<ЧАЯНИЕ НАГРАДЫ. — НАДЛЕЖАЩИЕ ПРИНОШЕНИЯ> С.-Петербург, вторник, 16-го мая 1862 г

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

<ЧАЯНИЕ НАГРАДЫ. — НАДЛЕЖАЩИЕ ПРИНОШЕНИЯ>

С.-Петербург, вторник, 16-го мая 1862 г

Мы с некоторого времени получаем по городской почте письма от неизвестных нам лиц. Письма эти так интересны, что, выбрав из них одно, самое удобное для печати, мы сообщаем его нашим читателям как документ, способный характеризовать состояние умов известной части русского общества и веселить сердца наших апостолов невежества.

Вот это письмо:

“Г. редактор!

На днях были напечатаны в вашей газете две статьи: одна, кажется, из “Нашего времени”, а другая “Учиться или не учиться”. Что это такое? Неужели вы хотите сделать из вашей до сих пор порядочной газеты какую-то мусорную яму, куда можно валить всякую дрянь. Как можно нападать на безответных; веть (sic![222]) вы хорошо знаете, что возражения от них быть не может или может быть это сделано в чаянии награды? В таком случае вы не примените уведомить и об этом, для того чтобы публика могла по крайней мере вполне оценить это новое благонамеренное направление вашей газеты.

Подпищик (sic)”.

Г. редактору “Северной пчелы”.

Мая 6-го дня, 1862 г.

Никаких наград мы не получали и не желаем их получать. Это очень хорошо знают и те, от кого нам предсказывают награды, и те, которым народное счастье дороже суетного наслаждения “опасными занятиями”. Мы не уважаем ни деспотов, ни анархистов и чтим честных и просвещенных людей, которые, когда что-нибудь делают, то знают, что делают, а не ставят все на шашку единственно по любви к искусству.

Это наш ответ всем авторам полученных нами писем за помещение статей вроде “Учиться или не учиться?”.

——

Недавно нам случилось прочитать в протоколах одного из губернских по крестьянским делам присутствий жалобу какого-то управителя на мещанина, с которым он, должно быть, почему-нибудь не поладил. Обвинение заключалось в том, что такой-то мещанин, проживая в селении “самовольно”, втолковывает крестьянам разные ложные и вредные понятия. При строгости мер, принятых с прошлого года в отношении так называемых подстрекателей, обвинение это было весьма серьезно. Кто не знает, что иному управителю стоит только столкнуться со становым приставом и подставить двух свидетелей из загуляющих дворовых — и участь оговариваемого лица становится довольно безутешною? Кто не знает или не подозревает, что самыми дерзкими, самыми упорными противниками благополучного и мирного исхода крестьянского дела являются вовсе не крестьяне и, конечно, не помещики, а так называемые доверенные приказчики, управители и главноуправляющие, сами вышедшие из мужиков и из дворовых людей? Эти представители власти абсолютной, чувствуя, что теперь они утрачивают все свое значение и перестают быть безответственными пашами и полновластными решителями судеб крестьянского мира, возмущаются каждым явлением, сколько-нибудь радостным, и стараются заклеймить именем бунтовщика всякого, кто искренно и от души пожелает познакомить крестьян с их правами и обязанностями. Для людей, которым на свете нет ничего святого, конечно, ничего не стоит составить надлежащий акт, в каком духе кому будет угодно; дело завязывается, запутывается, и оговариваемое лицо заключается точно в тенетах, из которых нет никакой возможности высвободиться, особенно если хорошо уладится вопрос о так называемых дополнительных документах. Из парижского процесса князя Воронцова с издателем “Будущности” князем Долгоруковым (что перепечатано уже в русских газетах и журналах) явствует, что князь Долгоруков, готовясь к изданию своей Родословной книги, разослал ее программу ко всем знатным лицам с приглашением доставлять ему свои документы для поверки показаний официального источника — Бархатной книги. По получении этих бумаг, князь Долгоруков отвергал их, если они не сопровождались “надлежащим приношением”, или так называемыми “дополнительными документами”. В Париже всенародно провозглашено при публичном судопроизводстве и потом повторено во всех газетах, что эти выражения в России понятны каждому: пришлите документы — значит, дайте денег. (См. брошюру “Proc?s du prince Woronzow, contre le prince Pi?rre Dolgoroukow, et le Courrier du Dimanche. Tribunal civil de la Seine, premi?re instance”. Paris,[223] 1862).

Вот, вероятно, в силу этого-то обаятельного значения и поспешил с своими “дополнительными документами” г. коллежский секретарь Лаговский (см. “Северную пчелу” № 78-й), хлопотавший получить тепленькое, по его мнению, место питейного ревизора! Г. Лаговский сам говорит, что он изведал уже сладости питейной службы в ставропольском окружном комиссионерстве, “для исполнения разных по акцизу порученностей, успел и ознакомиться с этою отраслию познаний”. И вот эти практические люди, твердо веруя, что новых, честных идей всюду разом не привьешь, а что старая грязь все-таки, помаленьку да помаленьку, будет продолжать спокойно царить над русским чиновным миром, стоят себе все на одном и том же: пускай себе заводят новые порядки! Мы свое возьмем! Все-таки понагреем руки!

Многие были возмущены не столько поступком г. Лаговского, сколько остроумным и честным решением этого скандального дела со стороны департамента податей и сборов. Зачем, говорят они, неизвестное лицо, которое г. Лаговский хотел подкупить, не возвратил этих денег прямо ему лично с приличною головомойкою инстанциями? Зачем департамент податей и сборов публиковал про этот скандал и на всю Россию огласил г. Лаговского? Зачем таинственные “дополнительные документы”, в числе тысячи целковеньких, записаны на приход по книге сумм, департаменту не принадлежащих? Многие и очень многие ломали голову, как бы оправдать г. Лаговского и, в порыве великодушного сочувствия, сочиняли целые истории с гуманным намерением выпутать г. Лаговского из беды.

“Пусть скажет он, — говорили они, — что свою тысячу рублей он совершенно нечаянно вложил в конверт, надписанный на имя управляющего питейными сборами! У него было подготовлено два пакета: один для отсылки к приятелю тысячи рублей, а другой для представления дополнительных документов, актов, метрического свидетельства или там чего-нибудь другого… Его несчастье то, что он обложился пакетами по рассеянности. Но за что же так ошельмовать чиновника на всю Россию?”

— Теперь он с этими тысячью рублями простись навеки! Ужасный штраф! — заметил один из присутствовавших.

— Может быть, что он их по крохам собрал от бедных родственников, — присовокупил третий.

— Вытребовать-то их назад нет никакой возможности! — со вздохом сказал другой.

— И вступиться-то за свою честь нельзя: как раз под суд упрячут, — заметил четвертый.

— Кабы прежде, без огласки отдали бы под суд, г. Лаговский непременно оправдался бы, то и денежки возвратили бы ему, — подумавши, сказал один из говоривших; — ну, а теперь, как дело пошло такою дорогой, ему остается только смириться, молчать, улизнуть из Петербурга или из Москвы, купить себе хуторок и зажить себе хоть и барином, но скромненько, не обращая уже на себя общественного внимания.

— Нет-с! этого так оставить нельзя! — воскликнул тот, кто напирал на оскорбление чести. — Тот, кто донес департаменту и чье имя мне, к досаде моей, неизвестно, тот ведь сгубил г. Лаговского. Его самого нужно теперь сгубить! Вот мой план каков: г. Лаговский должен немедленно подать прошение, что, дескать, я сейчас только из газет известился о варварском злодеянии, против личности и чести моей злокозненно предпринятом. Дело совсем не так было, как оно описано. Я — невинная жертва изверга; только изверг рода человеческого мог оговорить меня в преступлении, о котором я и понятия никакого не имею. Выслушайте меня и судите! Я действительно подавал прошение управляющему питейными сборами и просился на место старшего ревизора. Но я просился туда не в целях нажиться, а потому что служба самая благородная та, которая тесно связана с просвещением народа и с отучением его от прежних гнусных пороков. По месту прежнего моего служения я знал все слабые и черные стороны дела и, веря в нынешний прогресс, обрек себя служению общему делу на стезе прежних питейных откупов. Я наведывался не раз к будущему своему начальнику, но положительного и удовлетворительного ответа от него никогда не получал. В словах его слышались только разные отдаленные намеки и поведки, до истинного смысла которых добираться я не желал. Не желая напрасно терять время на то, чтоб ежедневно наведываться о ходе дела, я решился написать откровенное изложение своих мыслей будущему своему начальнику и высказать ему все максимы жизни, которые мне, как и всякому благородному человеку, были хорошо известны. Я придал своему писанию вид не обыкновенного письма с милостивым государем и прочими околичностями, а простой записки в третьем лице, как будто какой-нибудь статьи, и не подписал ее, а чтоб видели, чьи эти мысли и куда они клонятся, я вложил в пакет свою визитную карточку. Вдруг нынче из газет узнаю, что на меня кладут нарекание, будто бы я за место, на которое хотел поступить, давал тысячу рублей! Да помилуйте, у меня и тысячи копеек не было! Я человек бедный, но честный, и честь — единственное мое богатство. Теперь и его меня лишили изверги! Требую суда строгого, требую дорогого окупа за оскорбление чести.

Оратор, так горячо защищавший интересы г. Лаговского, был уверен, что, если б повернуть дело в эту сторону, то он, г. Лаговский, выйдет сух из воды, а всем прочим достанется-таки на порядках. Та только и беда, что надо отказаться от тысячи рублей и притвориться совершенным бедняком, гордым и надменным своею бедностию.

Чем кончили и на каком плане остановились лица, посвятив четверть часа времени сочувствию к незавидной судьбе г. Лаговского, мы не знаем; но вот и еще один анекдот, или быль, тоже о чиновнике, заимствуемый нами из официально оглашенного губернским начальством документа. (Делаем эти пояснения для лица, цензирующего наши статьи.)

С коллежским секретарем Цаппе случилось замечательное несчастие. 29-го января он, по дороге из Нарвы в Ямбург, потерял тюк с 2 928 листами гербовой бумаги разных сортов и разных достоинств, от листа в триста рублей до обыкновенной пятнадцатикопеечной. Тюк, конечно, вещь не маленькая, и обронить его чрезвычайно мудрено, а потерять и совершенно непонятно; даже отговориться крепким сном никак нельзя, потому что, при подобных отговорках, незачем, стало быть, и содержать охранной стражи из часовых и сторожей или специально для этой цели приставляемых к казенному имуществу чиновников. Утрата казенного имущества, за которое теперь должен поплатиться г. Цаппе, по прежним, в то время еще не возвышенным ценам на гербовую бумагу, составляет на 2 928 листов 5 043 рубли 95 копеек. То-то, думаем мы, многие начнут придумывать всевозможные circonstances att?nuantes,[224] чтобы выпутать из беды бедного г. Цаппе!