизм? За коллективизм, да не тот. Нужен коллективизм именно в подчинении. Но не в критике и даже не в просьбах. Нужен коллективизм в кавычках — такой, который позволяет подавить, не выслушивая, не считаясь, любые индивидуальные и коллективные же мнения, расходящиеся с позицией, предписанной сверху.

Но, простите, в таком случае к такому идеальному, по мысли партийных руководителей и идеологов, скоплению людей применимо не слово «коллектив», а слово совсем другое. Великий французский писатель-сатирик Франсуа Рабле несколько столетий тому назад создал в «Гаргантюа и Пантагрюэле» эпизод со стадом баранов, которые метались по палубе корабля, угрожая потопить его. Тогда хитрый Панург схватил самого крупного барана, вожака стада, и бросил его за борт. Стадо кинулось вслед за вожаком в море и погибло. С тех пор возник нарицательный термин: «панургово стадо». Можно выразиться и «панургов коллектив». Именно такой коллектив хочет иметь у себя под рукой любая тоталитарная власть. Оскорбительный коллектив. Подавленный коллектив. Лишенный разнообразия, инициативы, поисков, находок и ошибок… Ну да, и ошибок, потому что что же тогда это за жизнь, если в ней нет ошибок. Людской жизни не существует без ошибок. Винтики — да, они могут, пока не износятся, и безошибочно функционировать в налаженной машине. Той самой партии, которая в своих программных заявлениях о коммунизме кричит о безграничных возможностях для индивидуального развития человека, — на деле этой партии нужна только машина с винтиками, они же «советские люди». Нужен не подлинный коллектив, а этот самый единодушный до автоматизма «панургов коллектив». Но этого уж в задуманном и запроектированном масштабе вождям партийным, властям советским не добиться никогда. В самом корне своем глупо и напрасно это задумано было. Ибо, повторяю, для селедок и баранов — это еще, может, и подходит, но в человеческом обществе это невозможно. И не нужно. Не говоря уж о том, что просто неумно и оскорбительно.

Иллюзию, видимость некоего «панургова коллектива» создать, вероятно, можно. Видимость. При помощи очень сильного подавления, массы жертв, крови. Запугивания в паре с оболваниванием. Но даже и видимость эта вряд ли может сохраняться исторически достаточно долго. Видимость, а не пресловутый «монолитный, единодушный» коллектив.

Произносятся слова в речах, печатаются на типографских машинах, слова, слова, как сор: «Нерушимое единство советских людей…», «Все советские люди, как один…» — и так далее, и так далее, но простым и мрачным опровержением этой пресловутой единости винтиков в нерассуждающей машине простым и мрачным опровержением является постоянная, напряженнейшая деятельность самой развитой в мире карательной системы, от самых первых шагов ленинского ЧК до сегодняшнего КГБ. Ради чего один Сталин погубил столько миллионов живых людей, как не ради того, чтобы подавить протест личностей, нивелировав оставшихся в придуманные его больным воображением «винтики». Но протеста-то он отнюдь не подавил и превращения всех поголовно в винты совсем не достиг. Может быть, мало подавлял, может быть, нужно было еще пуще, втрое, вдесятеро сильнее? Да нет, и это не поможет. Вырезать всех до последнего — это еще можно, допустим, теоретически чисто: можно. Превратить всех в винтики — невозможно. Ибо тогда не станет людей: тогда это были бы не люди, а что-то другое. Такие же «преобразования» в природе, чтобы людей превратить в нелюдей, никаким даже Сталиным, даже архи-Сталиным не под силу и отдаленно.

Вот если бы под таким углом зрения сегодняшнее движение свободной мысли в Советском Союзе да оценить бы вдумчивее теоретикам, как партийным, так и кагэбистским. Они бы, может, поняли, что и репрессии по сути дела столь же продуктивное занятие, как если бы кнутами да хлестать море.

28 декабря 1974 г.