Печальный эпилог

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Печальный эпилог

Я написал эту повесть и засобирался в Москву, чтобы показать ее Жене. Послал ему письмо Правда, по старому адресу, я не знал, что они переехали на новую квартиру. Женя не ответил. Наверно письмо не дошло. А может в то время ему было не до меня. У него, как я узнал потом, были большие неприятности по работе. Устроили ему эти неприятности те, кому он больше всех помогал, кого поддерживал. Сработал закон подлости: ни одно доброе дело не остается безнаказанным.

Я закончил повесть в октябре 1985 года, а в декабре

Женя уже не работал в «Крокодиле». Ему поручили организовать и возглавить Клуб сатириков в СССР. Хотя Женя и говорил своим близким, что принял уход из «Крокодила» спокойно и что?де он давно думал перейти на профессиональное положение, однако переживал и тяготился дома. Он был из тех людей, которые привыкли жить под большим напряжением. Его неотступно мучил все тот же вопрос, который мучил героя его повести «Билет на балкон» Глорского — «Зачем ты?» Зачем ты, если ты не у дел? Работа дома за письменным столом, безвылазно, в неполных пятьдесят лет, видно, не устраивала его. И это понятно: человек он огромных возможностей, необыкновенной работоспособности! Как потом мне рассказывала Людмила Максимовна, его жена, он обрадовался предложению возглавить Клуб сатириков. И со всей энергией взялся за работу. В тот день, 15 июня, ему позвонил домой Сергей Владимирович Михалков и сказал, что вопрос об организации Клуба сатириков окончательно решен в ЦК и он, Женя утвержден его председателем. Все будет хорошо. Это было в первой половине дня. А во второй половине, к вечеру, ему стало плохо. Вызвали «скорую». Его забрали в клинику в реанимацию. Принятые меры не помогали: инфаркт углублялся. Людмиле Максимовне уже нельзя было находиться в палате. Перед тем, как уехать домой, она вошла к нему. Он попросил пить. Потом она уехала. А вскоре ей позвонили — Женя скончался.

Смерть — штука страшная. А такая вот, когда человек еще сравнительно молод и практически здоров, — просто нелепа. Месяц Женя не дожил до своего пятидесятилетия, Он ушел из жизни в расцвете творческих сил. Он ушел, когда больше всего мог бы сделать. Когда о негативных явлениях в нашей жизни заговорили в полный голос. Он ушел в то самое время, которое приближал неустанно всеми силами души, своим замечательным талантом.

Только что я закончил читать его повесть «Курортное приключение». Она вышла в 1980 году. В его повести рассказано с обычным дубровинским смешком о жуткой судьбе человека. Холин — это образ общества, а точнее, лучшей некоторой части нашего общества, пораженной страшным недугом — пьянством. Физический недуг Холина, его болезнь, воспринимается вторым планом. Зато психический! Это комшарное смешение сна и реальности. За ним маячит зловещая тень социального недуга — разбщенность людей, одиночество, душевный дискомфорт и пьянство на этой почве. Стремление уйти от реалий жизни, уйти в некий мир, где хоть кажущийся душевный комфорт. Та социальная среда, в которой Холин жил, и в которой он получил смертельное проникающее ранение, вытолкнула его. Вежливо, даже заботливо — снабдив путевкой в «наркомовский» санаторий. Однако с надеждой, что он оттуда уже не вернется. Он это понимает и почти сознательно ищет смерти. Как ищет смерти герой на бранном поле, отторгнутый обществом, любимой женщиной, осужденный молвой. Ужасна судьба отторгнутого Холина. Но не менее ужасна и судьба общества, отторгнувшего его. Общества, погрязшего в зависти, нечестивости и бездушии. Женя органически не переваривал в людях пошлость, самодовольство и ханжество. Он едко высмеивал карьеристов, интриганов и тупоголовых столоначальников; он хотел, чтоб люди быстрей научились уважать и беречь друг друга. Сатира и юмор во все времена, у всех народов были самым тяжким и рискованным занятием. Нелегким хлебом сатира кормится и у нас. А были времена, когда ей просто затыкали рот. И все?таки она жива! Жива не смотря ни на что! Жива, потому что она живуча, жива и потому, что у нас пока хватает ума терпеть ее. А когда мы научимся еще и уважать, тогда мы увидим себя во всей красе. Римские императоры в колыбельные времена человечества, и те уважали сатиру. Они держали при себе штатных хулителей, дабы не зарываться в быту и делах. Смех выравнивает человека, выжигает плесень в темных закоулках души. Смех — оружие острое. Смех — это скальпель, с помощью которого оперируют самый тонкий, самый важный, самый сложный и самый необходимый человеку «орган» — душу. И не всякому доверяется этот скальпель, Природа вкладывает его в руки самым умным из людей, самым чутким, самым добрым, самым прозорливым. Обладая этим исключительным оружием, сами эти люди подчас бывают беззащитными, легкоранимыми и даже наивными против интриг. Беззубыми в грызне человеческой. Десять лет Женя был главным редактором «Крокодила»! Десять лет в пекле человеческих страстей! Ведь «Крокодил» — это не «Огонек», где большей частью цветные картинки из нашей жизни. (По крайней мере, было так.) «Крокодил» призван высмеивать, бичевать, выкорчевывать все то, что мешает нашему обществу развиваться и процветать. Являясь центром сатиры многонациональной России, этот журнал обязан высвечивать уродство «и

только отдельного обывателя, но и целых явлений в жизни общества. Высмеивать не только периферийных недотеп, а и столичных прожженных проходимцев. В этом огромном сатирическом котле заваривались порой такие крутые каши, такие соленые и наперченные, что у некоторых, для кого они предназначались, случался заворот кишок. А потому сыпались ответные удары. В том числе и запрещенные. Это не могло не сказаться на здоровье. Плюс домашние проблемы. Плюс личные слабости. Но самое больное — это удары тех, кому доверяешь, на которых опираешься. И Женя, знавший насквозь человеческую суть, проникший в самые тайные глубины психологии; умный, проницательный Женя, оказался бессильным против интриганов. А может, он не замечал их? Считал ниже своего достоинства замечать? Ибо знал источник интриг — зависть. Зависть! Эта мерзкая спутница наша. Самое живучее, самое отвратительное, самое ядовитое свойство человека! Она отравляет жизнь не только тем, кому завидуют, но и тем, кто завидует. И поистиие мы не знаем, кому тяжелее, кого больше жалеть. Жени нет. Он умер и унес с собой свои боли. А завистники остались, снедаемые завистью и дальше. Кому теперь они завидуют? Ведь завидуют же кому?то. И мукам их нет конца. Их сжигает зависть на медленном огне. Право, какая гадкая, какая мерзкая жизнь!

Последние годы мы с Женей почти не общались. Изредка перезванивались. Когда мне доводилось бывать в Москве, я заходил к нему в редакцию буквально на несколько минут. В те несколько минут, которые я сидел у него в кабинете, он часто отвлекался: то телефон, то сотрудник зашел по какому?либо вопросу. Урывками, мы наскоро обменивались информацией, и я торопился откланяться, потому что видел, как он занят. Он так уста зал за день, рассказывала Людмила Максимовна, что вечером, придя домой, едва находил в себе силы поужинать. Иной раз она неделями не могла поговорить с ним о семейных делах. «Устал, мать, давай отложим на завтра». А назавтра то же, и послезавтра то же. И так неделями. А иногда, занятый мыслями, он даже не слышал, что она ему говорит. И при всем при этом он находил в себе силы писать книги. За свои неполные 50 лет жизни и 22 года творчества (если отсчет вести с выхода «Грибов» в 1964 году в «Подъеме») он оставил после себя около 25 книг. Из них 10 объемистых. 135 печатных листов художественной про

зы! Из 22 лет — 10 работа в качестве главного редактора «Крокодила». Феноменальная работоспособность! При этом надо учесть еще, что он не может заставлять. Если он видит, что сотрудник отлынивает, он перекладывает груз на свои плечи. Делал он работу легко, как бы играючи. Без видимого напряжения. Споро и ловко продвигая беспрерывную цепь забот вперед по конвейеру. И не бездумно, не механически, а успевая оплодотворять искорками творческой мысли. Творчество было его состоянием. Он пребывал в этом состоянии всегда: за редакторским столом, за письменным дома, в кино, на прогулке, на курорте. Людмила Максимовна рассказывает: день — два по приезде на курорт он, вроде, отдыхает. А потом начинает тяготиться безделием. И смотришь, уже за столом. Если он не выписывался за день, то считал его напрасно прожитым.

Я знал (понимал), что друг живет напряженной жизнью. Я понимал, что жизнь там, наверху, на несколько порядков сложней и… интересней, чем здесь, на периферии. И потому не требовал к себе внимания, не докучал напоминаниями о себе. Хотя и помнил всегда его просьбу, которую он высказал однажды в походе: «Будем живы, вытащи меня еще хоть разок. Если я буду упираться, бей меня палкой, коли меня ржавой вилкой…»

Откровенно говоря, я чувствую перед ним некую свою вину. Именно за то, что не выполнил эту его просьбу. Он уже тогда понимал, что столичная жизнь засосет и измотает. Что человеку время от времени надо спускаться с небес на грешную землю, чтоб подышать свежим воздухом, коснуться матушки земли, попить из ее родников. Как?никак а там, в столичных сферах, человек стирается, в чем?то мельчает. Обрастает комфортом, выматывается в суете и в погоне за престижными штанами и прочей чепухой. С одной стороны я понимал, что надо (ох, как надо!) хоть на время стащить Женю с Олимпа. С другой стороны считал, что неудобно делать это. Дружеские связи истончились до паугинки, а отсюда и право (да и желание!) вмешиваться в его теперешнюю жизнь.

Но работа над повестью всколыхнула, оживила во мне омертвевшие чувства, и я твердо вознамерился явиться к нему, дать прочитать повесть и напомнить ему его просьбу.

Был уже август 1986–го. Я собрался в отпуск. И не в Кисловодск, как обычно, а в Москву, к Жене.

Однажды утром шел на работу. В киоске «Союзпечать» купил «Литературную Россию», сел в трамвай и поехал

дальше. Я не читаю газет в трамвае. А тут как будто что?то подтолкнуло меня: я развернул пахнущий типографской краской номер, и первые слова, которые попались на глаза, это были слова некролога о Жене Дубровине, подписанного Л. Ленчем и Н. Доризо. Невероятно! У меня вдруг стало пусто на душе. И первое, что я подумал: «Дособирался!» Зачем медлил? Зачем писал письма? Надо было сразу ехать к нему, как только я не нашел его имени на последней странице «Крокодила». Он не ответил на мои письма. В каждом из них я просил его сообщить мне, что там у него стряслось? Не могу ли я чем помочь? И вот вместо ответа — некролог. Жени нет.

Весь этот день работа не шла на ум. А после работы я сразу помчался домой, достал его книги, письма, фотографии и до глубокой ночи перебирал и перечитывал, не веря, что Женя теперь где?то в другом измерении времени. Но под рукой лежал номер «Литературной России» со словами скорби в траурной рамке. А передо мной его лицо, глаза. Внимательные, умные. И улыбка. Мягкая, тонкая, словно намек. И видятся мне солнечные дни над Москвой. Мы в парке «Капуцинов» — в сквере возле общежития Литинститута — ив Серебряном Бору. Тополиный пух на улицах, и двор Литинститута на Тверском бульваре в доме Герцена. Тихий отчетливый говор Жени и тот особый праздничный уют бытия, всегда сопровождавший меня в его обществе. Это удивительное, таинственное состояние, всегда сопровождавшее меня в обществе Жени, скромно жалось теперь где?то в темных углах моей комнаты, в которой я перебирал и перечитывал его письма. Как странно, как загадочно устроен мир жизни! Жени нет, но со мной то сладкое состояние, которое всегда нисходило на меня при нем. Что за чудо — это свойство человека одаривать других праздником жизни!

Я в Москве. Схожу на перрон Курского вокзала. Глубокая ночь. Уставший город спит беспокойно. В вокзале и на привокзальной площади толчея. На улицах хоть и безлюдно, но нет — нет и пронесется стая машин, спешащих куда?то. И спящий город как бы вскидывается. Но машины промчались, и город снова погружается в сон.

Я иду куда глаза глядят. Меня точит одна и та же дикая мысль: я иду по Москве, которую мы с Женей облазили вдоль и поперек. Я иду, а его уже нет в живых.

На следующий день мы созвонились с Люсей. Теперь уже вдовой. Трудно описать чувства, которые я испытал,

слушая ее первые слова. Она была разбита, раздавлена горем. Еще трудней мне было взглянуть ей в глаза потом. Она извелась. Высохла от слез и горя. Первые ее слова: «Ничего не говори, Виктор. Не спрашивай. Потом». Я понимаю, ей надо было сдержаться, не плакать в электричке. Но разве это возможно?

Взглянув на меня раз и другой (я хоть и молчал, но, видно, лицо выдавало мое состояние), Люся залилась слезами. Но потом она справилась с собой и попросила меня рассказать о себе. Я стал рассказывать, она успокоилась. И вот мы на кладбище в Кунцево. Маленький холмик глинистой земли, утопающий в цветах. И среди них — портрет Жени. Вот и все. Такова жуткая реальность. А Женя на фотографии такой, каким я видел его перед собой, когда дома перебирал письма до поздней ночи: умные, добрые глаза, мягкая милая улыбка, какой?то светлый ореол бессмертия.

Женя странно говорил о смерти. Будто смерть — это продолжение жизни. В походе он сказал мне: «Хотел бы умереть вот так. Чтоб дуб, поляна, голубое небо и омытая дождем земля». Тогда эти его слова, сказанные спокойно и даже с оттенком Мечтательности и деловитости, будто смерть его — дело предрешенное, произвели на меня ужасное впечатление. В них мне почудилась обреченность. А потом, когда я поглубже узнал Женю, я по — иному воспринимал его разговоры о смерти. Не то чтобы спокойно, просто деловито. Как если бы он рассуждал о дальней неотложной поездке. А теперь вот, у его могилы, я понял определенно — о смерти он говорил и понимал ее как продолжение жизни. Вот откуда этот светлый ореол бессмертия. Он не боялся смерти, и потому не берег себя и потому ушел из жизни безропотно. И я снова — уже в который раз за эти дни в Москве! — подумал, глядя на маленький холмик глинистой земли и на портрет, — давно ли мы, молодые и сильные ходили по Москве, мечтали и радовались солнцу. И вот…

Дома, на Мясковского, Люся представила мне взрослого уже сына Игоря и невестку Ирину. Показала кабинет Жени, стол, за которым он работал. Сбоку стола, под стеночкой, аккуратно, рядком лежат гантели. На журнальном столике — раскрытый художественный альбом репродукций с картин А. Шилова, изданный в Японии на изумительной бумаге. Альбом открыт на странице 49, где помещен портрет Жени. Случайное совпадение? 49–я стра

ница и 49 прожитых лет? Душа моя сжалась от этой мысли — видно, судьба точно отсчитала ему срок жизни.

В большой комнате над электрокамином висит этот портрет в натуральную величину, подлинник. Рядом такой же портрет Люси. Такие они молодые, хорошие. А под ними в камине — огонек. Огонек бессмертия.

Февраль, 1987 г.