Судебный марафон

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Судебный марафон

Мой судебный марафон длился два года, пять месяцев и шесть дней, начавшись 2 августа 1999 года, когда дело из Главной военной прокуратуры, утвердившей обвинительное заключение, было передано в Московский городской суд, и закончилось 9 января 2002 года вынесением определения Верховным судом, которое утвердило обвинительный приговор Мосгорсуда. За это время в Мосгорсуде было проведено более ста судебных заседаний, сменилось пять судей и 12 народных заседателей, семь составов суда, два прокурора, а также состоялось три заседания Верховного суда. В общей сложности около 150 раз меня вывозили в здание Мосгорсуда. Уже одна эта статистика говорит, что российскому правосудию нелегко и недешево дался вывод о моей виновности.

Для меня же это было время крайнего напряжения всех физических и духовных сил, время, когда казалось, что ты наталкиваешься на глухую стену непонимания, что ты вдруг настолько поглупел, что не можешь ничего объяснить так, чтобы тебя поняли, или что ты сам ничего не понимаешь. Ты говоришь: «Это черное!» — и слышишь в ответ: «Ну что вы, Валентин Иванович, — это же белое!»

Суд под председательством судьи Н. С. Кузнецовой

Первый суд под председательством судьи Кузнецовой начался 11 октября 1999 года. О том, что он состоится, я узнал лишь накануне от Ю. П. Гервиса. Никакого официального извещения я не получал, но, начитавшись юридической литературы, знал, что решение о дате заседания должно быть вынесено судом не позднее, чем через две недели после поступления дела в суд, а сам суд должен начаться не позднее, чем через месяц. К тому времени все сроки были превышены уже более чем вдвое. Ждал я и решения по поводу моего ходатайства о рассмотрении дела судом присяжных, с которым я выступил по завершении предварительного следствия, но, как оказалось, напрасно — его вообще не рассматривали.

Естественно, что никакого сна в ночь перед первым заседанием суда не получилось. За год с лишним в изоляторе я пообвыкся, а здесь предстояло что-то новое и необычное, должное решить мою судьбу. Я лежал и перебирал в голове все, что нужно сказать, дабы убедить суд в моей невиновности, не зная еще, что никто не будет слушать мои доводы.

Ситуация осложнялась еще и тем, что у меня не было при себе обвинительного заключения и все обвинение, изложенное более чем на 50 страницах с массой дат, названий и т. п., я пытался еще раз проанализировать по памяти. Как секретное оно хранилось в спецчасти изолятора и мне выдавалось только по предварительной просьбе. Для работы с ним меня выводили в отдельную камеру. Все выписки из него и свои заметки я должен был делать в специальной секретной тетради, которая также хранилась в спецчасти и выдавалась мне вместе с обвинительным заключением.

О том, что такое выезд из СИЗО в суд, что такое автозак, что такое менты и чем они отличаются от лефортовских эфэсбэшников, я знал только со слов моего трижды судимого соседа по камере. И это тоже не добавляло сна. Когда меня привели в зал заседания и заперли в клетке, первый вопрос Юрия Петровича был о моем самочувствии.

Этот суд, как и последующие, был закрытым. Иначе, как представляется, такие процессы, построенные на предположениях, не могли бы состояться. В зале были только судьи, прокурор, адвокат и я, а также двое конвоиров. Ходатайства о том, чтобы сделать открытыми хотя бы заседания, не касающиеся секретных вопросов, были отвергнуты. Впрочем, отвергнуты были практически все ходатайства, а не только это. В лучшем случае говорилось, что суд учтет заявленное при вынесении решения.

С первых минут заседания судья Кузнецова не скрывала своего пренебрежительного отношения ко мне и своей уверенности в моей виновности. Это сквозило в каждом ее слове и жесте. Мое выступление как обвиняемого она слушала, облокотясь на стол и положив голову на руку, прикрыв при этом глаза. В дальнейшем, предоставляя слово мне или Гервису, она обычно предваряла это словами: «Ну, давайте, говорите, посмотрим, что вы еще придумали!» и, полуобернувшись к столу и положив ногу на ногу, принимала ту же позу. Ее манера поведения в зале суда больше соответствовала всевластной базарной торговке советских времен, чем человеку, беспристрастно осуществляющему правосудие.

В руке Кузнецовой никогда не было карандаша, она ничего не записывала. Весьма пожилые народные заседатели откровенно дремали. Один из них был глухой, что выяснилось, когда он задал мне невпопад вопрос, и судье пришлось ему объяснять, что я не военнослужащий и потому «из расположения гарнизона» документов не выносил. В другом случае у него засвистел слуховой аппарат, что услышали все, кроме него. Кстати, это был единственный вопрос, когда-либо заданный мне одним из 12 народных заседателей. По-моему, они не читали даже вложенные специально для них в материалы дела ксерокопии газетных статей, чтобы хоть знать, о чем и о ком идет речь.

Государственный обвинитель — все тот же надзиравший за следствием прокурор И. В. Дубков — практически молчал, давая лишь отрицательные заключения на ходатайства. Все остальное за него делала судья. Даже обвинительное заключение зачитывала она, что, по сути, означает и предъявление мне обвинения судом, а не прокуратурой. Знакомясь впоследствии с протоколом судебного заседания, адвокат А. Ю. Яблоков спросил меня, на всех ли заседаниях присутствовал прокурор, поскольку не нашел упоминания о нем в протоколе. Его выступление в прениях было ничем иным, как повторением своими словами обвинительного заключения, как будто и не было судебного заседания.

Мучительной была встреча после долгого перерыва с моими бывшими коллегами, которые были вызваны в суд в качестве свидетелей. И совсем не потому, что они могли сказать что-то плохое обо мне или как-то подтвердить обвинение. Наоборот, сказанное ими и по поводу делопроизводства в МИДе (как учитываются и обозначаются в министерстве секретные документы, каков порядок ознакомления с поступившей из посольства почтой), и по поводу встреч и бесед с южнокорейцами (беседовали все и в основном по северокорейской тематике), и по поводу корейского языка (можно перевести за день не больше 4–5 страниц), и по многим другим вопросам свидетельствовало в мою пользу. Почти все они сказали, что протоколы их допросов на предварительном следствии оформлены некорректно.

Мучительно было другое: видеть их сквозь железные прутья решетки, входить в зал в их присутствии в сопровождении конвоя с наручниками на запястьях, осознавать, что они торопятся на работу, которой ты лишен навсегда, чувствовать их отчужденность. Григорий Борисович Карасин, например, бывший тогда заместителем министра (подчиненные и даже корейцы называли его по инициалам — КГБ), пришел в суд явно чрезмерно оживленным после какого-то протокольного обеденного мероприятия, пытался шутить и делать судье комплименты. Это было по меньшей мере неуместно на фоне ее замечаний в адрес «творящихся в МИДе безобразий» и откровенного хамства и мною воспринималось с трудом. В последующих судах он уже не выступал, так как вскоре был назначен послом в Великобританию.

Ударной силой обвинения выступал сотрудник ФСБ «свидетель М.» со своими словарями и другими разъяснениями, которые воспринимались судьей с очевидным одобрением, как истина в последней инстанции. При том, что его главными аргументами и доказательствами были: «мне так кажется…», «думаю, что…», «у меня имеются сведения…», «мы так всегда делаем…». Как и в обвинительном заключении, в его выступлении содержались одни лишь обвинительные декларации и никаких фактов их подтверждающих. Он даже договорился до того, что моя многолетняя и не вызывавшая нареканий работа в МИДе и в области кореистики, это не более, чем маскировка «шпионской деятельности».

Исход дела не вызывал сомнения. Последние из них рассеялись у меня, когда при возвращении в изолятор встречавший конвойный спросил, когда, мол, закончится суд, кто судья, и, услышав, что Кузнецова, широко улыбнулся:

— Это наша судья.

Она и сама не скрывала свою тесную связь со Следственным управлением ФСБ, упоминая по ходу суда об автомобильной аварии, как о причине вербовки, и моем якобы планировавшемся побеге в Южную Корею, чего не было в материалах дела, а лишь обсуждалось в процессе следствия.

16 декабря 1999 года Кузнецова вынесла приговор, в котором признала меня виновным в совершении государственной измены в форме шпионажа и назначила 12 лет лишения свободы в колонии строгого режима и конфискацию имущества. Она практически полностью повторила в приговоре обвинительное заключение и не приняла во внимание ни одного довода адвоката или моего. Все нарушения закона, допущенные следствием, были также проигнорированы.

Я не упал и не заплакал при оглашении приговора. Я был подготовлен к такому исходу самим процессом, имевшим ярко выраженный обвинительный характер, и вопрос — 12 или 14 лет, как просил прокурор, — был для меня непринципиален. Я смотрел на жену и дочь, которые были в зале суда, — для меня была важнее их реакция. А она была достаточно сдержанной, я бы даже сказал боевой, хотя, конечно же, улыбки или удовольствия на их лицах не читалось. Покидая зал, Наталия сказала: «Еще не вечер!» И это выражение было как напутствие для меня, что раскисать и сдаваться не следует, и как подтверждение того, что и она не собирается этого делать. Решение о том, что приговор будет обжалован, было принято защитой уже давно.

Когда я под Новый год получил официальную копию подписанного и прошнурованного приговора, то прочел в нем следующее: «Моисеева Валентина Ивановича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного ст. 275 УК РФ, и назначить ему наказание в виде лишения свободы сроком не 12 (двенадцать) лет».

«Не двенадцать лет» — это сколько? И я, и Наталия вместе с адвокатами, как она мне рассказывала, восприняли эту формулировку как запятую в известной фразе «Казнить нельзя помиловать», хотя уверен, что в нынешних условиях частица «не» не смогла бы сыграть роль запятой. Ведь на нее никто из официальных лиц не обратил внимания.

Поездки в суд

Для человека, находящегося в заключении, каждое судебное заседание — это не только серьезное морально-психологическое напряжение, но и тяжелое физическое испытание. Независимо от длительности судебного заседания, не превышавшего, как правило, двух-трех часов в день, время пребывания вне изолятора составляет 10–15 часов, в течение которых не предусмотрено какого-либо питания. Каждый, если у него есть, должен обеспечивать себя сам бутербродами, питьем и т. д.

Доставка в суд из следственного изолятора и обратно осуществляется грузовым автомобилем, оборудованным неотапливаемым и невентилируемым цельнометаллическим кузовом, разделенным на два отсека, так называемым автозаком. Конструктивно в нем предусмотрена печка, но она всегда отсутствует, поскольку, как говорят, не стесняясь, конвойные, она очень удобна на даче. Предусмотрена и принудительная вентиляция, но в целях безопасности люки на крыше каждого отсека заварены. Соответственно, летом в автозаке невыносимо душно, а зимой столь же холодно. А если учесть, что 99 % заключенных и конвойных курят, то дышать в автозаке практически невозможно. На полу окурки, грязь, пластиковые пакеты и бутылки с мочой.

При выезде из Мосгорсуда в каждый отсек заталкивается по 20 и более человек — как минимум вдвое больше, чем это предусмотрено. Люди вынуждены стоять, полусогнувшись, сидеть друг у друга на коленях. При этом автозак не сразу едет в «Лефортово», а сначала в «Матросску» или «Бутырку», где забирает людей, свезенных туда из районных судов. Все время ожидания развозки, будь то жара или холод, люди находятся на дворе тюрьмы в автозаках. Таким образом, вместо 10–15 минут (столько нужно, чтобы доехать из Мосгорсуда в «Лефортово»), путь в изолятор отнимал, как правило, от трех до восьми часов. Пользование туалетом для подобных случаев не предусмотрено.

Как-то в декабре при минус 15 градусах я выехал из суда в 17.00, а прибыл в изолятор лишь в 01.15. У меня не гнулись руки и ноги, не говоря уже о пальцах, которых я вообще не чувствовал, я еле вывалился из автозака. А на следующий день с утра все сначала. О какой подготовке к судебным заседаниям и защите в таких условиях может идти речь?

По приезде в «Матросску» или «Бутырку» конвойные с руганью и проклятиями в адрес ими же выбранной работы сразу же уходили греться в помещение, если это было зимой, и просто погулять — летом. Лишь изредка открывалась дверь, и конвойные, кто с сочувствием, кто со злорадством, осведомлялись, живы ли их подопечные. В целом же их это мало интересовало. Первое, что они спрашивали, появляясь в автозаке, это кто и что будет покупать — пиво, вино, водку, еду, — кто хочет позвонить по мобильному телефону. На все была своя такса, и они очень огорчались, если желающих воспользоваться их услугами не было. Цены у экипажей были разными: пиво — от 100 до 300 руб., водка — от 300 до 1000 руб. за бутылку, трехминутный телефонный звонок — от 10 до 20 долларов. Себе они в «сугреве» не отказывали. И их можно понять и даже оправдать: находиться в таких скотских условиях трезвому нелегко.

Не менее скотские условия были и в здании Мосгорсуда. До и после судебных заседаний, в перерывах между ними подсудимый находится в бетонном боксе-стакане площадью около одного квадратного метра, где вместе с ним еще один-два человека. Его стены покрыты так называемой бетонной шубой, что предполагает невозможность что-либо написать на них, но для изворотливых зэков это не препятствие, а лишь затруднение. Если двое еще кое-как могут усесться на имеющуюся там лавочку, то третий должен стоять, меняясь периодически с сидящими. Я не раз находился в таком «стакане» вместе с больными туберкулезом.

Под потолком «стакана» еле мерцала лампочка, спрятанная за решеткой в стенную нишу. Она давала возможность различать предметы, но читать было невозможно. Приходилось просто сидеть или стоять, думая о своем, благо было о чем. Помещение практически никогда не убирается: на полу во множестве валяются окурки, огрызки, бумага. Все обычно привозят с собой газеты, чтобы сидеть на них. Стекла в дверных глазках в бокс выбиты и служат единственной вентиляцией. Все помещение, где находятся боксы, не имеет окон и насквозь прокурено.

Кстати, точно такие же бетонные «стаканы» есть и в главном «храме правосудия» — в Верховном суде — только вдвое меньше, и курят там только охранники — у зэков отбирают сигареты и зажигалки.

Станешь ли пить, если не знаешь, когда тебе дадут возможность сходить в туалет? Полезет ли кусок в горло в таких условиях? И ведь в них находишься не час и не два. Однажды, например, судебное заседание закончилось около пяти часов вечера, выезд из суда состоялся в полдесятого, и «Лефортово» я прибыл около 11 ночи. Много раз приходилось проводить в боксе весь день, поскольку заседания отменялись.

Не мудрено, что примерно через месяц после начала суда у меня резко обострилось заболевание желудка. Однажды в выходные я мыл пол и нагнулся, а разогнуться не смог. На шконку меня буквально затаскивал сокамерник: настолько сильной и острой была боль. Уколы но-шпы, которые мне сделала дежурная медсестра, несколько сняли боль, как потом ее на какое-то непродолжительное время снимали и переданные женой таблетки, но должного лечения я так и не получил до конца своего пребывания в «Лефортово». Гастроэнтеролог меня осмотрел в течение десяти минут только через два года, осенью 2001 года.

Дважды я обращался в Генеральную прокуратуру с жалобами на условия доставки в суд и с просьбой дать этому юридическую оценку и ни разу не получил ответа от нее. Вопреки закону Генпрокуратура переправляла мои жалобы в МВД, то есть тем, на кого я и жаловался. Один раз ответило командование конвойного полка, заверив, что «приняты меры по недопущению подобных фактов в работе конвойных нарядов полка», в другой раз — ГУВД Москвы, коротко объяснив все «объективными причинами».

Я обратился также с заявлением к начальнику СИЗО «Лефортово» с просьбой разъяснить, как регламентируется время доставки в суд и обратно, питание при нахождении вне изолятора, а также отправление естественных потребностей во время доставки. Результатом был «добрый совет» вызвавшего меня на беседу одного из его заместителей «одеваться теплее» (дело было зимой), а также успокоительные заверения, что находящимся в других московских изоляторах приходится еще хуже. Ничего другого он мне сказать не смог.

Безрезультатными были и мои жалобы на этот счет судье, и обращение по этому поводу моей жены в Генеральную прокуратуру.

Поездки в суд позволили расширить представление о других узниках «Лефортово». В сопроводительных документах каждого заключенного «Лефортово» по порядку, заведенному, наверное, еще Лаврентием Павловичем Берией, написано: «строгая изоляция», «усиленный конвой». Поскольку подобные требования были у каждого, то значение их девальвировалось, и менты откровенно смеются и над ними, и над тем, что сопроводительные документы носят гриф «секретно», и, разумеется, их не выполняют. Наоборот, учитывая специфику заключенных «Лефортово», им спокойнее, если лефортовские вместе и отделены от других. По крайней мере, решалась проблема безопасности, да и удобнее было везти в один изолятор.

Дважды по несколько часов мы беседовали в автозаке с писателем Эдуардом Лимоновым. Интересный человек со своей точкой зрения на события в стране, он запомнился неординарностью суждений о будущем России и по-юношески оптимистичным взглядом на происходящее с ним:

— Что ж, — говорил он мне, — придется пожить дольше, коль несколько лет у меня отняла тюрьма. У меня хорошая наследственность на этот счет.

Когда я ему сказал, что читал его роман «Это я, Эдичка!», он сокрушался:

— Почему в России меня знают только по этому роману? Ведь у меня их больше 30!

Сейчас я бы мог сказать, что с интересом прочел еще один его роман, написанный уже в «Лефортово» и в значительной степени о «Лефортово» — «В плену у мертвецов».

В автозаке я познакомился и с американцем Эдмондом Поупом. Сначала он настороженно воспринял мое обращение к нему, что было вполне объяснимо: он уже не первый месяц находился в российской тюрьме и знал, как в ней «работают» на подходах. Но я представился, он знал по прессе мою фамилию, и мы разговорились. Естественно посетовали на нереально возросшее количество иностранных шпионов в России, тем более что в этом же автозаке ехал и «английский шпион» Платон Обухов. Поговорили и об условиях пребывания в «Лефортово». Зная о его проблемах со здоровьем, я спросил, оказывается ли ему медицинская помощь.

— Вы знаете, господин Моисеев, если я говорю, что мне нужен врач, меня всегда ведут в медчасть. С этим проблем нет. Но, видимо, у нас разный менталитет — меня не понимают. На что бы я ни жаловался, мне всегда измеряют давление и говорят, что все в порядке.

— Может быть, проблема в переводчике? — спросил я.

— Нет, переводчик вполне квалифицированный.

Мне не хватило времени, чтобы объяснить, что дело здесь не в разнице американского и российского менталитета, а в подходе российских тюремных врачей к лечению заключенных. Всем известный армейский анекдот, когда врач разламывает таблетку надвое и со словами: «Вот тебе одна от желудка и другая от головной боли. И смотри, не перепутай!» — отдает ее солдату, в еще большей степени актуален в местах заключения, если там вообще имеются какие-нибудь таблетки. Медчасть в «Лефортово» существует не для того, чтобы лечить, а для того, чтобы пресечь жалобы узников на здоровье стандартным выводом: «по состоянию здоровья может содержаться в условиях следственного изолятора и принимать участие в судебно-следственных действиях».

Но американский менталитет все же подвел его. В здании Мосгорсуда, несмотря на мои просьбы, конвойные не рискнули посадить нас вместе, но посадили в соседние боксы. И в обеденное время я спросил его, поел ли он.

— Мне еще не приносили, — был ответ.

Наивный, он ждал, когда ему принесут поесть, забыв, где он находится.

Из здания суда к автозаку нас выводили парой, скрепив наши руки одними наручниками. Мы улыбались и шутили, что это новое явление в российско-американских контактах.

После нескольких поездок в суд в общем автозаке и его протестов Э. Поупа стали возить одного на специально оборудованной «Газели», а на обед привозить в «Лефортово». Видимо, рассудили, что как ни крепок иностранец, но суровой российской действительности он выдержать не в состоянии. А с российскими гражданами можно не церемониться.

И в автозаке, и в Мосгорсуде я встречал даже грудных и малолетних детей, которых возили в суд вместе с матерями. Если грудные дети ничего не понимают, то дети постарше происходящее осознают.

Я, наверное, никогда не забуду худенькую девочку трех-четырех лет с бледным тюремным лицом, которую вечером, после целого дня, проведенного в стакане, вместе с матерью выводили к автозаку. В одной руке у нее была мягкая игрушка, другой она держалась за материнскую руку. Сзади шел милиционер, покрикивая, не стесняясь в выражениях, чтоб поторапливались.

— А куда нас повезут? — спрашивала она мать, стараясь быстрее перебирать ножками. — Опять в тюрьму? А почему дядя кричит? Мы же хорошо себя ведем. Он не будет нас бить?

Это страшно и дико.

Верховный суд

Слова «Еще не вечер!», которые бросила жена после оглашения приговора, были продиктованы лишь наитием и стремлением подбодрить меня. Ничего конкретного она не имела в виду. Но, как и всякое наитие, оно имело под собой и объективные основания. Ее настойчивые обращения в прессу, открытое письмо директору ФСБ Путину и поток лжи в качестве ответа со стороны руководителя ЦОС ФСБ генерала А. Здановича[37] привлекли к моему делу интерес правозащитников. Они усмотрели в нем параллели с проходившими практически одновременно сфабрикованными «шпионскими процессами» над Александром Никитиным в Санкт-Петербурге и Григорием Пасько во Владивостоке.

К тому же получивший возможность после вынесения приговора приоткрыть завесу секретности над моим делом Гервис аргументировано указал на почти 20 прямых нарушений закона при его расследовании и слушании.[38] В жалобе на действия судьи Кузнецовой, направленной в Московскую городскую квалификационную коллегию судей, подчеркивалось, что огромное число допущенных ею нарушений свидетельствует либо о ее низкой квалификации, либо о сознательных действиях на стороне обвинения.

5 апреля 2000 года в Центральном доме журналистов состоялась первая пресс-конференция по моему делу под названием «В России нет прав, есть обязанность быть виновным». А 13 апреля движение «За права человека» включило мое дело в число девяти дел, находящихся на контроле правозащитников.[39]

По моему глубокому убеждению, правозащитники сыграли огромную роль в моей судьбе, и их действия заслуживают отдельного изложения и анализа.

На этапе кассационного обжалования за дело взялся Центр содействия международной защите, который с 1999 года является российским отделением Международной комиссии юристов — одной из международных организаций, имеющих консультативный статус при Совете Европы и ООН. Его руководитель Каринна Акоповна Москаленко является одним из пионеров рассмотрения ведущихся в нашей стране уголовных и гражданских дел через призму международных обязательств России — Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод и Международного пакта о гражданских и политических правах, которые, в соответствии с Конституцией, являются не только составной частью нашей правовой системы, но и пользуются приоритетом над внутренним законодательством. К. А. Москаленко умеет четко формулировать свои мысли и настойчиво отстаивать свою точку зрения. Одно ее появление в изоляторе и первые же фразы, которые она сказала, невольно заразили меня уверенностью, что дело еще далеко не проиграно. Эта обаятельная женщина излучала твердость и уверенность в своей правоте и в то же время была по-женски участлива и мягка.

С самого начала ею была взята линия на то, чтобы наряду с внутренними процедурами обжалования приговора готовиться к обжалованию методов ведения следствия и суда в Европейском суде по правам человека в Страсбурге и в случае необходимости через этот международный механизм добиваться справедливости.

Появилась возможность пригласить еще одного квалифицированного и честного адвоката — Анатолия Юрьевича Яблокова. Его отличительной чертой, на мой взгляд, является тщательность, дотошность и скрупулезность. Мне порой его было трудно понимать, настолько его профессиональная речь изобиловала ссылками на законы и статьи. Он хорошо дополнял Гервиса, который был больше склонен к широким мазкам и обобщениям.

Верховный суд рассмотрел кассационные жалобы на приговор Мосгорсуда и 25 июля и вынес определение, которым отменил этот приговор, указав, что его «нельзя признать законным и обоснованным». При этом помимо законодательства относительно государственной тайны, о котором шла речь выше, Верховный суд сослался на неконкретность обвинения в том, что касается вербовки, сбора, хранения и передачи южнокорейской разведке сведений и документов, и на то, что вывод о виновности сделан без учета всех обстоятельств.

Обратил внимание Верховный суд и на изменение российского законодательства в период инкриминируемого мне преступления. Признав меня виновным с 1992 года, Мосгорсуд применил закон, начавший действовать лишь с 1 января 1997 года, то есть придал закону обратную силу. До этой даты действовал старый Уголовный кодекс РСФСР, в котором государственная измена («Измена Родине») предусматривалась статьей 64, а мне вменили статью 275 по новому Уголовному кодексу РФ. Эти статьи отличаются не только мерой предусматриваемого наказания, но и пониманием того, что такое измена.

По существу, Определение Верховного суда камня на камне не оставило ни от обвинения, ни от приговора. Читая раз за разом этот сжатый и четкий документ, я был уверен, что ни один суд никогда не найдет и не может найти той конкретики, о необходимости которой для признания меня виновным в нем говорится. Как можно найти то, чего не существует?

А положения Определения о законодательстве в области гостайны до октября 1997 г., о неправильном применении закона и об «иных сведениях» делали незаконным даже само возбуждение уголовного дела.

Это была победа, первый проблеск здравого смысла за два года наветов и домыслов. И хотя я понимал, что это победа промежуточная, что, признав приговор незаконным, Верховный суд все же почему-то оставил меня в заключении, что ФСБ просто так не сдастся, настроение мое полностью изменилось. Исходя из принципа презумпции невиновности, во всем мире недоказанная виновность автоматически означает невиновность, и мне казалось, что окончательная победа — это вопрос ближайшего времени.

Конечно, это была победа и для адвокатов, они это так и называли. Но, похоже, не разделяли моей эйфории. В беседах со мной они не скрывали, что предстоит еще сделать так, чтобы Мосгорсуд, куда дело было направлено на вторичное рассмотрение, последовал указаниям вышестоящей инстанции и признал несостоятельность своего первого приговора. То, что это будет так, для них, как для людей опытных, было неочевидным. Они призывали меня к сдержанности в оценках и терпению, и убедили в необходимости этого.

Не было это очевидным и для людей, искренне обеспокоенных вопросами справедливости и возрождения России как демократической страны. В связи с Определением Верховного суда на приговор Мосгорсуда по моему делу к президенту обратились с письмом члены Русского ПЕН-центра Андрей Битов, Аркадий Ваксберг, Анатолий Приставкин, Феликс Светов, Александр Ткаченко, академики РАН В. Л. Гинзбург, Ю. А. Рыжов, член-корреспондент РАН А. В. Яблоков, президент Фонда защиты гласности А. К. Симонов, председатель Московской Хельсинкской группы Л. М. Алексеева, в котором обратили внимание главы государства на непоследовательность Верховного суда. «Верховный суд совершенно точно установил, что ни следствие, ни Мосгорсуд не доказали вину Моисеева. Но вместо того, чтобы оправдать Моисеева, как это должен был сделать независимый суд, дело было отправлено на новое рассмотрение. При недоказанности обвинения Моисеева так и не освободили из-под стражи. Это говорит о том, сколь сильно было давление даже на Верховный суд страны.

Будем откровенны, — говорилось далее в письме, — хуже всего то, что суд и прокуратура для прикрытия попавших в глупое положение людей из ФСБ, не считаясь с законами, пытаются любым способом осудить Моисеева. Фальсификации и подлоги — норма следствия и судебного процесса по этому делу. Единство следствия, суда и прокуратуры снимает вопрос о независимости суда и вызывает вполне обоснованную тревогу…

При обыске в квартире Моисеева было изъято 4647 долларов одной пачкой (не очень богатый шпион пошел!), что зафиксировано в протоколе обыска. Как следует из этого протокола, изъятые деньги были упакованы в пакет № 2 (и только!).

При осмотре вещественных доказательств в суде доллары оказались аккуратно разложенными в семь конвертов, адресованных Моисееву, с маркировкой посольства Южной Кореи (действовала, видимо, какая-то нечистая сила). Эти семь конвертов суд признал вещественными доказательствами получения вознаграждения за шпионскую деятельность.

Признав конверты вещественным доказательством и приложив их к приговору, суд узаконил подлог следствия.

Господин Президент! Скажите как профессионал, верите ли Вы, что спецслужбы платят своим агентам гонорары в именных маркированных конвертах? Если не верите, то как Вы тогда оцениваете профессионализм следователей ФСБ?

Как Президента страны и гаранта Конституции Вас устраивает такая независимость и такая беспристрастность суда?

Истина здесь в том, что к подлогам прибегают только в том случае, если в кармане обвинителей нет настоящих доказательств. Впрочем, дело Моисеева сплошь состоит из безнаказанных фальсификаций. Это и есть главный вывод из грязной истории с конвертами, состряпанной людьми из ФСБ.

У нас рождается мысль о том, а не прикрывают ли Моисеевым настоящих шпионов? Где и на каком уровне тогда формируется это прикрытие?

Если фальшивка существует, то, похоже, в ней заинтересованы весьма высокие чиновники. То ли от страха за совершенную ошибку, то ли еще хуже, но человека любым способом хотят убрать. И убирают. Руками «независимого» суда.

Это свидетельствует о том, что мы стоим в шаге от нового террора. Не питайте иллюзий, господин Президент, что Вам удастся в последний момент остановиться или свернуть в сторону.

Вы неоднократно говорили, что суд у нас независим, что прокуратура независима и что они подчинены только закону. Мы полагаем, что для такой уверенности у Вас нет оснований. Известные обществу факты говорят об обратном.

В таком случае высшая власть в стране и Вы как гарант Конституции и законности не имеете права быть безучастными. Вы просто обязаны вмешаться.

Сложившаяся ситуация такова, что Президент страны должен разорвать порочную цепь бесчинств спецслужб в отношении граждан и остановить колесо шпиономании, ибо похоже, что Вас совершенно сознательно пытаются втянуть в грязные дела (повязать преступлением или кровью). Если сделать по этому пути еще несколько шагов, то обратной дороги уже не будет.

Сегодня нагромождение лжи в деле Моисеева зашло столь далеко, что для защиты «чести» мундира, причастные к делу люди не остановятся ни перед чем. Мы просим Вас, господин Президент, остановить произвол».

Надо ли говорить, что это письмо осталось не только без ответа, но и без последствий как в отношении меня, так и общества в целом.

Суд под председательством судьи Т. К. Губановой

5 сентября 2000 года Московский городской суд начал повторное рассмотрение моего дела составом суда под председательством судьи Губановой. Все, как обычно: выяснение фамилии, имени, отчества, где родился, где жил, зачтение обвинительного заключения — опять почему-то судьей, а не прокурором — ходатайства защиты, мое выступление. А 12 сентября — опять все с самого начала в связи с заменой одного их народных заседателей.

На этот раз я был лучше подготовлен: у меня было время для этого, и я уже имел представление, что такое судебный процесс, хотя обвинительное заключение по-прежнему хранилось в спецчасти изолятора. Мою защиту вели три адвоката. К Ю. П. Гервису присоединился А. Ю. Яблоков, а также молодой талантливый и перспективный адвокат, представительница Центра содействия международной защите Ксения Львовна Костромина. В ее основную задачу входило отслеживание в суде соблюдения норм Европейской конвенции о защите прав человека и основных свобод.

Своими заявлениями эта красивая, хрупкая женщина не раз ставила в тупик необъемных судейских матрон, подбираемых, наверно, буквально по весу и в бесформенных мантиях терявших половую принадлежность. По их лицам было видно, что они далеки от понимания каких-то международных обязательств России да и не хотят их понимать.

Каринна Акоповна Москаленко по состоянию здоровья не смогла участвовать в заседаниях, но из дела не вышла и продолжала активно работать «за кулисами».

Присутствие на суде трех адвокатов, ощущение поддержки правозащитников и журналистов давало чувство большей защищенности и уверенности, чем прежде, поскольку я никак не мог забыть фразу, сказанную Юрием Петровичем после первого суда, в которой сквозила предопределенность судебного решения и обреченность:

— Что вы хотите, Валентин Иванович! Их сколько? А мы с вами — вдвоем, да еще Наталия Михайловна с Надей.

В отличие от предыдущей судьи Губанова вела себя весьма сдержанно и корректно, стараясь ни словом, ни жестом не показывать своего отношения ко мне и к рассматриваемому ею делу. В зале она всегда появлялась с большой тетрадкой, в которой постоянно писала, фиксируя выступления, переспрашивая и уточняя у выступающих. В результате, протокол заседаний под ее председательством, в противоположность всем другим, действительно был протоколом, объективно отразившим происходившее, и практически не требовал замечаний.

Вместе с тем процесс развивался по сценарию предыдущего: практически все ходатайства защиты отводились. Сначала было отказано в ходатайствах об истребовании в ФСБ в полном объеме корейских документов, положенных в основу предыдущего приговора, их переводе независимым переводчиком на русский язык и проведении повторной экспертизы степени секретности документов и сведений, якобы переданных мною южнокорейцам.

Отклонила судья и ходатайства о допуске в процесс представителей правозащитных организаций в качестве общественных защитников — сначала под предлогом отсутствия протокола общего собрания организаций, выдвинувших их, а когда эти протоколы были представлены, сослалась на закрытость суда. Своих представителей выразили готовность прислать, в частности, Московская Хельсинкская группа, автономная некоммерческая организация «Экология и права человека», фонд «Гласность», движение «За права человека» и некоторые другие.

Не нашли понимания в суде и ходатайства депутатов Госдумы В. В. Игрунова, А. Ю. Мельникова, Ю. А. Рыбакова, Б. Л. Резника, сотрудников МИДа, а также писателей Андрея Битова, Фазиля Искандера, Аркадия Ваксберга, Александра Ткаченко и многих других об изменении мне меры пресечения на подписку о невыезде или под их личное поручительство. Судье показался недостаточным авторитет представителей законодательной власти, не говоря уже об авторитете всемирно известных литераторов.

Основываясь на всем этом, после обсуждения с адвокатами мы пришли к выводу, что надо не только просить и оправдываться, но и активно протестовать против действий судьи и суда в целом. В результате я направил заявление председателю Верховного суда В. М. Лебедеву, в котором отметил, что «в связи с позицией, занятой судом по отношению ко мне и моей защите, считаю, что у меня есть все основания полагать, что судебное рассмотрение будет неполным, предвзятым, односторонним, с явным обвинительным уклоном — таким, каким оно было при первом рассмотрении дела в Московском городском суде». Я просил передать мое дело на рассмотрение в Московский областной суд, где была возможность слушания его присяжными.

Лебедев никак не отреагировал на это заявление. И суд продолжался в том же духе.

Через пару недель стало известным, что в зале, где проходят заседания суда, сотрудники ФСБ установили какую-то аппаратуру. Узнал я об этом совершенно случайно от одного из конвойных.

В этот день меня привезли в суд, и я весь день провел в бетонном стакане, поскольку заседание отменили, как всегда без объяснения причин. И при возвращении в изолятор в автозаке ко мне обратился конвойный, который несколько раз до этого присутствовал на слушаниях моего дела.

— Я был у тебя на заседаниях, ты помнишь. Я многое слышал, но то, как и что они шьют тебе, — это беспредел. Поэтому я хочу тебе сказать, почему не было сегодня суда. Весь день эфэсбэшники таскали и устанавливали в зале какую-то аппаратуру, взяв у нас ключи и запретив входить в зал. Но они забыли выключить видеомонитор, и мы в дежурке все видели. Завтра они продолжат. Так что ты имей это в виду и не говори, что знаешь от меня.

Об этом разговоре я рассказал адвокатам, которые тоже не знали, чем был вызван перерыв в заседаниях, хотя о наличии какой-то аппаратуры в зале сразу стало понятным по издаваемому ею характерному гулу. Примечательно, что сопровождающих аппаратуру сотрудников управления контрразведывательных операций ФСБ курировал многоликий и вездесущий «свидетель М.», публично давая им указания и устраивая периодические разносы в коридоре перед входом в зал заседания. При этом его не смущали многочисленные люди, он наслаждался своей властью и лишь для порядка огрызался в адрес журналистов, запрещая им снимать себя.

Поговорив между собой об очередной «умелой» работе чекистов, мы обратили на это внимание судьи и выступили с ходатайством о предоставлении информации об аппаратуре. Губанова напрочь все отрицала: нет в зале никакой аппаратуры, перерыв в заседании вызван ее собственными потребностями. А что касается ходатайства, то она отказалась его рассматривать.

В связи с этим был предпринят очередной демарш. Им стал отвод суду. Конечно, ни у кого не было сомнения, что сама себя, как это предусмотрено нашим законом, судья никогда не отведет. Однако демарш покажет решительность настроя защиты.

В эти дни в письме к Наталии я в слегка завуалированной форме, чтобы не вызвать вопросов у цензуры, так описал ситуацию в суде и мое к этому отношение: «Что касается меня, то я очень устаю и морально, и физически. Плюс ко всему, на этой неделе появилась новая «примочка». В зале, где я нахожусь практически весь день, установили какую-то электронику, которая гудит примерно так же, как и электроника в некоторых комнатах посольств. Это нервирует, раздражает, мешает сосредоточиться. Я имею в виду не только сам звук, но и, видимо, какие-то излучения, неизвестно как воздействующие на организм.

Мое обращение к суду в связи с этим — как это воздействует на организм? вредно ли это? есть ли какой-то санитарный сертификат у аппаратуры? и вообще, зачем это? — было встречено так, как будто я просил прокатить на Луну, будто это помещение и не принадлежит учреждению, в которое я обращаюсь.

Такое отношение в совокупности со всем остальным подвигнуло меня еще на одно обращение — об отводе председателя суда. Дело в том, что, на мой взгляд, все идет по тому же кругу, что и первый раз: та же односторонность, тот же уклон, чтобы повторить предыдущий результат, все отвергается под какими-то невообразимыми предлогами. Ну, а когда стало известно и о «придверных» топтунах, то стало очевидным, откуда дует ветер.

Естественно, было трудно рассчитывать на объективность рассмотрения и этого обращения, тем не менее не хочется быть бараном, спокойно идущим на бойню. Давление идет, оно очевидно, и, что самое главное и неприятное, это давление находит отражение в конкретных действиях и поведении».

Были предприняты и конкретные меры, чтобы узнать, что же все-таки установлено в зале заседаний суда. Это вызывало искреннее беспокойство. В посольствах мы всегда избегали проводить много времени в специальных помещениях, защищенных электроникой от прослушивания, и старались побыстрее ее выключить. Было известно, что нахождение под этой аппаратурой отнюдь не способствует здоровью. Но там, за рубежом, это было оправданно и понятно, для чего делается. А здесь, в своей стране, при плотно зашторенных окнах и закрытых дверях, в охраняемых внутри и снаружи помещениях, зачем? Даже конвойные отказывались проводить лишнюю минуту в зале, опасаясь за свое здоровье.

Заместителю министра здравоохранения, главному санитарному врачу России Г. Г. Онищенко было направлено заявление, в котором указывалось, что «с 25 сентября 2000 г. в зале Мосгорсуда, где проходят слушания по делу, установлена аппаратура неизвестного назначения, издающая непрерывный звуковой фон высокой частоты. Аппаратуру сопровождают два сотрудника ФСБ, постоянно находящиеся в коридоре, у двери зала суда. Назначение данной аппаратуры неизвестно, но она оказывает направленное или фоновое воздействие на людей». В заявлении содержалась просьба предоставить санитарный сертификат на аппаратуру.

Общественное движение «За права человека» распространило свое обращение к прессе: «На процессе Моисеева ФСБ применяет секретную «жужжалку». «Московский комсомолец» провел собственное расследование и нашел несколько свидетелей, подтвердивших, что в зал вносилась техника, большая часть которой размещена в судейской комнате. Со ссылкой на экспертов, он сообщил, что «скорее всего… таинственная аппаратура просто призвана оказать на подсудимого определенное психологическое давление. Вдруг возьмет да и сознается в преступлении!» По мнению газеты, «Очередной шпионский процесс все больше напоминает фарс. Когда обвинение несостоятельно, а доказательная база слаба, на помощь спецслужбам приходят секретные «жужжалки».[40]

Моя жена направила и запрос в ФСБ. Ответ был дан заместителем директора ФСБ О. В. Сыромолотовым. По его информации, «установленный на компьютер судебного делопроизводителя прибор предназначен для защиты видеотерминальных устройств от утечки информации по электромагнитным каналам». Вместе с тем санитарный сертификат на него предъявлен быть не может, поскольку «указанное изделие является секретным, в связи с чем предоставить какую-либо документацию не представляется возможным».

Такой ответ породил, однако, больше вопросов, чем дал разъяснений. Во-первых, никто и не запрашивал технические характеристики прибора. Они никого не интересуют и пусть остаются секретными. Речь шла исключительно о санитарном сертификате, который бы свидетельствовал, вредна его работа для здоровья или нет. Ссылка на «секретность» — обычная уловка, применяемая, когда нужно кого-то ввести в заблуждение или избежать прямого ответа на вопрос. Тем более что изделие не могло не пройти сертификацию, если оно, как написал Сыромолотов, «является типовым и используется в служебных помещениях ФСБ в соответствии с требованиями законодательства».

Во-вторых, компьютер судебного делопроизводителя, для защиты которого от утечки информации якобы предназначен прибор, находится непосредственно в зале, а что за приборы размещены в прилегающей судейской комнате?

В-третьих, почему ФСБ не беспокоила возможная утечка информации по электромагнитным каналам в ходе предыдущего процесса и, как показала практика, перестала беспокоить в ходе последующих процессов, когда заседания проводились уже другими судьями в других залах?

И наконец, в-четвертых, если все так просто, зачем такая скрытность и таинственность, почему судье не разрешалось даже упомянуть об установке аппаратуры? Не зная о получении ответа от заместителя директора ФСБ, она так до конца и отрицала это.

Из ответа Сыромолотова также следует, что ФСБ сама решает, какое помещение считать служебным. Захотели установить «типовое изделие» в зале суда и установили. Более того, как выяснилось, никто не в праве проверить, что это за изделие и для чего оно предназначено. Главный санитарный врач г. Москвы Н. Н. Филатов, которому было переправлено обращение в Минздрав, сообщил, что «Госсанэпидслужба России не наделена правом контроля за деятельностью органов ФСБ».

Между тем в начале ноября процесс подошел к концу. Было объявлено об окончании судебного следствия, состоялись прения сторон, и я должен был выступить с последним словом. И в этот момент началось непонятное. С 10 по 29 ноября несколько раз меня приводили в зал заседаний, приходили адвокаты и прокурор, и заседатель объявляла о переносе заседания. Судья Губанова не появлялась.

29 ноября все точно так же собрались, и… в зал вошли новая судья и новые народные заседатели.

Суд под председательством судьи Г. Н. Коваль

Судья Коваль заявила, что Губанова заболела и госпитализирована, и поэтому процесс начнется вновь, с самого начала. Об этом, по ее словам, распорядился исполняющий обязанности председателя Мосгорсуда А. Б. Коржиков. Ни мои защитники, ни я о замене состава суда предупреждены не были. Для нас это стало полной неожиданностью.