Если правду говорить трудно, будем внедрять «модели»

Если правду говорить трудно, будем внедрять «модели»

Через согласный хор голосов, объясняющих нам идеи перестройки, редко удается прорваться нотке сомнения. Сомнение несвоевременно, оно наруку сталинизму — и дряхлая бюрократическая цензура заменена эффективными идеологическими фильтрами редакторов, действующих не по службе, а по душе.

Конечно, эта новая духовная монополия несравненно приятнее, культурнее, живее, чем прежняя. Казалось бы, жить можно. И все же не оставляет ощущение нарастающего неблагополучия. Много накопилось в нашем обществе горючего материала, много нависло готовых сорваться при неосторожном крике лавин. Растворятся зародыши разрушительных тенденций или дадут начало разгорающимся очагам противоречий — в огромной степени зависит от слова культурной элиты, которая сосредоточила сейчас огромную власть над умонастроениями людей. Эта власть болезненно гипертрофирована не только из-за кризиса доверия к привычной идеологии. Утрачены две основные силы, которые не позволяют обыденному философскому сознанию ходить по кругу и выливаться в упрощенные разрушительные модели — религия и общественные науки. Их функции взяла на себя публицистика. Если и она будет продолжать говорить с обществом на языке аксиом, внедряя в сознание публики готовые модели, то новый кризис доверия неизбежен, и он будет иметь более тяжелые последствия (в виде торжества всех типов контркультуры вплоть до «красных бригад»).

Ручейки, размывающие плотину доверия, пока малозаметны. Верный троянский конь критики сталинизма еще служит безотказно, хотя и притомился. Да и сама эта критика нередко тратится на разрушение ненавистных оболочек, возрождая и даже укрепляя присущие сталинизму структуры мышления в цивилизованной, «демократической» форме.

Сама структура разговора элиты с публикой не изменилась: сообщаются согласованные где-то в узком кругу постулаты, из них с большей или меньшей долей плюрализма выводятся следствия, так что по частностям третьего или четвертого уровня даже вспыхивают дискуссии. Здравый смысл восстает, и становится не по себе. Что это, разыгрывается новый общенациональный спектакль и ты не понял намека? Трудно в это поверить, глядя в честные открытые лица наших новых духовных пастырей. Или настолько блокированы средства массовых коммуникаций, что в них не смог пробиться ни один человек с естественными наивными вопросами?2

Попытаемся все же поспорить не по поводу окончательных выводов, а по исходным логическим построениям и лежащим в их основах аксиомам. Для такой попытки лучше взять, конечно, объект, не связанный непосредственно с нынешними политическими решениями. Но и многие реконструкции прошлого так и зовут к дискуссии. Выдающееся место среди них в публицистике последних месяцев занимает статья Игоря Клямкина «Почему трудно говорить правду» («Новый мир», 1989, № 2).

В этой статье чувствуется почти полная нейтрализация «внутреннего редактора», и уже это очень импонирует читателю. Прямота постановки вопросов задает новый качественный уровень ведущейся неявно (таков уж плюрализм!) дискуссии. Несмотря на хорошую литературную аранжировку, создающую нужное эмоциональное воздействие на читателя, статья написана в квазинаучном стиле, с интенсивным использованием логических построений. Это помогает упорядочить дискуссию, даже как бы приглашает к ней.

Статья И.Клямкина содержит две большие части. Первая из них — об отсутствии «свободы совести» и плюрализма в КПСС, о смысле выделения партии из госаппарата.3 Судя по отзывам знакомых, эта критика внутрипартийных дел и привлекла наибольший интерес, а остальное легко ложилось на подготовленную почву.

Хотя, казалось бы, зачем лезть в дела партии? Если ее лидеры установили, а рядовые члены согласились, что единство абсолютно необходимо и никакой организованный плюрализм («групповщина») в партии недопустим — это их полное право. На то и партия. Общество же должно иметь возможность спокойно, просто путем голосования устранить партию от власти, если ее политика противоречит интересам или идеалам большинства населения. Это — и только это — заставит партию, претендующую на руководящую роль, совершенствоваться идеологически и организационно.

Пока же харизматический характер партии не подвергается сомнению. Даже весьма радикальные реформаторы, требующие ограничить полномочия партии в экономике, признают, что в ее функции входит «подбор и расстановка кадров». Мы отвыкли вдумываться в такие слова, а ведь их реализация на практике означает, что функционеры общественной организации, объединившей исходя из весьма расплывчатых критериев 7% населения, имеют возможность влиять на судьбу практически каждого гражданина. Причем их решения обжалованию не подлежат. Математик, не имеющий никакого отношения ни к партии, ни к политике, собирается защищать диссертацию по линейной алгебре — секретарь партбюро, не имеющий никакого отношения к этой алгебре, обладает правом вето. Он может не подписать характеристику, и никто не может заставить его сделать это — такие полномочия ему даны (и отнюдь не законом!). Конечно, в большинстве случаев характеристика подписывается, и математику желают успеха — но он с детства знает, что для этого должен вести себя хорошо.

Вынося на страницы литературно-художественных журналов проблему «улучшения» партии, мы по сути дела признаем правомерность и неизменность структуры нынешних взаимоотношений партии и общества. Поэтому первая часть статьи И.Клямкина мне показалась интересной, но уже освоенной трактовкой проблемы.4

Главное в статье, на мой взгляд — вторая часть, где выявляются «системные копни» сталинизма и неудачи с экспериментом по созданию социалистического общества в России. Поскольку ставится задача реконструировать причины, итоги эксперимента признаются очевидными и в доказательствах их оценки не нуждаются (также как и факты истории, которые трактуются однозначно и служат опорами логических связей). Формулировки в этой части статьи более тонкие, недоговоренностей больше. И все же удается достаточно четко вычленить следующие шесть аксиом:

Аксиома 1. В результате «социалистического эксперимента» Россия резко отстала в темпах развития. Если бы не это, мы жили сейчас бы так же, как те, кого догоняем. Следствием «реального социализма» в России было погружение в варварство и выпадение из человеческой цивилизации.

Аксиома 2. Пролетарские революции и сокращение сферы товарно-денежных отношений в любой стране ведут к установлению военно-бюрократического режима сталинского типа.

Аксиома 3. Равенство, коллективизм и справедливость, выставляемые против вызываемых «торгашеством» расслоения, индивидуализма и несправедливости, ведут к казарменной уравниловке, всеобщему обезличиванию и эскалации ненависти.

Аксиома 4. Идеал равенства несовместим с углублением различий, к которому неизбежно приведет оплата по труду и ориентация на потребителя.

Аксиома 5. В СССР было создано общество, где люди отказались от настоящего ради будущего. Это была жизнь в духовной пустыне, поскольку настоящее лишилось нравственного смысла.

Аксиома 6. Сейчас капитализм оттеснил индустриальное производство и индустриальных рабочих на обочину экономики и готов с ними расстаться навсегда.

Построенные на этих аксиомах рассуждения приводят к двум выводам. Один из них обращен в прошлое и сводится к тому, что виновником экономических, социальных и нравственных бед нашей страны был рабочий класс, сформировавшийся в процессе индустриализации. Сталинизм — его порождение и орудие реализации его социально-психологических установок. Второй вывод показывает путь нашего будущего развития: надо прекратить «социалистический эксперимент», восстановить нормальные товарно-денежные отношения и вернуться в лоно человеческой цивилизации.

Оба вывода вполне традиционны. Одна из функций элиты всегда состояла в том, чтобы определять виновность классов и социальных групп, которые в свое время поверили ее призывам и учениям, другая функция — разрабатывать в кругу посвященных новые модели устройства общества и убеждать массы в них поверить. Но я с самого начала предложил обсуждать не выводы, а постулаты. На мой взгляд, постулаты, на которых основана статья И.Клямкина, или неверны, или не могут рассматриваться как аксиомы.

Итак, аксиома 1. В ней звучит обычное сейчас негодование тем, что мы отстали (!) от США и развитых капиталистических стран. Но на чем основана эта претензия — жить «так же, как они»? Она основана только на том особом положении, которое занял СССР как военно-политическая сила, на феноменальном рывке в отдельных направлениях индустриализации. А также, в какой-то мере, на тех иллюзиях, которые создавала наша пошлая пропаганда и искусственное поддержание завышенного уровня жизни в городах за счет продажи природных ресурсов и использования дешевых экологически грязных технологий. По уровню национального богатства, накопленного в средствах производства, социальной сфере, образовании и здоровье населения, и даже по уровню возможностей эффективного управления хозяйством мы — типичная развивающаяся страна. И от более глубокой деградации нас спасла защищенность от «мировой цивилизации» (при всех негативных сторонах такой защищенности).

Возможно, не будь первой мировой войны и последующих революций, Россия сейчас была бы более развитым государством, чем нынешний СССР. Но это — никак не аксиома, а очень сомнительное утверждение.5 Но главное в том, что такой судьбы нам было не дано. Можно ли сбрасывать со счетов такую «малость», как революция и гражданская война? И причиной их были не Ленин и не Сталин, а глубокий кризис русского общества, накопившиеся за века противоречия и обиды. Жестокость гражданской войны, разрушившей Россию — это прежде всего взрыв этих обид. О роли интеллигенции в подготовке на протяжении полувека этого взрыва и его идейном оформлении И.Клямкин не говорит, вообще выводя интеллигенцию за рамки анализа. Не будем и мы затрагивать эту тему.

Таким образом, для сравнения темпов развития мы должны исходить из образа России, дымившейся после гражданской войны, находившейся почти целиком еще в доиндустриальной цивилизации, потерявшей в войнах и эмиграции почти всю элиту. Рядом с ней на старте «сумасшедшей гонки по дорогам XX века» — переживающие расцвет индустриальной эры, питающиеся ресурсами колоний, обладающие здоровым и высокообразованным населением капиталистические страны Запада, уже набравшие огромную инерцию развития. Если учесть условия на старте, надо было бы сказать, что Россия как раз в период господства военно-коммунистической экономики сделала в своем развитии невероятный по динамизму рывок — а дальше уже можно было бы добавлять различные «но».

П.Клямкин признает, что нашим отцам «удалось построить города, заводы и электростанции. Но они обманулись насчет своих сил и возможностей» — дом, который они построили, «годится для чего угодно, но только не для жизни».

Примечательно, что здесь, как и во всей статье, вина возлагается на тех, кто строил, а не на тех, кто проектировал. Вообще, ругать дом, построенный малокультурными родителями — традиция определенной категории сыновей. Раньше, правда, этим обычно занимались сыновья, которым удалось пристроиться к дому побогаче. Те, кто оставался в своем доме, достраивал его и перестраивал с благодарным чувством.

В приложении к послевоенному времени аксиома также неочевидна. Гонка, в которой есть этапы «технологических революций» — процесс исключительно неравномерный. Да, мы не созрели для нового витка технологической революции. Что из этого следует? Можно, конечно, предположить, что будь у нас товарно-денежные отношения, это созревание резко ускорилось бы. Но это уж никак не аксиома, а лишь предположение, причем весьма сомнительное. Не всякая вещь созревает по заказу даже при полном господстве «торгашества». Можно даже предположить обратное: новый виток НТР в капиталистических странах был бы невозможен без выведения крупных сфер общественной жизни из-под власти товарно-денежных отношений (кстати, толчком к этому послужил запуск советского Спутника).

Указанное вовсе не означает, что я считаю созданный в СССР после НЭПа тип жизни наиболее благоприятным для развития. Совсем напротив, он стоил нам огромного перерасхода сил, породил ту страшную усталость и людей, и общественных институтов, которая неминуемо вела к застою (даже и при более благоприятных обстоятельствах). Но какое это имеет отношение к аксиоме И.Клямкина? Наоборот, это делает ее еще более сомнительной.

Сравнивая уровень нашего развития с уровнем США или Европейского сообщества, забывают еще о такой малости, как прикованный к этим странам экономическими связями «третий мир». Каков его вклад в первоначальное накопление богатств Запада и нынешнее обеспечение ресурсами, в том числе «серым веществом»? И какая часть этих богатств оплачена «детскими слезинками», которые якобы наш народ впервые в истории человечества стал спокойно лить в основание своего общества?

Конечно, и СССР имел связи с развивающимися странами: Китай, Куба, Вьетнам, Ангола. «Голос Америки», как рупор «человеческой цивилизации», недавно даже пошутил: «разумные страны из своего империализма извлекают огромную выгоду, а русские появляется в странах «третьего мира», чтобы опустошать свою казну».

Говоря, что мы сейчас из варварства должны вернуться в человеческую цивилизацию, обязательно надо уточнять, в какую часть этой цивилизации нам надлежит попасть. Какой тип общества в спектре между Заиром и Бразилией нам назначит эта цивилизация в награду за отказ от «социалистического варварства»? Правду говорить хотя и трудно, но нужно.

Вторая аксиома утверждает абсолютную детерминированность сталинизма ослаблением товарно-денежных отношений. Возможно, такая зависимость и есть, но Земля слишком мала, чтобы ее можно было наблюдать. Предположим, хотя и с очень большой натяжкой, что во всех социалистических странах режимы относятся к типу «сталинских». Но под предложенную И.Клямкиным схему генезиса сталинизма европейские страны и Куба никак не подходят. Рабочий класс там — вовсе не «выброшенные из одной и не приставшие к другой культуре» деклассированные элементы, и от нормального потребления там никто с энтузиазмом не отказывался. Сведение проблемы к ущемлению «торгашества» очень искусственно. Гораздо проще и естественнее другое объяснение. Социалистические режимы, возникавшие после СССР, формировались под его огромным влиянием. Оно было фактором, подавляющим все прочие. На этом фоне выявить роль товарно-денежных отношений в предотвращении или стимулировании сталинизма в принципе нельзя. Аналогий этому много. Нам, например, было бы очень интересно увидеть примитивные формы жизни на ранних этапах их зарождения. Очевидно, что и в наши дни жизнь зарождается непрерывно. Но увидеть этого мы не можем — уже существующая жизнь пожирает протобиологические образования и встраивает их в себя.

Наиболее чистый «эксперимент» — это революция на Кубе, которая в социокультурном отношении была в максимальной степени изолирована от СССР периода «расцвета сталинизма». Именно здесь сильнее всего были сокращены товарно-денежные отношения, и именно здесь режим по сути своей в наименьшей степени можно считать «сталинистским» даже несмотря на сильную милитаризацию страны и наличие многих ритуальных признаков сталинизма. А логически вытекающий из аксиом и всей аргументами статьи вывод о том, что после свержения Батисты и ущемления процветавшего при нем рынка Куба погрузилась в варварство и эскалацию ненависти, и мы не видим этого только из-за нашей склонности к самообману — этот вывод при всей его юмористичности должен был бы заставить автора усомниться как в аксиомах, так и в аргументации.

Вводя почти как научную абстракцию дихотомию «военно-коммунистическая экономика — рынок», И.Клямкин утверждает как данное, что равенство, коллективизм и справедливость, взятые как идеал первого типа экономики, ведут к «эскалации ненависти» (аксиома 3). Позволяет ли наш опыт принять эту аксиому? Думаю, что нет. Пик ненависти мы пережили в революцию и гражданскую войну. Как протекает эскалация таких процессов? Как автокатализ, в котором катализатором является действие, а не словесные декларации. Нужны, конечно, и предпосылки, горючий материал — но их было достаточно, и созданы они были не социалистическими доктринами, а «торгашеством» периода первоначального накопления, крепостничеством, «Кровавым воскресеньем». Если же говорить о действиях (например, о расстрелах заложников) то никакой связи с идеалами равенства и коллективизма они не имели.

Другой этап эскалации ненависти, который имеется в виду в статье, это, видимо, разожженная в период репрессий ненависть к «врагам народа». Но разжигание ненависти необходимо именно при отсутствии ее генетической связи с господствующими в обществе идеалами. Невозможно вывести причинно-следственную связь просто из факта сосуществования двух явлений — ненависти и идеалов справедливости.

Да и ненависть ли испытывали, например, крестьяне к раскулачиваемым? Та литература, из которой мы реконструируем социально-психологическую обстановку в деревне в то время, по-моему, не позволяет утвердительно ответить на этот вопрос. Что же касается ненависти к «врагам народа» в городах, то это была ненависть к абстракции, фантому, а не к конкретной, реально сосуществующей с человеком социальной группе, национальности или субкультуре, До тех пор, пока работавший рядом человек не исчезал, никто не подозревал в нем «врага народа» и ненависти к нему не испытывал. Но даже если именно эта ненависть имеется в виду, при чем здесь коллективизм и справедливость?

Статья И.Клямкина, как и большинство аналогичных публикаций, не замыкает анализ на наших внутренних делах, для которых можно было бы задать нашу собственную систему координат и придавать определенный смысл оценкам. Нет, здесь используются широкие международные сравнения. Но в этом случае необходима полнота характеристики, которая не требуется, если речь идет о внутреннем сравнении. Если мы говорим, что наш человек не добр, мы как бы сравниваем его с нашим внутренним идеалом и указываем на изъяны. О типах доброты, которым наш человек обладает, нет нужды говорить. Другое дело, когда нас сравнивают с синтетическим образом «цивилизованного» человека. В этом случае очень странно видеть поборника правды, который на фоне современных обществ именно в нашем народе нашел самый мощный аккумулятор ненависти. Да и вообще, эскалация ненависти — это не то явление, на котором можно выигрышно подать «торгашество» и вызываемое им расслоение общества.

Пафос статьи — в утверждении оплаты по труду как антипода уравниловки: «Миллионы людей приучены к тому, что чем дальше вперед, тем ближе к полному равенству… Этим ожиданиям относительно будущего соответствует уравниловка настоящего. Но как совместить идеал равенства с углублением различий, к которому неизбежно приведет оплата по труду и ориентация на потребителя? Я думаю, что надо сказать себе ясно и определенно: совмещение невозможно. И — отказаться от него».

Итак, именно сейчас, когда мы восстанавливаем общечеловеческие ценности, нам предлагают отказаться от идеала равенства — идеала, который направляет нас с зарождения христианства, а во время буржуазных революций декларировался уже как политическая норма.6 Такой призыв невозможно оставить без внимания. Рассмотрим его по частям.

Прежде всего, важно утверждение, будто к социальному расслоению ведет оплата по труду. Это утверждение по крайней мере требует доказательства, оно не очевидно. Более того, весь опыт человечества говорит о том, что «от трудов праведных не наживешь палат каменных». Различия в природных данных и работоспособности людей в нормальных организационных условиях (!) таковы, что колебания в оплате труда к кардинальным различиям в уровне жизни привести не могут. Эти колебания сокращаются и потому, что работники сложного труда для воспроизводства своей рабочей силы должны нести дополнительные расходы (например, на покупку книг по профессии). Нормально расслоение начинается в тот критический момент, когда накопленные каким-то образом средства (быть может, благодаря бережливости — не это важно) позволяют начать эксплуатацию ближнего и начинают производить богатство». Или же (что у нас и бывало) часть людей получает привилегии в реализации своего потенциала, так что нарушается первая часть социалистического принципа от каждого — по способностям». Источник расслоения — изначальное социальное неравенство и возможность эксплуатации. Это понимал уже Адам Смит, сказавший, что разница между носильщиком и профессором философии — не причина, а результат разделения труда.

Здесь нельзя не сделать маленькое отступление и не сказать об уравниловке, которая предстала нам со страниц газет как главное национальное бедствие. Обычно ораторы избегают уточнять смысл этого понятия, а публика стесняется спрашивать. Мне же кажется, что уравниловка — очередной миф, созданный для объяснения трудностей нашей экономики.

Большую часть жизни я прожил в коммунальной квартире («отказался от настоящего ради будущего»). Одно время, когда я был научным сотрудником в АН СССР и получал 105 руб. в месяц, моим соседом был парень-шофер, который зарабатывал 300 руб. Я с удовольствием хоть немного уравнялся бы с ним и не думаю, что наши приятельские отношения сменились бы при этом ненавистью. О какой уравниловке можно говорить в отношении колхозников, которые несколько десятилетий вообще работали почти даром? У нас в системе оплаты труда бюрократическая администрация создала такие деформации, что уравниловка была бы отнюдь не худшим вариантом — до нее еще очень далеко!

С самого начала перестройки у нас говорится о необходимости восстановить социальную справедливость. В чем же заключается несправедливость, не поясняется, дескать, что говорить, и так ясно. Думаю, что главная социальная несправедливость была не в наличии спецбуфетов и распределителей и не в улучшенном снабжении Москвы продуктами (хотя все это — несправедливость). Главное было в инверсии оплаты труда. И эта инверсия произошла как в отношении разных социальных групп и профессий, так и в каждой профессии и в каждом коллективе. Стало нормой (или по крайней мере распространенным явлением), что более тяжелый, сложный и ответственный труд оплачивается хуже труда комфортабельного, обезличенного, рутинного. Внутри же коллектива люди неспособные и нечестные так пристраиваются к государственному карману, что их оплата оказывается гораздо выше, чем у тружеников. Поскольку за четыре года перестройки не возникло никаких намеков на то, что предполагается ущемить эту «аристократию» (скорее, наоборот, она уже получила все мыслимые и немыслимые надбавки), движение к социальной справедливости в ближайшем будущем неизбежно должно быть движением к уравниловке. Лишь после того, как будет устранена инверсия, справедливым будет расхождение уровней оплаты.

Если же под уравниловкой понимают сходство в оплате труда двух работающих рядом, но по-разному, функционально сходных работников (не токаря и врача, а двух токарей), то это — следствие деградации управления, политэкономия здесь не при чем. Такой уравниловке противопоставляется рынок, который, дескать, лучше начальника покажет, кто чего стоит. Но для того, чтобы такие вопросы решать на рынке, мы должны поголовно превратиться в индивидуальных ремесленников, вернуться в средневековье. Как может рынок определить, кто из двух токарей на заводе Форда работает хуже? Мы все время ищем способ заменить нормальную организацию труда каким-то чудесным средством. То нам кажется, что все проблемы решит наука, теперь надежды возлагаем на рынок.

Статья И.Клямкина придает новое качество господствующей сейчас официальной идеологии «антиуравниловки». В ней называется и обличается социальный носитель психологии уравнительности, предлагаются решительные меры. Это заставляет сделать такое общее замечание. Почти вся публицистика, направленная сейчас на разрушение психологии уравниловки, акцентирует внимание на лозунге «каждому — по труду», старательно замалчивая первую часть единой формулы — «от каждого — по способностям»! Скажем прямо, это неслучайное замалчивание означает отказ от социалистического принципа. В то же время не предполагается и перейти к отношениям капитализма, которые регулируются законами рынка рабочей силы. Какова же будет тенденция в обществе, основанном на «полусоциалистической» формуле? Скорее всего, это будет тенденция к социальному произволу и сокращению возможностей реализации способностей у той части населения, которая и сейчас является объектом социальной несправедливости (о том, что такой объект существует, вообще не вспоминается). В чьих карманах осели миллиарды незаработанных наличных денег, в которые была в 1988 г. превращена часть общенародного достояния? Всевозможные договорные цены, надбавки, совместительство и ничего не производящие псевдокооперативы при министерствах — способ дополнительной оплаты людей, кормящихся около бюрократической верхушки. Вот группа энергичных и прогрессивных работников министерства образует кооператив, который подряжается разработать «концепцию перестройки отрасли». Этому кооперативу перечисляется фантастическая сумма (перечисляют-то сами себе), из которой выделяются крохи для «экспертов», готовящих свои аналитические записки и предложения (они и этим крохам рады). Потом эти записки разбавляются служебными материалами, до предела упрощаются — и вот готов «товар». Сдав его министерству, кооператив на следующий год запрашивает сумму в пять раз большую. Это — не леденцы на углу продавать.

А исходя из каких критериев определяется структура импорта? (Заметим, кстати, что вывоз нефти за последние три года существенно возрос). Ради кого тратится дефицитная валюта на импорт французских унитазов? Ведь почти все они через синдикат госторговли и мафии распределяются по квартирам тех, кто обогащается под лозунгом борьбы с уравниловкой. Ради кого дефицитные ресурсы направлялись за последние двадцать лет на строительство автомобилей для 5% населения, а не на строительство автобусов и мини-тракторов? Да и автомобили эти все больше удалялись от первой дешевой и скромной модели.

Перераспределение ресурсов в интересах тонкого слоя людей с высшими стандартами потребления, которое раньше стыдливо замалчивалось, теперь получило печать «социальной справедливости».

Парадоксальным образом, нарушая условие «от каждого по способностям», мы просто вынуждены нарушать и принцип «каждому — по труду», компенсируя деньгами несправедливость по отношению к людям, которым общество не дало возможности реализовать свои способности. Но этот важный источник уравниловки просто игнорируется, хотя его устранение волевым путем чревато нарастанием социальных противоречий. Но даже и это — не самое главное. Важнее другое.

Психологическую установку на уравнительство открыли в нашем народе отнюдь не «прорабы перестройки». Над этим вопросом мучительно размышляли Толстой, Вл.Соловьев, Горький, А.Платонов. Не идеализируя это свойство, видя в нем источник многих бед и ограничений, русские мыслители принимали его как важный фактор реальности, искали способы его трансформации и гармонизации с другими сторонами действительности.

Во время революции и в последующие годы значение этого фактора также вполне понималось — он был эффективно (и с этической точки зрения, возможно, не вполне безупречно) использован и с помощью идеологии гипертрофирован.

Что же мы видим сейчас? Впервые за все время эта психологическая особенность огромной массы людей отбрасывается как нечто несущественное. Психология уравниловки? Это тормоз прогресса, отменить! Единственным оправданием такой необыкновенной легкости может быть лишь тот печальный факт, что все мы действительно во многом утратили историческую память и пустота заполнилась самонадеянностью.

Ленин предупреждал, что социализм должен быть «живым творчеством масс». Сейчас мы хотим восстановить ленинские принципы социалистического строительства. Но что же мы видим на практике? Массы, следуя реакционной психологической установке, враждебно относятся к быстро богатеющей части населения. Казалось бы, если мы хотим опираться на живое творчество масс, надо постараться осуществить всеобщий «психоанализ», постараться вывести эту установку из подсознания, размыть ее основания без силовых ударов. Вместо этого все усилия направлены на то, чтобы убедить массы в прогрессивной идее, а если нет — «продавить» ее административным путем и с помощью обличения проявивших себя носителей реакционной психологии. Структура взаимоотношений прогрессивной элиты с массой ничем не отличается от той, какую мы наблюдали при коллективизации.

Оговорки, что, например, аренда должна быть делом добровольным, вызывают странное чувство. Ведь они касаются арендатора — но неужели предполагалось, что можно насильно заставить человека взять землю в аренду? Проблема в другом: добровольность должна быть в том, чтобы сдавать землю в аренду, нужна добровольность тех, кто считает себя коллективным владельцем земли. Неужели можно предположить, что люди забыли столь важный для России спор о том, чья земля, и убеждение, что она Божья? Старушка-пенсионерка чувствует себя совладелицей земли. Тот факт, что ее согласия на сдачу в аренду не спрашивают, и вызывает глухое недовольство, которое нам объясняют реакционной психологией.

Предложение изъять идеал равенства из шкалы наших ценностей радикально до предела. Речь идет не об идеологии государственных и политических структур, а о глубинных социально-психологических установках той массы людей, которая превратилась в рабочих во время индустриализации. Речь идет об их идеалах и душевном настрое, так что официальная идеология представляется даже чем-то вторичным: «военно-коммунистические настроения стали официальной директивой и доктриной, предписывающей определенный способ мыслить, чувствовать, существовать. Самообман новобранцев заводов и строек был провозглашен идеологической нормой…». Таким образом, по Клямкину, не сталинская идеология исказила мироощущение рабочих, а их изначально искаженное мироощущение было взято на вооружение сталинизмом!

И.Клямкин впервые в нашей публицистике создает образ социального субъекта, взрастившего сталинизм. Он не называет его рабочим классом, подчеркивая, что речь идет о деклассированных элементах: «Это были люди, выброшенные из одной культуры, не принятые ни в какую другую и не создавшие никакой новой».7 Да и основу для объединения людей в эту многомиллионную массу И.Клямкин видит не в политэкономических условиях, а в социальной психологии. В эту массу собрались лодыри, неудачники, завистники. Важна мысль, что эти люди изначально присутствовали в городе и деревне, но лишь НЭП, как чудесный реактив, их выявил — до НЭПа «они еще не определились, не осознали до конца, кто они и чего хотят».

Как же произошла консолидация этого «шлака»? Вот как: «НЭП восстановил различия. Это не могло нравиться ни городским рабочим, с неудовольствием посматривавшим на недоступные им частные рестораны, ни деревенской бедноте, которая землю получила, но к экономическим методам хозяйствования приспособиться не могла и попадала в зависимость от своих энергичных и удачливых соседей».

И.Клямкин развенчивает не только наш «деклассированный рабочий класс», но и пролетариат вообще. Он указывает на фатальную ошибку социалистического учения, которое предполагало, что «нужно опереться на людей, у которых нет ни собственности, ни денег, но зато есть организованность, дисциплина, сплоченность, достаточные для того, чтобы вывести человечество из тупика, — нужно опереться на наемных рабочих» (словечко «наемных» здесь вставлено так, для придания нравственной окраски; другие публицисты пошли дальше, по радио можно слышать такие выражения: «рабочие на наших предприятиях стали наймитами»). Присущая социалистическому учению опора на рабочий класс кажется И.Клямкину не только безнравственной, но и недальновидной, ибо это, по его мнению, «короткоживущий» продукт цивилизации — капитализм «на очередном витке технологической революции оттеснил индустриальное производство и индустриальных рабочих на обочину экономики и готов с ними расстаться навсегда».

Что здесь имеется в виду? Видимо, наступление «третьей волны» цивилизации, втягивание развитых стран капитализма в «постиндустриальное» общество. При этом происходит количественное сокращение рабочего класса (не слишком большое, если учесть создание промышленных анклавов транснациональных корпораций в «третьем мире»). Но кто и когда измерял роль той или иной социальной группы в экономике (или вообще элемента в любой системе) количественными параметрами? Сказать, что сейчас индустриальное производство оттеснено на обочину экономики капитализма, а скоро его совсем не будет — это значит ни во что не ставить реальность ради идеологической схемы.

Да и логика страдает, когда завязываешь в один клубок явления и тенденции разных эпох. Возникновение социалистического учения, исчезновение рабочего класса, призыв к развитию рынка — и все это вместе. Да вся суть концепции «третьей волны» как раз в том, что с сокращением удельного веса индустриального типа производства сокращается и сфера рыночных отношений. Если же статья посвящена пропаганде рынка, то к чему поминать о «третьей волне»? Индустрия при господстве рынка — главный способ производства.

Аналогичный перескок через эпохи совершает И.Клямкин, выступая против присущего рабочему классу (и нашим рабочим 30-х годов) идеалу коллективизма. В противовес этому он утверждает, что «современный идеал — это идеал индивидуального саморазвития». Здесь, наоборот, уходящая в прошлое реальность выдается за современный идеал. Ведь приближение кризиса буржуазного индивидуализма начали ощущать давно. Не он ли был для Достоевского самым опасным порождением «беса национального богатства»? В нем видел Тейяр де Шарден даже одну из важнейших опасностей для эволюции. Именно крайний индивидуализм приводит к мироощущению с таким пониманием свободы, которое допускает ядерный терроризм или идею отравить многомиллионный город, впрыснув в водопровод мощный токсин.

Кризис индивидуализма проявляется и на «бытовом» уровне, много лет ведутся на Западе поиски новых форм коллективизма. Сначала хиппи, теперь многочисленные коммуны, религиозные секты, группы взаимопомощи, кооперативные предприятия и мелкие фирмы «полусемейного» типа — все это возникло как выход за рамки «идеала индивидуального саморазвития», как движение к «саморазвитию в слиянии». В этом же направлении движется и «постиндустриальное» общество с его интенсивными коммуникациями (причем не массовыми, а коллективными).

Насколько само буржуазное общество стремится сейчас преодолеть излишний индивидуализм, говорит тот факт, что из всех богатых стран Запада лишь в США за последние 20 лет выросло число детей, живущих за чертой бедности (с 14 до 21%). Объяснение этому видят в том, что в США затянулась традиционная абсолютизация «индивидуального саморазвития», и социальная помощь предоставляется лишь самодеятельным личностям. Поэтому даже такая мелкая коллективная ячейка, как семья, в социальных программах дискриминирована. Ребенок же не существует вне этого коллектива.

Если же говорить о социалистическом идеале, то он предполагал не подавляющие, а возвышающие личность формы («свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех»). И именно против идеала выступает И.Клямкин (противопоставляя ему идеал же), а не против его извращенного бюрократизмом воплощения.

Наконец, ключевой постулат И.Клямкина заключается в том, что лицо нашего общества долгое время определялось якобы деклассированными массами людей, воспринявших социалистический идеал и с энтузиазмом отказавшихся от настоящего. Эти люди, оказавшиеся вне всякой культуры и нравственности, породили сталинизм и построили в нашей стране «дом, который годится для чего угодно, но только не для жизни». Виновник наконец-то найден.

Тезис о том, что рабочий класс СССР «отказался от настоящего» и жил в духовной пустыне, усиливается тем, что система якобы использовала людей, не развивая их. Можно ли в это поверить? Даже если мы посчитаем ложью всю нашу литературу и кино (в том числе тех авторов, кого никак нельзя заподозрить в лакировке), отвергнем впечатления зарубежных наблюдателей, то у нас останутся живые воспоминания наших родителей, да и нас самих, кому за пятьдесят.

Думаю, что многократно описываемый И.Клямкиным отказ от благополучия, вызванный якобы уродливой идеологией и самообманом — не более чем метафора. Люди стремились к нормальному быту и радовались всякому улучшению жизни. Странно, что они не рвали кусок друг у друга и не давили на государство забастовками? Кому-то странно, а кому-то нет. Сочли разумным потерпеть и построить сначала дом. Такой сделали выбор, поверив, что никто на их лишениях не жиреет.

Состоит ли «обладание настоящим» только лишь в потреблении материальных благ? Вряд ли кто-нибудь станет это утверждать. Поэтому И.Клямкин и добавляет, что советские люди жили в духовной пустыне, что всё, что с ними происходило, было «лишено самостоятельного нравственного значения». Что на это сказать? Что более сотни миллионов людей впервые приобщились к книге и их духовный мир приобрел тем самым новое измерение? Что сам процесс обучения, овладения новыми навыками, новым, свойственным индустриальной цивилизации мироощущением не мог не означать духовного развития и не побуждать к философским исканиям, пусть и на обыденном уровне? Что разрушение патриархального уклада дало десяткам миллионов людей недоступный ранее духовный опыт свободной любви? Все это для И.Клямкина — жалкие слова. Старшее поколение, которое считает, что «жили тяжело, но хорошо» — опасно больные, которых надо немедленно переубедить, чтобы они хотя бы умереть смогли, покаявшись.

Красной нитью проходит через статью мысль, что массовые репрессии органично вошли в общественное сознание, являясь неотъемлемой оборотной стороной самоотверженности. Если жизнь в СССР не имеет нравственного смысла (а это якобы очевидно), «то в настоящем становятся оправданными не только бытовые неудобства, но и предательства родных и друзей, и преступления, и всеобщий страх, и подозрительность (тоже всеобщая), считающая себя бдительностью, и ложь…». Если следовать логике И.Клямкина, то мы приходим к выводу о единении народа и машины террора. Говоря, что в глазах масс были оправданными преступления, мы тем самым утверждаем, что массы якобы знали, что Н.И.Вавилов не виновен, но цинично соглашались с его убийством, поскольку были лишены нравственности.8 Можно ли принять это утверждение? Думаю, что никак нельзя.

Если бы массы были склонны оправдать преступления, не было бы нужды репрессивному аппарату столько сил тратить на выколачивание признаний, устройство открытых процессов даже с международными наблюдателями, тщательное предотвращение огласки. Недаром герой Ю.Домбровского подчеркнул принципиальную разницу двух репрессивных режимов: сталинизм держался на инерции доверия к революционерам, фашизм же с самого начала откровенно изложил нацистскую программу и ни в чем не обманул свою паству. ГУЛАГ вынужден был располагать свои лагеря в глухой тайге, а до Заксенхаузена электричка из Берлина идет полчаса.

Вернемся к роману Ю.Домбровского и выстроим всех его персонажей. Кто из них оправдывал преступления? Почти никто. У одних следователей в душе застыл ужас (значит, об оправдании ими репрессий речи не было), другие следователи вообще не понимали, что такое преступление (значит, не стояло и вопроса об оправдании). Из людей же, непричастных к этому кругу, ни у одного нет и намека на оправдание происходящего. Но есть сформулированное стариком-плотником общее отношение как к народному бедствию, как к действию неодолимой силы, которая заставляет и лгать, и предавать. Сейчас у нас много гордых духом людей, которые легко обвинят этого старика в безнравственности. Но это — совершенно иная безнравственность, чем та, о которой говорит И.Клямкин.

Если рассматривать поднятую И.Клямкиным проблему «оправдания» рабочими репрессий в контексте общей проблемы взаимоотношений личности, социума и власти, то мы придем к тяжелым выводам и относительно нашей нынешней нравственности. Мысли людей, которые проводят такой структурный анализ, не находят пока что выхода в печать (чтобы не омрачать удовлетворенности нашей новой нравственностью). Вот, обнародованы данные о болезнях и смертности в зонах интенсивного хлопководства в Узбекистане, о самосожжениях женщин. И это знание не только не всколыхнуло, но почти не смутило тех, кто сейчас поражается безнравственности нашего общества 30-х годов. Хлопок-то нужен!

И.Клямкин постоянно проводит подмену двух отнюдь не тождественных вещей: нравственности политического режима и нравственности живущих в нем людей и социальных групп. Связь между ними есть, но очень инерционная. Могут и при аморальном режиме жить нравственные люди, и сдают они свои позиции постепенно. Чтобы сравнить нравственность социальных групп, надо мысленно поставить их в одинаковые условия. И я не уверен, что советские рабочие 30-х годов при таком сравнении проиграют. Что же касается их бездуховности, то отважусь высказать одну гипотезу, которая, по-моему, давно витает в воздухе, но никто не рискует ее высказать. Я думаю, что для очень большой части населения репрессии послужили толчком для тяжелой, постоянной работы ума и души, поиска смысла происшедшего, возможного объяснения и раскаяния. Они стали для нас источником особой духовности. Не дай бог никому больше такого стимула к душевной работе, но у нас такой стимул был, и он не пропал даром.9

К роли рабочего класса как движущей силы репрессий И.Клямкин подходит и с другой стороны — через утверждение чуть ли не необходимости репрессий для развития страны. Если следовать логике П.Клямкина, то репрессии и развитие — два партнера, заключивших выгодную для обоих сделку и помогающих друг другу. Мол, народ согласился заплатить цену в виде невинно убиенных за строительство заводов и городов. За индустриализацию, за то, чтобы догнать развитые страны — «приходилось гнаться за ними, напрягая все силы и насилуя организм, приходилось платить такую цену, какую никто никогда и ни за что не платил и о которой нельзя вспомнить без содрогания, а догнать все равно не получалось и не получилось до сих пор».

Даже при самой вольной логике невозможно понять, почему же массовые репрессии — необходимая цена за строительство, почему без них все бы остановилось? Люди бы отказались работать? Но они работали, как мы видели выше, из энтузиазма. И.Клямкин считает, что и для поддержания энтузиазма нужна была кровь. Но не в таких же количествах! Даже если допустить, что диктатура пролетариата, монопольная власть одной партии и т.д. неизбежно ведут к массовым репрессиям, то и в такой схеме эти репрессии выглядят как трагические издержки, и приписать им роль цены за строительство никак не удается. Что за странная концепция!

По И.Клямкину получается даже, что из двух собратьев, рабочего класса и сталинизма, более кровожадной силой был как раз рабочий класс. Сталинская логика «утверждалась, пробивала себе дорогу в жизнь, питаясь и усиливаясь идущими из него импульсами». Какие же это импульсы? Вот какие: «Именно при НЭПе в городе и деревне образовались большие группы людей, которые могли чувствовать себя обделенными революцией и в ком усиливалась поэтому неприязнь к тем, кого НЭП экономически поднимал вверх. Так что слово «враг» не надо было выдумывать, оно витало в воздухе, у многих было уже на языке, его оставалось лишь произнести вслух. И оно было произнесено».

Опять Сталин — всего лишь выразитель умонастроения многомиллионных масс завистников. Но он хоть не обманулся (родство душ). Другое дело — бедные доверчивые «интеллигентные, европейски образованные политики». Косноязычные голоса наших бездуховных, выброшенных из всякой культуры рабочих их почему-то очаровали: «Обманулись те интеллигенты «наверху», кто, прислушиваясь к их голосам, поверил, что ради будущего можно вернуться в прошлое, ради высшей культуры нырнуть в бездну внекультурья». Такую «правду» выговорить действительно нелегко.

Большое внимание И.Клямкин уделяет проблеме энтузиазма советских рабочих. Это понятно: если утверждаешь бездуховность и безнравственность целого класса, как-то надо объяснить наличие энтузиазма. Ведь это — проявление духа.

Проблему И.Клямкин решает двумя ударами. Во-первых, раскрывает глаза на очень низкое качество этого энтузиазма: «Он неэффективен, нерентабелен, он прикован исторической цепью к слову «больше» и отделен исторической пропастью от слова «лучше», он растворяет «я» в «мы», творчество подменяет репродукцией, тиражированием достигнутых кем-то и где-то количественных (не качественных) образцов, именуемых распространением передового опыта. Грустно? Да, грустно».