II. Записки чумных лет

II. Записки чумных лет

Ниже читатель найдет подборку моих выступлений, которые я опубликовал в период длительной кампании против фетвы, объявленной из-за «Сатанинских стихов».

Из речи на Международной конференции за свободу слова

Вашингтон, округ Колумбия, апрель 1992 года.

Я хотел бы поблагодарить всех, кто способствовал этой поездке. Как ни странно, это оказалось не простым делом! Это должно быть простым делом для писателя, заинтересованного в свободе слова. Писатель не должен держать в секрете планы своих поездок. Службы безопасности не должны уделять мне особого внимания. Все выглядит словно в каком-нибудь научно-фантастическом триллере, где в альтернативном настоящем на Пикадилли-серкус царит инквизиция, а на Потомаке сжигают ведьм.

Фетва имама Хомейни сделала бредовым наш мир. Кровавое Средневековье сорвалось с цепи, вооружившись современными хитрыми технологиями. В мир вернулась борьба, которая, как нам казалось, осталась в прошлом, — борьба против того, что обозначается понятиями «богохульство» и «ересь», которыми на протяжении всей истории человечества пользовались передовые отряды фанатиков. Многие люди, не подумав, рьяно принялись защищать преступников и обличать жертв. И по сей день в Великобритании действует мощное лобби, которое неустанно чернит меня. Мне сложно выступать в качестве собственного адвоката в этом деле и давать оценку самому себе. Когда я пытаюсь защищаться, меня обвиняют в наглости и неблагодарности. Если же умолкаю — о моем деле все тут же забывают. Все шиворот-навыворот.

Как говаривали мы в 1960-е годы, в мире что-то неладно. Не спешите подстраивать под него свое мнение. Преступлением против свободы является то, что творится вокруг «Сатанинских стихов», их автора, издателей, переводчиков и продавцов. В самом романе нет ничего преступного, и автор его не преступник.

Разумеется, мне хорошо известно, что я не единственный писатель, подвергшийся гонениям. Последние три года я не жалел усилий, объясняя, что словами «богохульство» и «ересь» клеймятся многие авторы, особенно в мусульманской среде. Я постоянно пытаюсь напомнить людям, что мы имеем дело с войной, развязанной против свободы разума в борьбе за власть.

Любые попытки запретить свободное выражение убеждений преступны, и главным образом потому, что они обделяют человечество, как нынешнее, так и будущее, и тех, кто придерживается этих убеждений, и особенно тех, чьи взгляды расходятся с ними. Ибо если это убеждение истинно, то не разделяющие его лишаются возможности перейти от заблуждения к истине; если же оно ложно, они теряют не менее важное преимущество — возможность более четко уяснить истину, которая рождается в столкновении с заблуждением.

Я пересказываю здесь слова Джона Стюарта Милля из его замечательного эссе «О свободе». Удивительно, сколь многое в этом эссе созвучно делу «Сатанинских стихов». Требование запретить этот роман и, по сути, уничтожить автора — это как раз то, что Милль называет «допущением собственной непогрешимости». Выдвигающие такие требования делают это, согласно Миллю, поскольку считают книгу и автора «безнравственными и нечестивыми».

Но, пишет он, в этом случае допущение непогрешимости наиболее опасно. Именно в таких случаях люди совершают ужасные ошибки, которые у последующих поколений вызывают ужас и изумление. Милль приводит в пример судьбу Сократа и Иисуса Христа. Сюда же можно отнести и случай с Галилео Галилеем. Все трое были обвинены в богохульстве и ереси. Все трое подверглись нападкам фанатиков. И именно они, что очевидно для каждого, стали основателями философских, религиозных и научных традиций Запада. А потому можно утверждать, что богохульство и ересь не преступления, но дерзания человеческой мысли, с помощью которых она совершает самые важные открытия. Творцы эпохи Просвещения в Европе, которым доводилось сталкиваться с фанатиками-изуверами, знали это. В свое время Вольтер опасался именно Церкви, а не Государства, когда советовал писателям жить как можно ближе к границе, чтобы в случае нужды было легче сбежать. Но ныне писателя и границы не спасут, если правит бал новая форма терроризма — терроризм, поддержанный установлениями духовных лиц и денежным поощрением.

Многие заявляют, что история с Рушди — исключительный случай и никогда не повторится. Такая самоуспокоенность — это тоже противник, с которым надо бороться. И я вновь обращаюсь к мыслям Джона Стюарта Милля.

Изречение о том, что истина всегда торжествует над гонениями, можно считать одной из тех благоглупостей, которые легко опровергаются опытом. История изобилует примерами, когда гонения одерживают верх над истиной. Пускай и не навсегда, но на многие столетия она может оказаться побежденной… Гонения всегда одерживают верх, за исключением тех случаев, когда отступники образуют настолько сильную партию, что с ними нелегко разделаться.

Все очень просто. Религиозные гонения никогда не вызываются нравственными причинами, это всегда борьба за власть. Победить нынешних мракобесов необходимо, чтобы доказать им, что наша власть не менее сильна, что нас больше и мы не менее решительно настроены. Здесь одной воле противостоит другая.

Свободное общество — это общество в движении, а всякое, движение сопровождается трением. Свободные люди высекают искры, и это самый верный признак свободы. Тоталитарное общество стремится вытеснить множество истин свободы одной-единственной истиной власти, светской или религиозной; остановить движение общества, загасить искру. Отавная цель несвободы — наложить оковы на разум.

Творческий процесс подобен развитию свободного общества. Множество подходов, множество точек зрения на мир сталкиваются в сознании художника, высекают искру — и рождается произведение искусства. Художнику бывает нелегко переносить такую внутреннюю борьбу, а уж тем более объяснить ее. Дени Дидро, величайший романист-философ французского Просвещения, говорил о том, как в нем спорят между собой атеистический, материалистический рационализм и глубокая потребность в духовной и нравственной основе. «Меня приводит в ярость, — писал он, — когда мой разум погрязает в бесовской философии, которую отвергает моя душа».

Еще более великий писатель, Федор Достоевский, страдал оттого, что абсолютная вера в его душе сосуществует с полным неверием. А до него Уильям Блейк сказал в похвалу Мильтону, что этот благочестивый гений, будучи поэтом, естественно, принадлежит к партии Дьявола. Внутри каждого художника — внутри человеческого воображения вообще — Ад и Рай сочетаются, если перефразировать Блейка, браком.

Открытое письмо, опубликованное в Японии

в годовщину убийства японского переводчика «Сатанинских стихов»

Июль 1992 года.

Прошел год со дня подлого убийства профессора Игараси, но я до сих пор не могу смириться с этим. Я до сих пор испытываю тот же ужас, гнев и страдание, которые почувствовал, когда узнал об этом. Память хранит и горький, тяжелый привкус от торжествующих возгласов некоторых мусульман-японцев.

Мне пришло в голову, что, может быть, самое важное — это не смиряться с непереносимым. В наши дни мир быстро теряет интерес к одному и увлекается другим, легко забывая о том или ином событии, какую бы сенсацию оно когда-то ни произвело. Но в данном случае такая забывчивость стала бы оскорблением памяти профессора Игараси. Никогда нельзя смиряться с тем, что человека убивают во имя какого бы то ни было бога или идеологии. В таких случаях убийцам нет никакого нравственного оправдания.

Я не был знаком с профессором Игараси, но он был знаком со мной, поскольку перевел мою книгу. Перевод создает особый род близости, дружбы, и я скорблю о гибели профессора Игараси, как если бы он был моим другом. Я верю, что народ Японии не смирится с этим убийством.

Я читал, что появились свидетельства, позволяющие связать это убийство с деятельностью ближневосточных террористов. Я бы сказал так: кем бы ни были исполнители убийства (а мы знаем, что многими ближневосточными террористами управляют из Тегерана), истинным убийцей стала фетва Хомейни.

По этой причине и в память о погибшем, выдающемся ученом и переводчике моей книги Хитоси Игараси, я призываю народ и правительство Японии потребовать, чтобы угрозе терроризма был положен конец. Первой жертвой фетвы пал гражданин Японии. Япония может способствовать тому, чтобы эта жертва стала последней.

Последний заложник

7 февраля 1993 года.

Четыре года. Прошло четыре года, а я все еще жив. Странным образом это ощущается как победа и поражение одновременно.

Почему победа? Потому что, когда я 14 февраля 1989 года получил известие из Тегерана, моей первой мыслью было: мне конец. Я вспомнил стихи моего друга Реймонда Карвера, которому врач сообщил, что у него рак легких: «Он сказал, если вы набожный человек, почему бы вам не стать на колени в лесу и молить Господа… / Я ответил, что не делал этого до сих пор, но прямо сегодня к этому приступлю».

Но я не набожный человек. Я не стал на колени. Я дал интервью на телевидении и выразил сожаление, что не сделал книгу еще более критичной. Почему? Потому что, если лидер террористического государства объявляет о намерении убить тебя во имя бога, тебе остается либо бушевать, либо скулить. Скулить я не собирался. А поскольку убийство объявлено именем бога, то о боге начинаешь думать гораздо хуже.

Потом я подумал: если бог существует, то вряд ли его беспокоит роман «Сатанинские стихи», потому что какой он бог, если его престол может поколебать какая-то книжка? С другой стороны, если бога нет, то и беспокоиться некому. Так что это конфликт не между мной и богом, а между мной и людьми, которые, как однажды заметил Боб Дилан, считают, что они могут позволить себе любую дьявольщину, потому что бог на их стороне.

А после пришли полицейские и сказали, чтобы я оставался дома и никуда не выходил, они что-то предпринимают. В ту ночь возле моего дома дежурил полицейский патруль. Я провел бессонную ночь и прислушивался, не шумят ли крылья ангела смерти. Одним из моих любимых фильмов был и остается фильм Луи Бунюэля «Карающий ангел». Это фильм о людях, которые не могут выйти из дома.

На следующий день — телевидение исходило ненавистью и жаждой крови — мне предложили защиту Специальной службы[172]. Полисмены сказали мне, куда я должен перебраться на несколько дней, пока политики будут вести переговоры. Помните? Четыре года назад всем казалось, что проблему можно решить за несколько дней. Казалось нелепостью, чтобы в конце двадцатого века человеку угрожали смертью за написание книги, чтобы лидер религиозно-фашистского государства мог грозить свободному гражданину свободной страны, далекой от границ его собственной. С этим разберутся. Так считала полиция. Я тоже так считал.

И мы перебрались — не в какое-то секретное убежище, а в сельскую гостиницу В соседнем со мной номере жил репортер «Дейли миррор», причем с дамой, которая не приходилась ему женой. Я всячески избегал его, не желая вторгаться в частную жизнь. И так в ту ночь, когда все журналисты пытались выяснить, куда я исчез, этот — как бы выразиться поточнее? — упустил свой кусок пирога.

Предполагалось, что это продолжится всего несколько дней, но теперь, четыре года спустя, это все еще продолжается. Мне говорят, что угроза моей жизни ничуть не стала меньше. Мне говорят, что никому из подопечных Специальной службы не грозит такая опасность, как мне. Итак, победа и поражение: победа, ибо я жив, несмотря на то что, по выражению одного «друга», я всего лишь «покойник в отпуске». Поражение, потому что я все еще в тюрьме. Она со мной повсюду, куда бы я ни подался. У нее нет ни стен, ни крыши, в ней нет оков, но я не могу выбраться из нее вот уже четыре года.

На меня оказывалось политическое давление. Не думаю, что многие представляют себе, сколь тяжело такое давление. Эксплуатировалась проблема британских заложников. От меня требовали покаянного заявления — в противном случае с кем-либо из британских заложников случится неприятность, намекали, что это будет целиком моя вина. Заявление, которое я согласился сделать, было составлено даже не мной, а покойным Джоном Литтлом, помощником архиепископа Кентерберийского по делам заложников, и другими достойными уважения светскими и духовными лицами. Я исправил пару слов, но даже эти исправления потребовали борьбы. Пользы это не принесло никому. Сделанное ради заложников было истолковано как неудачная попытка спасти свою шкуру. Хомейни подтвердил фетву. За мою голову предлагалось многомиллионное вознаграждение.

Теперь меня официально вынуждали скрыться, исчезнуть. Убеждали, что я уже и так причинил достаточно неприятностей. Я не должен был выступать по этому поводу, не должен был оправдываться. И без того у властей, которые встали на мою защиту, возникли большие проблемы, и мне не следовало усугублять их. Исчезни, скройся, замолчи! Стань никем и благодари бога, что вообще остался жив. Слушай, как тебя поливают грязью, искажают твои слова, угрожают тебе смертью, — и помалкивай.

С полгода у меня не было связи ни с кем-либо из членов британского Парламента, ни с чиновниками Министерства внутренних или иностранных дел. Обо мне словно все забыли. Мне сообщили, что Министерство внутренних дел запретило всякие встречи со мной, поскольку это может отрицательно сказаться на межрасовых отношениях. В конце концов я позвонил Уильяму Уолдгрейву, в то время работавшему в Министерстве иностранных дел, и попросил о встрече. Он ответил, что не считает возможным — полагаю, не имел позволения — встречаться со мной. Но в конце концов я все же встретился с рядовым сотрудником Министерства иностранных дел, а после и с самим министром, Дугласом Хурдом. Эти встречи проводились в обстановке чрезвычайной секретности, «чтобы не повредить британским заложникам». Я допускал, что сначала нужно разобраться с ними; что моими правами, до поры до времени, следует поступиться ради спасения других. Я только надеялся, что, едва их освободят, настанет мой черед; что правительство Великобритании и международная общественность смогут разрешить и эту проблему.

Я что-то не припомню, чтобы захватчики заложников в Ливане или Тегеран упоминали о связи этих событий. Но, возможно, я ошибаюсь. Если я сейчас касаюсь таких подробностей, то только потому, что опасности больше не существует. До того как освободили Терри Вейта[173], я тоже был своего рода заложником.

Мне пришлось долго ждать, и за это время произошло немало странных событий. Пакистанский фильм, изображавший меня как палача, убийцу и пропойцу в ярких костюмах сафари, не получил лицензии на показ в Великобритании. Я смотрел его в видеоверсии; выглядело это ужасно. Фильм завершается моей «казнью» по воле божьей. Эти омерзительные образы долго не отпускали меня. Как бы то ни было, я написал в Совет по лицензированию фильмов и уведомил их, что не буду предъявлять каких-либо претензий к ним или фильму и разрешаю им выдать на него лицензию. Я сказал, что не хочу сомнительной защиты в виде цензуры. Фильм пустили в прокат, и ажиотаж вокруг него быстро сошел на нет. Попытка показать его в Брэдфорде[174] обернулась рядами пустых кресел в зале. Это стало прекрасным доводом в пользу свободы слова: народ в состоянии жить своим умом. И все же странно, что можно испытать удовлетворение от проката фильма, в котором показана твоя смерть.

Порой мне доводилось жить в благоустроенных домах. Порой приходилось довольствоваться тесной каморкой, где даже к окну нельзя было подойти, чтобы меня не увидели с улицы. Иногда появлялась возможность прогуляться. Но иногда это бывало затруднительно.

Я пытался поехать в Соединенные Штаты и во Францию, но правительства этих стран не сочли возможным дать мне визу.

Однажды мне надо было отправиться к дантисту, чтобы удалить зубы мудрости. Позднее я узнал, что полиция имела в запасе чрезвычайный вариант моего передвижения. Предполагалось дать мне наркоз, надеть саван и перевезти в катафалке.

Я подружился с моими охранниками и узнал много интересного о работе Специальной службы. Я научился определять, преследуют ли меня на шоссе, привык к тому, что под рукой всегда имеется бронежилет, и освоил жаргон полицейских. Водителей, например, они называют ДВ, что означает Долбанутый Водитель[175]. Дорожный патруль именуется «черными крысами». Меня никогда не называли по имени. Я научился откликаться на что угодно. Чаще всего звался «шефом».

Я узнал многое из того, что показалось бы мне странным четыре года назад, но привыкнуть к этому так и не смог. С самого начала мне было ясно, что привыкание станет актом капитуляции. Происшедшее со мной чудовищно. Это преступление. Я не допущу, чтобы это исковеркало всю мою жизнь.

«Что за блондинка с большими титьками живет в Тасмании? Салман Рушди». Я получал — и по сей день получаю — письма, в которых мне советуют сдаться, сменить имя, сделать пластическую операцию, начать новую жизнь. Но я никогда не рассматриваю это как возможный выход. Это было бы хуже смерти. Я не хочу быть кем-то другим. Я хочу быть самим собой.

Мои телохранители относятся ко мне с пониманием и помогают мне пережить трудные времена. Я всегда буду благодарен им. Это отважные люди. Ради меня они рискуют жизнью. Никто и никогда прежде не рисковал жизнью ради меня.

И вот еще что. Подозреваю, что находятся люди, которые считают, что если меня не убили до сих пор, то никто и не собирается этого делать. Многие, возможно, думают, что угрозы были пустым сотрясением воздуха. Отнюдь нет. В начале года некий арабский террорист взорвал себя в отеле «Паддингтон». После этого журналистка, которая побывала в лагере организации «Хесболла» в долине Бека, в Ливане, рассказывала мне, что видела там его фотографию на «стене мучеников» с надписью, удостоверявшей, что он должен был уничтожить меня. Я также узнал, что во время войны в Персидском заливе иранское правительство выделило деньги на заказное убийство. Несколько месяцев мне пришлось тщательно скрываться, а потом мне сообщили, что киллеры, выражаясь языком служб безопасности, «были обезврежены». Я не стал уточнять, каким образом.

В 1992 году из Великобритании были высланы трое иранцев. Двое из них работали на иранское представительство в Лондоне, а третий числился «студентом». В Министерстве иностранных дел мне сказали, что это были шпионы и что, вне всякого сомнения, они появились в Великобритании с целью исполнить фетву.

Итальянского переводчика «Сатанинских стихов» едва не убили. Одновременно в Японии убили японского переводчика романа. В 1992 году полиция Японии после годового расследования обнародовала результаты. По их данным, убийцы были из числа ближневосточных террористов и проникли в Японию через Китай. В то же самое время иранские боевики в Париже расправились с бывшим премьер-министром Шапуром Бахтияром[176]. Ему отрезали голову. Другая группа убила в Германии иранского певца из числа диссидентов. Его труп расчленили и упаковали в мешок.

Так что это не пустые угрозы.

Англия небольшая, но густонаселенная страна, и часть населения чрезвычайно любознательна. В такой стране нелегко) скрываться. Однажды я находился в здании, которое должен был покинуть, но там лопнула труба центрального отопления в коридоре рядом с вестибюлем, и вызвали водопроводчика. Полицейскому пришлось отвлекать его внимание, чтобы я смог выскользнуть из дома, пока водопроводчик отвернулся. Однажды я находился в кухне, когда внезапно появился сосед. Мне пришлось прятаться за кухонным шкафом, скорчившись в три погибели, покуда он не ушел. Как-то раз я застрял в пробке напротив мечети у Риджент-парка, когда из нее выходили правоверные после вечерней молитвы в праздник Рамадан. Я сидел на заднем сиденье бронированного «ягуара» и прикрыл лицо газетой. Мои телохранители потом шутили, что впервые видели, чтобы меня так увлекло содержание «Дейли телеграф».

Жить так — значит что ни день ронять человеческое достоинство, ощущать себя униженным. Жить так — значит позволять людям, включая бывшую жену, называть тебя трусом на первых страницах газет. Эти же люди, вполне возможно, произносили бы хвалебные речи на моих похоронах. Но выжить, избежать уничтожения — значит одержать более важную победу над врагами, чем если бы я позволил себя убить. Только религиозные фанатики жаждут стать мучениками.

Мне уже сорок пять лет, а я не могу выйти из дома без разрешения. У меня нет ключей. Время от времени случается «черная полоса». Во время одной из таких «черных полос» я сменил тринадцать ночлегов за двенадцать суток. В такие времена приходишь в разлад с самим собой. В такие времена вообще перестаешь быть самим собой.

Я научился подавлять все: гнев, ожесточение. Я знаю, потом они придут. Когда все наладится. Мне придется их пережить. Но сейчас моя победа над собой и обстоятельствами состоит в том, чтобы ничто не сломило меня, ничто не вынудило потерять себя. В том, чтобы продолжать писать. Теперь нет никаких заложников. Впервые я получаю возможность защищать себя, не вызывая упреков в том, что ущемляю чьи-то интересы. Я и борюсь изо всех сил.

Я, как и все, радовался избавлению заложников в Ливане от ужасной участи. Но самые активные участники кампании по моей защите, Франсис ди Соуза и Кармел Бедфорд, поняли, что невыразимое облегчение, которое мы все испытали, когда закончилась эта кошмарная глава, само по себе представляет опасность. Возможно, люди не станут обращать внимание на того, кто утверждает, что, прошу прощения, осталась еще одна проблема. Возможно, на меня начнут смотреть как на человека, который «портит песню». С другой стороны, ходят слухи, что правительство Великобритании склонно нормализовать отношения с Ираном, а потому «дело Рушди» следует предать забвению. Что же делать? Замолчать и положиться на «дипломатию умолчания» — или продолжать высказываться?

На мой взгляд, выбора не было. Освобождение заложников наконец-то развязало мне язык. Было бы нелепо бороться за свободу речи путем молчания. Мы решили нашуметь как можно громче, чтобы продемонстрировать британскому правительству, что оно не сможет дальше игнорировать сложившуюся ситуацию, и попытаться вновь обеспечить поддержку международной общественности, объясняя людям, что фетва такого террористического государства, как Иран, угрожает не только моим, но и всеобщим интересам.

В декабре 1991 года, несколько дней спустя после освобождения американского заложника Терри Андерсена, мне наконец позволили въехать в США и выступить в Колумбийском университете на праздновании 200-летия Билля о правах. Подготовка к поездке обернулась сплошным кошмаром. За сутки до вылета я не знал, позволят ли мне поехать. Я получил разрешение на поездку в военном авиатранспорте — большая любезность, за которую я страшно благодарен. (Это должно было происходить в обстановке полной секретности, но некий британский таблоид счел возможным опубликовать об этом сообщение, обвинив меня в том, что я навлекаю опасность на Королевские военно-воздушные силы.)

Незабываемый момент отлета. Впервые за три года я вылетел за пределы Великобритании. На какой-то миг клетка показалась просторней. Потом, в Нью-Йорке, меня встретила колонна из одиннадцати машин, сопровождаемая эскортом мотоциклистов. Меня усадили в белый бронированный лимузин и на высокой скорости промчали по Манхэттену.

— Примерно так же мы бы встречали Арафата, — пояснил мне начальник колонны, в тот день носящий оперативный псевдоним «Гудзонский командир».

— А как насчет президента? — скромно поинтересовался я.

Для проезда президента они перекрыли бы побольше боковых улиц, пояснил «Командир», «но в вашем случае, как нам показалось, это привлекло бы излишнее внимание». Все это было сказано без всякой иронии. Полиция Нью-Йорка отличается предусмотрительностью, но к шуткам не склонна.

Остаток дня я провел в номере на четырнадцатом этаже в окружении по меньшей мере двадцати вооруженных полицейских. Окна были забаррикадированы пуленепробиваемыми матрасами. За дверью дежурило еще больше полицейских, мускулатурой и вооружением не уступавших самому Шварценеггеру. В этом номере у меня состоялось несколько встреч, по большей части тайных, за исключением, пожалуй, одной. Мне выделили двадцать минут на встречу с поэтом Алленом Гинсбергом. Едва он появился в номере, как тут же сбросил с дивана на пол все подушки. «Снимайте туфли и садитесь! — распорядился он. — Я покажу вам несколько упражнений для медитации. Они помогут вам справиться с тяжелым положением».

Там же находился наш общий литературный агент Эндрю Уайли, и я пригласил его присоединиться к нам, что он, всячески отнекиваясь, все же исполнил. Пока мы упражнялись в дыхании и бормотании мантр, я размышлял, до чего странно, что меня, природного индуса, обучает буддийской практике американский поэт и мы сидим, скрестив ноги, на полу в присутствии вооруженных до зубов полицейских.

Тем же вечером внушительная автоколонна перевезла меня в округ Колумбия, и я наконец смог хоть что-то совершить. Я помню, как говорил, что свобода высказывания — это сама жизнь. На следующий день американская пресса звучала вполне одобрительно. Было ясно, что американцы видят ситуацию совсем как я, то есть понимают, что старая добрал свобода, воспринимаемая как нечто само собой разумеющееся, обернулась вопросом жизни и смерти. Вернувшись в Англию, я столкнулся с совершенно иным положением дел. Приехав туда, я увидел газетные заголовки вроде «Рушди снова провоцирует ислам» (реакция на то, что я предложил издать «Сатанинские стихи» в мягкой обложке).

В течение следующего года, по мере того как я посещал все больше и больше стран, эта двойственность становилась все более очевидной. Во всех остальных странах свободного мира «дело Рушди» воспринималось как борьба за свободу слова и против терроризма. В Великобритании оно истолковывалось как проблема человека, которого приходится спасать вследствие совершенных им ошибок. Повсюду люди понимали, что преступление было совершено не мною, а против меня. В определенных кругах моей собственной страны люди придерживались противоположной точки зрения.

Роман был выпущен в мягкой обложке весной 1992 года, но не издательством «Пингвин», которое отказалось от этого проекта, а издательским консорциумом. Я смог приехать в Вашингтон на презентацию и на конференции по проблемам свободы слова представил сигнальный экземпляр. Во время выступления эмоции неожиданно захлестнули меня. Я с трудом сумел сдержать слезы. (Должен сказать, что публикация массового издания «Сатанинских стихов» прошла без эксцессов, несмотря на все пророчества и пустую суету вокруг нее. Мне часто вспоминалась любимая поговорка Рузвельта о том, что больше всего мы страшимся самого страха.)

Я приехал в Вашингтон главным образом для того, чтобы выступить перед обеими палатами Конгресса. Однако в тот вечер, когда эта встреча должна была состояться, мне сообщили, что государственный секретарь Джеймс Бейкер лично звонил лидерам палат и заявил, что он против этой встречи. Администрация Буша сделала недвусмысленные заявления по поводу моего присутствия в Конгрессе. Марлин Фицуотер, поясняя отказ чиновников встретиться со мной, сказал: «Это всего лишь писатель, приехавший на презентацию своей книги».

Несмотря на все усилия аппарата Буша, я все же встретился с группой сенаторов США, возглавляемых сенатором от штата Нью-Йорк Дэниелом Патриком Мойниханом и сенатором от Вермонта Патриком Лихи, которые пригласили меня на обед в Капитолии и, к моему удивлению, принесли с собой экземпляры моей книги, чтобы получить автограф. После обеда, на пресс-конференции, Мойнихан и другие высказывались обо мне весьма положительно. Это послужило поворотным моментом. Отныне у меня появилась возможность встречаться с политическими и государственными деятелями в Европе и обеих Америках. Меня даже пригласили выступить в британской Палате общин, после чего меджлис (парламент) Ирана незамедлительно потребовал, чтобы фетва была приведена в исполнение.

Летом 1992 года я смог поехать в Данию по приглашению датского Пен-клуба. И опять охрана была сверхмощной. В гавани Копенгагена расположилась даже небольшая канонерская лодка, как мне сообщили, «наша». Это вызвало множество шуток по поводу необходимости оборонять Балтийское море от иранского военного флота или, возможно, от подводников-фундаменталистов.

Во время моей поездки в Данию правительство ее держалось от меня на расстоянии (хотя способствовало самому визиту и обеспечило охрану, выказав тем самым до некоторой степени поддержку). В качестве одного из объяснений такой сдержанности властей приводилось опасение повредить датскому экспорту сыра в Иран. Однако мне активно выказывали одобрение политики, члены разных партий, особенно Анкер Йоргенсен, лейборист, бывший и, возможно, будущий премьер-министр, с которым мы провели совместную пресс-конференцию на борту судна в гавани. Йоргенсен пообещал устроить дискуссии с правящей партией с целью организовать общепартийную поддержку в моем деле. Я надеялся на большее, но и это было шагом вперед.

Я совершил короткую поездку в Испанию. (Я многословно описываю трудности с организацией таких поездок, но, поверьте, ни одна из них не протекала гладко.) Там мне предложил посредничество Густаво Вильяпалос, ректор Мадридского университета, близкий к правительственным кругам и в то же время имеющий обширные связи в Иране. Вскоре он сообщил мне, что получил обнадеживающие сообщения от высокопоставленных лиц иранского режима: ему сказали, что сейчас самое подходящее время для решения этого вопроса. В Иране для многих становилось очевидным, что мое дело вредит экономическому развитию страны. Известные люди давали понять, что хотят решения, — упоминались имена вдовы Хомейни и его старшего брата. Однако несколько недель спустя европейские газеты цитировали Вильяпалоса, утверждавшего, что я обещал переделать некоторые места из «Сатанинских стихов». Ничего подобного я не обещал. Вильяпалос сказал мне, что его слова исказили, и условился о встрече в Лондоне. Я согласился. С тех пор я не имел от него никаких известий.

В конце лета в Норвегии произошел качественный скачок. Вновь я был гостем Пен-клуба и моих храбрых издателей, руководителей издательства «Ашехуг». Вновь средства массовой информации и общественность страны оказали мне теплый, дружественный прием и поддержку. Но на сей раз я уже встретился с министрами культуры и образования, получил дружеское послание от премьер-министра Гро Харлем Брунтланд и обещание правительства поддержать меня в ООН и других международных организациях, а также в двусторонних контактах между Норвегией и Ираном.

Скандинавские страны с их традиционно ревностным отношением к проблеме прав человека начинали выступать единым фронтом. В октябре меня пригласили на конференцию Северного совета[177] в Хельсинки, это была возможность активизировать объединенные усилия скандинавских стран. И на самом деле Северный совет принял важную резолюцию о поддержке, а многие делегаты на конференции постарались довести обстоятельства дела до сведения своих правительств и парламентов.

Однако не обошлось без «зазубрины». Посол Великобритании, которого пригласили на сессию Северного совета, где я должен был выступать, отказался прийти. Организаторы сказали мне, что их шокировала грубая форма отказа.

Вернувшись домой, я получил уведомление от старшего полицейского офицера, которую явно смущали собственные слова, что вскоре мою охрану снимут, хотя опасность ничуть не уменьшилась. «В Великобритании опасность угрожает жизни многих людей, — было сказано мне, — и многие, как вы знаете, погибают». Однако после того как правозащитная организация «Статья 19»[178] обратилась на Даунинг-стрит, политика в корне изменилась, и организация получила письмо из аппарата премьер-министра, недвусмысленно заверившее нас, что охрана будет осуществляться столько времени, сколько будет существовать угроза.

Я — повторяю еще раз — глубоко благодарен за охрану. Но я также знаю, что требуется гораздо больше усилий, чтобы вынудить Иран изменить политику, и все мои поездки по разным странам направлены на то, чтобы активизировать такие усилия.

Двадцать пятого октября 1992 года я поехал в столицу Германии Бонн. Германия является главным торговым партнером Ирана. Я не верил, что достигну здесь чего-либо. А потому все, что произошло в Германии, воспринималось как маленькое чудо.

Мою поездку организовала миниатюрная чудотворица, член бундестага от социал-демократической партии, по имени Теа Бок. На английском она говорила с таким же трудом, как я — на немецком, но хотя нам чаще всего приходилось объясняться на языке знаков, мы прекрасно понимали друг друга. С помощью лести, нажима и явного обмана и при поддержке других членов бундестага, в частности Норберта Ганселя, она сумела организовать для меня встречи с весьма влиятельными государственными деятелями Германии: популярным спикером бундестага Ритой Зюсмут; высокопоставленными чиновниками из Министерства иностранных дел: руководящими работниками Комитета по международным отношениям; а также с самим председателем СДПГ Бьорном Энгхольмом, который поразил меня тем, что стоял рядом со мной перед телекамерой и называл меня «братом по духу». Он пообещал мне полную поддержку СДПГ и с тех пор многое сделал для меня. Короче говоря, мне пообещали помощь со стороны Германии люди на высших государственных постах. И эта помощь впоследствии обрела реальные формы. «Мы защитим господина Рушди», — заявило правительство Германии. Бундестаг принял поддержанную всеми партиями резолюцию, провозгласившую, что Германия требует от Ирана правового обеспечения моей безопасности и, если со мной что-либо случится, Иран столкнется с тяжелыми экономическими и политическими санкциями. (В настоящее время парламенты Швеции и Канады обсуждают похожие резолюции.) Кроме того, утверждение важного германо-иранского договора о культурном сотрудничестве было отложено, и министр иностранных дел Кинкель заявил, что к нему вернутся только после отмены фетвы.

В ответ на готовность Германии использовать экономические и культурные рычаги давления в мою пользу Иран вновь подтвердил фетву и возобновил предложения о награде за мою голову. Это был глупый шаг: он только усилил решимость все большего числа стран вмешаться в это дело на правительственном уровне. Вслед за Германией выступила Швеция, совместным решением правительства и Пен-клуба отдав мне премию Курта Тухольского[179], традиционно присуждаемую писателям, пострадавшим от нарушения прав человека. Вице-премьер Швеции Бенгт Вестерберг произнес страстную речь на пресс-конференции, пообещав мне полную и активную поддержку правительства. Лидер социал-демократической партии Швеции Ингвар Карлссон обещал вовлечь в это дело социалистические партии других стран Европы. Мне известно, что в настоящее время он обсуждает этот вопрос с лейбористской партией Англии, побуждая ее к активным действиям. До сегодняшнего дня, когда пишутся эти строки, ни со мной, ни с организацией «Статья 19» никто из руководства лейбористов не связывался и не сообщал нам о своей позиции и намерениях. Я предлагаю Джону Смиту или Джеку Каннингему принять решение как можно скорее.

Один дипломат, хорошо знавший положение дел на Ближнем Востоке[180], сказал мне: «Секрет дипломатии заключается в том, чтобы оказаться на вокзале, когда приходит поезд. Если вас нет на вокзале в это время, не жалуйтесь, что поезд ушел. Проблема в том, что поезд может прийти на многие вокзалы, так что позаботьтесь о том, чтобы в нужное время находиться сразу на всех».

В ноябре генеральный прокурор Ирана Мортеза Моктадеи заявил, что убить меня — святой долг каждого мусульманина, и тем самым подтвердил лживость заявлений о том, что фетва не имеет никакого отношения к государственным структурам Ирана. Аятолла Саней, инициатор объявлений о награде за мою голову, предложил, чтобы повсюду были разосланы боевые группы добровольцев. Затем, в начале декабря, я снова пересек Атлантический океан, направляясь в Канаду в качестве гостя канадского Пен-клуба. (Оказывали ли собратья по перу еще кому-либо такую единодушную поддержку? Если весь этот абсурд когда-нибудь закончится, остаток своей жизни я потрачу на то, чтобы хоть немного отблагодарить коллег за то тепло, поддержку и помощь, которые я от них получаю.) На вечернем приеме в Пен-клубе в Торонто выступавшие так много обо мне говорили, что кто-то прошептал мне на ухо: «Это просто бар-мицва какая-то»; так оно и было. Премьер-министр провинции Онтарио Боб Раэ поднялся на сцену и заключил меня в объятия. Он стал первым главой правительства, который открыто стоял рядом со мной на публике. (За кулисами, еще до начала мероприятия, он расцеловал меня для фотографии. Естественно, я вернул поцелуй.)

На следующий день в Оттаве я, среди прочих, встретился с министром иностранных дел Канады Барбарой Мак-Дугалл и лидером оппозиции Жаном Кретьеном. Я также выступил со свидетельскими показаниями перед парламентским подкомитетом по правам человека. Это повлекло за собой целый ряд событий. Спустя двое суток была принята резолюция с требованием, чтобы правительство Канады поставило этот вопрос перед ООН и добивалось бы его рассмотрения. Обращения во многие другие места, например Международный суд ООН, были быстро одобрены парламентом Канады при поддержке всех партий, и правительство приняло их к исполнению.

Новый поезд и новый вокзал. За это время я имел несколько дружеских встреч в Дублине — с новым министром иностранных дел Диком Спрингом и двумя другими министрами; а также с президентом Мэри Робинсон, по ее приглашению, в ее резиденции в Феникс-парке. Может, следующий на очереди президент Клинтон?

Я всегда знал, что борьба будет долгой; но теперь дело хотя бы сдвинулось с мертвой точки. В Норвегии политики, сочувствующие кампании против фетвы, заблокировали проект нефтяного соглашения с Ираном; в Канаде была заморожена кредитная линия в один миллиард долларов, обещанная Ирану.

Куда бы я ни отправился, я говорю, что борьба идет не только из-за меня. Даже главным образом не из-за меня. Она идет за такие важные понятия, как свобода слова и национальная независимость. Просто дело о «Сатанинских стихах» стало самым громким из всех дел писателей, интеллигентов, диссидентов и других прогрессивных деятелей, которых сажают в тюрьмы, подвергают гонениям и даже убивают повсюду в мусульманском мире. Художественная интеллигенция Ирана знает об этом не понаслышке, а потому именно она первой выступила с мужественными заявлениями, выражая мне простую человеческую поддержку. Известные мусульманские интеллигенты, поэт Адонис, романист Тахар бен Джеллун и многие другие, призвали положить конец иранским угрозам, не столько беспокоясь обо мне, сколько потому, что это борьба и за их права. Победить в этом случае означает одержать победу и в гораздо более важной битве. Проигрыш обернется весьма печальными последствиями для меня, но также и поражением в гораздо более серьезном конфликте.

Когда этот материал готовился к печати, появились известия о том, что Ясир Арафат осудил фетву, как направленную против ислама; вот и здесь, в Великобритании, печально известный демагог доктор Калим Сиддики, полагает, что пора «обеим сторонам забыть и простить». После четырех лет страданий и унижений, разумеется, есть что прощать. Но я приветствую даже такую сомнительную оливковую ветвь.

Из выступления воскресным утром в Капелле Королевского колледжа в Кембридже

14 февраля 1993 года.

Вот я стою здесь, и мне все вокруг напоминает о том прекрасном, что есть в религиозной вере: ее способность приносить утешение и вдохновлять, стремление к духовному совершенствованию, естественное сочетание силы и утонченности. И, конечно же, я почитаю за особую честь приглашение выступить здесь именно сегодня, в четвертую годовщину пресловутой фетвы, выпущенной покойным ныне имамом Хомейни. Будучи студентом этого колледжа в 1965–1968 годах, когда здесь царили цветы и молодость, я бы счел идею о выступлении в Капелле Королевского колледжа, как мы говорили, нереальной; и все же повороты жизни непредсказуемы, и вот я стою здесь. Я благодарен здешнему капеллану и руководству колледжа за приглашение, которое я воспринимаю как жест солидарности и поддержки; поддержки не просто меня как личности, но и, что гораздо важнее, высоких моральных принципов — прав и свобод человека, которые были столь грубо попраны фетвой Хомейни. Ибо если Королевская капелла может быть названа символом всего, что есть лучшего в религии, то фетва стала символом всего, что в ней есть худшего.

Мое выступление именно здесь тем более уместно, что в последний год учебы в Кембридже, занимаясь историей, я наткнулся на рассказ о так называемых сатанинских стихах, то есть о том, как пророку Мохаммеду было послано искушение и как он это искушение поборол. В тот год я выбрал спецкурс о Мохаммеде, о происхождении ислама и халифата и работал над рефератом по этой теме. На этот спецкурс записалось так мало студентов, что лекции были отменены. Остальные студенты переключились на другие спецкурсы. Тем не менее мне так хотелось продолжить работу, что Артур Хибберт, один из профессоров истории в Королевском колледже, согласился стать моим руководителем. Вот так и получилось, что я, единственный из всех студентов колледжа, написал по этой теме реферат. Мне говорили, что на следующий год этого спецкурса не предлагали. Поневоле поверишь в провидение.

Предание о «сатанинских стихах» можно, помимо прочих источников, найти в канонических писаниях классика аль-Табари. Он повествует о том, как однажды Пророку были ниспосланы стихи, в которых, казалось, удостоверялась божественная сущность трех наиболее почитаемых языческих богинь Мекки, что, безусловно, компрометировало строгий монотеизм ислама. Позднее он отказался от этих стихов, как происков Дьявола, заявив, что сам Сатана явился к нему в облике архангела Гавриила и произнес эти «сатанинские стихи».

Историки сломали немало копий, рассуждая об этом случае и размышляя, не было ли предложено нарождавшейся новой религии нечто вроде сделки со стороны языческих властей города: вначале предложение показалось привлекательным, но затем было отвергнуто. Мне показалось, что этот случай как-то очеловечивает Пророка, а значит, помогает современному уму, склонному сомневаться и отыскивать недостатки у выдающихся людей, лучше понять и принять его личность. На самом деле, согласно традиционным представлениям о Пророке, даже архангел Гавриил понял суть происшедшего и заверил Пророка, что такое случается со всеми ясновидцами и что ему не следует об этом беспокоиться. Похоже, архангел Гавриил, а также Господь, от имени которого он выступал, оказались гораздо терпимее, чем некоторые из тех, кто ныне вещает от имени бога.

Фетву Хомейни можно рассматривать как своего рода современные сатанинские стихи. В этой фетве, как и тогда, зло прикрывается личиной добродетели, и правоверных вводят в обман.

Важно знать, что представляет собой эта фетва. Ее даже приговором нельзя считать, поскольку ее автор значительно превышает свои полномочия, а также в силу того, что она противоречит основным положениям ислама и была выпущена без всякого суда и следствия. (Ведь даже Сталин считал необходимым устраивать показательные процессы!) По сути, она является не чем иным, как террористической угрозой, и уже вызвала на Западе чрезвычайно опасные последствия. Совершенно очевидно, что авторы и издатели явно нервничают, публикуя какие-либо материалы об исламе, за исключением самых почтительных и безобидных. Есть примеры расторжения издательских договоров и исправления текстов. Даже такой независимый художник, как Спайк Ли, счел необходимым представить на просмотр исламским духовным авторитетам сценарий своего фильма о Малколме Иксе[181], поскольку тот какое-то время состоял в организации «Черные мусульмане» и совершил хадж, то есть паломничество в Мекку. И по сей день, уже год спустя после выпуска в США (специально созданным издательским консорциумом) массового издания «Сатанинских стихов» в мягкой обложке, часть тиража которого передана в Великобританию, ни один британский издатель не рискнул взять на себя распространение этой части, несмотря на то что книжные магазины вовсю торгуют этой книгой без малейшей опаски.

И все же на Востоке фетва сопровождается гораздо более зловещими последствиями. «Вы должны защитить Рушди, — заявил недавно один иранский писатель британскому ученому. — Защищая Рушди, вы защищаете нас». В январе в Турции группа подготовленных Ираном боевиков совершила политическое убийство светского журналиста Угура Мумчу. В прошлом году в Египте фундаменталисты убили Фарага Фауда, одного из самых выдающихся светских мыслителей страны. Сегодня в Иране боевики угрожают расправой многим отважным писателям и образованным людям, которые выступали в мою защиту.

Прошлым летом я участвовал в литературном семинаре в Кембридже, собравшем писателей и ученых со всего мира, в том числе много мусульман. Я был растроган тем дружеским участием, которое выказали мне мусульманские гости семинара. Известный саудовский журналист пожал мне руку и сказал: «Позвольте обнять вас, мистер Рушди, вы свободный человек». Он прекрасно понимал всю иронию, заключенную в этих словах. Он подразумевал, что свобода слова, свобода творчества — это та свобода, которая придает смысл всему остальному. Он мог ходить по улицам, публиковать свои произведения, жить обычной жизнью — и не чувствовал себя свободным, потому что о многом не то что говорить, но даже и думать боялся. Меня охраняла Особая служба, ему приходилось остерегаться полиции мысли[182].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.