ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Алексей проснулся, выныривая из клубящихся, похожих на облака сновидений. Лежал в просторной спальной, глядя на лепной плафон с узорным, из разноцветных стекол, светильником. Солнце переливалось в стеклах, рассыпая на потолке павлиньи спектры. Вчерашний день — собрание странных, экзотических людей, картина именитого художника, заверения в дружбе, исходящие от прославленного режиссера, обморок косматого профессора, напоминавшего языческого колдуна, — все это присутствовало в недавних снах, перенеслось в явь, легло на потолок перистыми разводами солнца. Он старался объяснить случившуюся с ним перемену. Понять, чего хотят от него эти люди. Кто, невидимый и таинственный, скрывается за ними. Кто вырвал его из привычной, провинциальной жизни, заключил в гигантский клокочущий город, навязывает несвойственную ему, мучительную и опасную роль. Почему именно он, провинциальный историк, скромный музейный работник выбран чьей-то грозной непререкаемой волей на роль наследника русского престола. Роль, несущую в себе пугающую театральность, кощунственную лживость, навязчивую зрелищность. Кто он такой, Алексей Федорович Горшков, кого вчера мертвенные уста старика назвали «Ваше высочество».

Лежал, закрыв глаза, видя сквозь веки алую горячую жизнь, будто глаза его смотрели в глубину его сочного, напоенного алым светом тела. В этом сочном спелом соке плавала его бесплотная сущность, собирала в себя слабые сигналы из неведомого, не имеющего очертаний мира. Его личность, его нареченная сущность не имели четких очертаний. Были размыты, расплавлены, окружены тенями и образами. Одни из них казались известными, имели имена, принадлежали к сонму великих художников, полководцев, государственных деятелей, о которых он знал из книг и которые были соединены с ним загадочным родством. Другие, невнятные, с невыявленными чертами, — крестьяне, солдаты, чиновники, сельские батюшки, уездные барышни — возникали на мгновение и таяли в алом сиянии, из которого проистекала его жизнь, тянула соки его душа, таилась его родословная. Мать и отец были ближе всех. Были явлены не лицами — он их почти не помнил, — а младенческим ощущением счастья, нежности, душистого воздуха, близкого растворенного окна, за которым что-то восхитительно белело и благоухало, быть может, куст цветущего жасмина. Вслед за близкими образами, запечатленными младенческой памятью, сразу же начинались безбрежные, словно море, дышащие и густые, как лес, воспоминания, принесенные из глубин прапамяти. Оттуда являлся ему вдруг бородатый, смуглый от солнца хлебопашец, нежная смеющаяся, с пунцовыми щечками курсистка, седовласый офицер с рубцом на лбу, с крестами и звездами на парадном мундире. Быть может, они были его забытой родней, или их лица были принесены таинственным дуновением, которое волнует безбрежное море прошлого, выплескивая в реальную жизнь случайные виденья.

Среди этих видений был последний русский Царь, его благообразная жена, его юные дочери в целомудренных девичьих блузках и отрок-цесаревич в матросской курточке корабельного юнги. Трогательный снимок, запечатлевший миг семейного счастья. Их ужасная смерть в подвале тюремного дома. Их загадочная грозная роль в разрушении великой империи, в кромешном, кровавом веке, наполненном войнами, революциями, чудовищными избиениями и муками. Все это волновало его и влекло, соединяло с царем таинственной струной, в которой трепетал мучительный звук их общей судьбы и доли. Он испытывал к царю необъяснимое влечение, слезную нежность. Слышал тайные слова, которые неслись через столетие, превращая его жизнь в служении, в невидимое миру моление, в безнадежное обожание.

Его нынешнее положение, его пленение и насильственное водворение в великолепной квартире, в центре порочного и смертоносного города имели отношение к этой неясной связи. Ом не смел и подумать о своей родственной близости к царю. Эта мысль казалась кощунственным святотатством. Он отвергал мучащие вокруг него фантастические утверждения, усматривая н них чью-то злую волю и отвратительную насмешку. Но случившееся с ним потрясение необъяснимым образом было связано с загадочной нитью, протянувшейся от царя к нему. С льющейся в сновидениях и мечтаниях мучительной и божественной музыкой, с невыразимой нежностью, с ощущением их неземного родства.

В этих размышлениях он провел утро, готовя себя к продолжению невероятных событий. И они не заставили себя ждать.

В прихожей раздался звонок. Алексей открыл дверь и увидел на пороге молодого человека с русой бородкой, доброй улыбкой, с длинными, завязанными в пучок волосами. Он был одет в великолепный костюм, галстук был повязан светски небрежно, но лучистые синие глаза смотрели с любовью и смирением, как у отроков на картинах Нестерова.

— Здравствуйте, Алексей Федорович, я — отец Анатолий, пресс-секретарь митрополита Арсения. Владыка прибыл нанести вам визит и уже поднимается. Я же предвосхитил его появление.

Алексей слушал, как мягко, приближаясь, рокочет лифт. Сочно хрустнуло, и на лестничной площадке появился огромный, тучный монах в черном облачении, фиолетовом клобуке, с золотой цепью, на которой висел фарфоровый, усыпанный бриллиантами медальон с изображением Богородицы. У монаха была могучая, с железной проседью борода, мясистое лицо и грозно-веселые, под косматыми бровями, глаза. Могучий кулак сжимал посох с крестовидным золотым набалдашником. От темных одежд, фиолетового клобука, железистой бороды исходил нежный запах духов.

— Вот и я, Алексей Федорович, вот и я! — по-отечески, как родному, улыбнулся митрополит, шевельнув в бороде свежими плотоядными губами.— Позвольте войти незваному гостю!

Алексей робко отступил, пропуская в дом величественного митрополита, который прошествовал в гостиную, постукивая по паркету пастырским жезлом. Передал его в руки подоспевшего отца Анатолия. Поводив по углам глазами, колыхая просторным рукавом, истово перекрестился на крестовидную раму, совсем как режиссер Басманов день назад. Деревянная крестовина в окне напоминала распятие. Невидимый, отбрасывая на потолок солнечные отсветы, переливался за окном огромный, шевелящийся крест.

— Вот, стало быть, вы какой, Алексей Федорович, — митрополит Арсений уселся в кресло, расставив тяжелые ноги, между которых глубоко провисла черная ткань облачения. Пытливо и радостно оглядывал Алексея, шевеля кустистыми бровями. — Поразительное, скажу я вам, сходство.

— Да нет же, — пытался возразить Алексей, понимая, что этот визит продолжает странную мистификацию, случившуюся накануне. — Это просто недоразумение.

— Наш знаменитый православный художник Нащокин показывал мне свою картину: «Великий князь Николай Александрович посещает Дальний Восток». Но я, право, не ожидал, что такое поразительное фамильное сходство.

— Случайное совпадение…Тип лица, борода… Я вынужден буду снять бороду, и тогда недоразумение будет исчерпано… — несвязно лепетал Алексей, смущенный видом могучего иерарха, которого до этого видел лишь на телеэкране, где тот своим резким, слегка трескучим голосом, излагал основы православной морали.

— Еще недавно монархическая идея таилась глубоко в православной среде, как свеча в катакомбном храме. Сегодня же о Царе-Мученике говорит общественность, снимаются кинофильмы, проводятся официальные исторические конференции. Первый Президент России Борис Николаевич Ельцин рыдал в Петропавловской крепости во время погребения царских останков. Восстановление монархии перестало казаться утопией. Династические споры стали частью актуальной русской политики. Поэтому, Алексей Федорович, ваше появление в Москве может быть истолковано, как русское Чудо. А что, как не Чудо, управляет всей русской историей? — митрополит говорил кафедральным, профессорским голосом, употребляя выражения из светского, политического лексикона, оправдывая свою репутацию самого политизированного иерарха церкви.

— Но, видите ли, — пытался возражать ему Алексей. — Меня принимают совсем не за того… Я действительно чувствую свою тайную связь с убиенным императором… Бывают сны… Бывают слезы во сне… Но я не наследник… Я простой смертный Алексей Горшков, и не знаю, почему я выбран для этой непонятной и, я бы сказал, неуважительной к памяти Государя роли.

— Вот что, дорогой Алексей Федорович, а не отправится ли нам сейчас в чудесный московский монастырь, райское место среди нашего Вавилона? Отобедаем в обществе настоятеля, откушаем монастырских блюд, побеседуем душевно. Вас очень почитают, у вас много союзников в церкви. Не откажите в любезности, — митрополит тяжело поднялся, вытянул руку, в которую проворный отец Анатолий тут же вложил посох. Двинулся к выходу, увлекая за собой Алексея волной темного благоухающего облачения, блеском бриллиантов.

У подъезда их ждала просторная машина с фиолетовым маячком на крыше. Услужливый шофер с поклоном отворил дверцу, пропуская на заднее сиденье митрополита, — подобрав пышный полог и передав посох помощнику, он тяжко уселся в кресло. Алексей поместился рядом в бархатном прохладном сумраке, среди сладких ароматов, затемненных стекол, обратив внимание на икону с угодником, окруженную циферблатами приборов.

— Трогай, Федя, — приказал митрополит, перекрестился на икону, и вместительная машина легко и бесшумно порхнула вперед. Засверкала фиолетовыми вспышками. Следом за ней устремился тяжеловесный джип, полный охраны. Они промчались по переполненным улицам, издавая воющие звуки сирены, пересекая разделительные линии, заставляя постовых подобострастно брать под козырек.

— Федя, ты летишь, как на Страшный суд, — опасливо заметил митрополит.

— Владыко, там ведь на Суде-то очередь. Как бы ни опоздать, — серьезно отозвался шофер.

Они причалили к монастырской стене, на шумной улице, среди витрин и рекламных щитов, разноцветных вывесок и помпезных фасадов. Окруженные дюжими охранниками, прошли несколько шагов в расступившейся толпе, среди гама и сверканья улицы. Шагнули в растворенную калитку и оказались в ином пространстве и времени.

В волшебной солнечной тишине возвышался прекрасный храм. Белели палаты. Среди нежной зелени деревьев золотились кресты. Журчал водопад, наполняя прозрачный, окруженный растениями пруд, в котором плавали золотые рыбы и переливались цветные камни. Было восхитительно и чудесно оказаться в райской обители, созданной по чертежам небесного рая, огражденной незримой завесой от безумного греховного мира. Навстречу, словно праведники, населявшие божий чертог, появились монахи, бородатые, в клобуках, с лучистыми благостными лицами.

— Здравствуйте, отцы,— митрополит Арсений благословлял их, целовался. Они обнимались, кланялись друг другу, напоминая больших темных птиц, оглаживающих друг друга мягкими крыльями.

— Прошу, Алексей Федорович, познакомьтесь, — митрополит представлял одного за другим монахов, которые, казалось, готовы были осенить Алексея крестным знамением, но, видя его неуверенность и нерасторопность, ограничивались поклонами и рукопожатиями.

— Настоятель сей дивной обители архимандрит Феофан. — Хрупкий, легкий, с золотистой бородкой и чудесными голубыми глазами монах улыбнулся Алексею, как родному и близкому.— А это наш теолог, преподаватель Духовной академии профессор богословия отец Никандр. — Тучный, с печальным землистым лицом богослов мягко склонил голову. — А это настоятель храма святой Троицы отец Елеазарий. — Статный, плечистый, похожий на отставного офицера монах бодро шевелил белесыми бровями. — Ну что, отец Феофан, веди-ка нас в трапезную.

Они шли через сад с цветущими яблонями, изумрудной зеленью кустов, пестревшими на черной земле табаками. Алексей едва ни ахнул, увидев кусты темно-алых, великолепных роз, по одной на каждом кусте.

— Вы залюбовались, — отец Феофан переводил лучистые голубые глаза с Алексея на тяжелые, благоухающие цветы, — эти розы привез из Святой Земли наш садовник. У каждого цветка есть свое имя. Эта роза — Государь Император Николай Александрович, — он легко прикоснулся к цветку, тот слабо качнулся и, казалось, пролил с лепестков сладостные благоухания.— А это — Государыня Александра Федоровна. А эти четыре — царевны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. А это — цесаревич Алексей.

Казалось, каждый цветок откликается на свое имя. Алые розы, наполненные живой волшебной кровью, слышат и видят. Алексей чувствовал их дыханье. В них поселились души убиенных. Эта была семья, принявшая образ цветов, по-прежнему неразлучная, сохранившая друг к другу свое обожание, источавшая бессмертную святость.

Они прошли в здание, где царили прохлада и мягкий сумрак, тускло сияли оклады и позолота икон, высились книжные шкафы с кожаными, старинного теснения корешками.

Отец Феофан рассаживал гостей на удобных диванах. Повсюду стояли букеты лилий, пахло свежестью холодных, только что срезанных цветов и теплыми, сладостными ароматами благовонных масел и смол. В открытые двери виднелась трапезная, застеленный скатертью стол, на который служители в подрясниках ставили блюда, кубки, сосуды.

— Мы отдохнем здесь некоторое время, — ласково обратился отец Феофан к Алексею.— После долгого странствия, перед началом трапезы, полезно краткое отдохновение. — Владыко, — он поклонился митрополиту, — перед вашим приездом мы слушали отца Никандра, о его выступлении перед московской интеллигенцией. По-прежнему атеистическая, сумасбродная, она уже готова слушать доводы церкви. Она еще не воцерковилась, но уже нет в ней сатанинского отторжения, она хочет понять Святых Отцов, прислушивается к святоотеческому преданию.

— Что за выступление, отец Никандр? — поинтересовался митрополит, бодрым оком поглядывая на открытую дверь, где свершались приготовления к трапезе.

— Владыко, меня пригласили в Дом ученых, где особенно сильны антицерковные настроения и где рождалось печально известное письмо академиков о «церковном мракобесии», — богослов с одутловатым нездоровым лицом провел пальцами по густой бороде, и Алексей заметил, как на пальце, рассекая волосы, блестит золотой перстень.

— Главному раввину они таких писем не направляют. Видимо, «теория относительности» Эйнштейна не противоречит Талмуду и каббале, — язвительно заметил Владыка. — О чем же шла речь?

— Меня спрашивали, в чем святость последнего царя. Почему царь, чье правление отмечено революциями, двумя проигранными войнами, Цусимой, Ленским расстрелом, Кровавым воскресеньем, причислен к лику святых. Почему царь, добровольно отказавшийся от престола, что привело к хаосу, безвластию и гражданской войне, почему он, по мнению церкви, святой.

Богослов обращался к владыке, но Алексею казалось, что слова адресованы ему. Его здесь ждали. Готовились с ним беседовать. Определили тему беседы. Распределили роли собеседников. Алые розы в саду, сладкие запахи ладана, лучистые глаза настоятеля, золотой перстень на пухлом пальце теолога создавали атмосферу, которая побуждала обсуждать тему царя, его мученичества, сопричастность его, Алексея, этой теме.

— Вряд ли современный интеллигент, циничный и скептический, сугубо рациональный и исполненный самомнения, поймет мистическую суть царской судьбы, — строго заметил Владыка. — Как же вы с ними объяснялись?

— Пытался объяснить, Владыко, сакральную суть царской крови. Кровь царей священна. Эта святость передается из одного династического поколения в другое. Каждый венценосный владыка получает эту святость по наследству и обретает ее через помазанье. Таким образом, действуют два источника святости — через династическое наследование и через венчание на царство, через соединение венчаемого царя с Богом. Поэтому царь изначально причастен к святости. В зале сидели физики, химики, математики, и, надо сказать, современные представления о Космосе, о духовной энергии, о человеке как о космическом явлении помогали мне находить отклик у слушателей.

— Святость Государя в его мученичестве. Враги христианства, враги Христа не просто пролили священную царскую кровь. Они принесли царя в жертву. Они заклали царя и царицу, целомудренных княжон и цесаревича, бросив их на алтарь своего нехристианского Бога. Царь — Агнец Христов, зарезанный слугами Ваала, — Владыка перекрестил себя, и монахи, потупив глаза, осенили себя крестным знамением.

— Позволю вас поправить, Владыко, — вступил в разговор настоятель Троицкого храма отец Елеазарий. — Вы ведь слышали о зловещем чернобородом гонце, прибывшем из Петрограда в Екатеринбург накануне царской казни. Он вошел в столовую, где ужинала царская семья, демонически всех осмотрел, после чего императрица сказала: «Это вестник смерти». Он же, когда состоялась ужасная казнь в Ипатьевском доме, начертал на южной стене подвала строку из пророка Даниила: «Валтасар был этой ночью убит своими слугами». Причем вместо «Валтасар» было начертано «Валтацарь». Как известно, Валтасар был убит за непочитание древнеиудейского бога Иеговы. Стало быть, в подвале состоялось ритуальное убийство, была принесена ритуальная жертва христианского царя на алтарь иудейского бога. Царь умер за Христа и стал свят.

Все перекрестились, и игумен монастыря отец Феофан сказал:

— Все свидетельствует о ритуальном убийстве. Тот же «гонец смерти», сделав надпись над трепещущими окровавленными тенями, оставил еще несколько каббалистических знаков. Ученые– кринтологи расшифровали их, и вот что они значили: «Здесь, по приказанию тайных сил, царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы». Древнеиудейский ритуал требовал отсечения голов, как это сделала Юдифь с головой Олоферна, как это сделала Иродиада с головой Иоанна Крестителя. То же было совершено с царской семьей. Головы мучеников были отсечены, заспиртованы и отправлены в Кремль.

Монахи потупились и перекрестились.

Алексей испытывал головокружение, будто находился под опьяняющим воздействием. Его пронизывали бесплотные лучи, производя странные перемены. Казалось, кровь его начинает звенеть, ей становилось тесно в сосудах, будто к той, что текла в нем, примешивалась чья-то другая. Кровяные тельца увеличивались, сталкивались, издавали звенящий, поющий звук. Он нес в себе музыку крови, в которой разливались таинственные силы, звучали невнятные веления, селились неведомые сущности — делали его иным человеком. Он не противился, отдал себя во власть бородатых мудрецов, знавших о нем нечто большее, чем он сам о себе.

— Государь, объяснял я ученым, повторил земной путь Спасителя нашего Иисуса Христа, — богослов продолжал повествовать владыке о своей встрече с интеллигенцией, но речь его была обращена к Алексею, воздействовала на его затуманенное сознание.— Как и Христос, Государь бы предан самыми близкими людьми. Как и Христос, которого народ сначала встретил ликованием в Иерусалиме, а затем отдал Пилату на распятие, царь был оставлен своим народом. Сердце народное отвернулось от царя. Народ возжелал иной страны, иной реальности, иной правды, иного правления. Возжелали простолюдины, чиновники, люди искусства, аристократы, офицеры и генералы, даже некоторые члены царского дома, даже духовенство, — ведь известно, что духовник Государя не поехал за ним в Тобольскую ссылку, а доктор Боткин поехал. И тогда Государь сказал: «Кругом измена и трусость, и обман». Сердце человеческое свободно, Бог не властен над человеческой свободой. Сердце народа пожелало смерти царя. И он это понял, и отдал себя в руки помраченного народа, принес себя в жертву, понимая, что Россия должна пройти сквозь выбранные ею испытания, и лишь потом возродиться.

— Народ заплатил жестоко за свое отречение, — настоятель Троицкого храма отец Елеазарий, подтверждая сказанное отцом Никандром, исподволь посмотрел на Алексея. — Генерала Корнилова, который арестовывал царскую семью, разорвал большевистский снаряд. Генерал Алексеев, возглавивший антимонархический заговор, был зарублен большевистскими шашками. Крестьяне превратились в большевистских рабов. Интеллигенцию сгноили в Гулаге. Особую, искупительную жертву принесла православная церковь, взойдя на крест за царем. Я просматривал документы, связанные с прославлением новомучеников. Такие гонения претерпевали только ранние христиане. Например, Киевский Митрополит Владимир из своих покоев в Киево-Печерской Лавре был выведен на крепостные валы и там расстрелян. Архиепископ Пермский Андроник погребен заживо, но перед смертью ему выкололи глаза, вырезали щеки и окровавленного водили по улицам. Епископ Тобольский Гермоген был утоплен в реке. Архиепископ Черниговский Василий зарублен саблями. В Юрьеве большевики ворвались в покои епископа Платона, стащили босого и раздетого в подвал, отрезали нос, уши, кололи штыками и зарубили. В Воронеже большевики схватили Архиепископа Тихона, повесили на Царских вратах церкви. Епископ Белгородский Никодим был заживо засыпан негашеной известью. В Херсонской губернии три священника были распяты на крестах. Священника Золотовского восьмидесяти лет нарядили в женское платье, вывели на площадь и приказали плясать, а когда тот отказался, его убили. Протоиерея Казанского собора отца Орнатского расстреливали вместе с его двумя сыновьями. Его спросили: «Кого сначала убить — вас или сыновей?» Батюшка ответил: «Сыновей». Пока расстреливали юношей, отец Орнатский, встав на колени, читал «отходную». Его застрелили из револьвера. В Чердыни мучители схватили священника Котурова, сорвали с него одежды и до тех пор поливали на морозе водой, пока он не превратился в ледяную статую. Все это делалось, как вы заметили, с дьявольской театральностью, носило характер ритуальных убийств. Так наши священники за прежние свои упущения и проступки снискали святость.

Алексей слушал ужасающий рассказ об избиении мучеников, сострадал, содрогался от боли. Но в этой боли присутствовал необъяснимый восторг, ликующий порыв, словно душа его, исполненная любви, неслась ввысь, вслед за душами праведником, и ей открывался бесконечный свет.

Он увидел, как в дверях появились телеоператор с камерой, ассистент и сопровождавшая их женщина, та, что присутствовали на вчерашней встрече с монархистами. Она что-то неслышно поянсняла оператору, поводила рукой по стенам, где висели иконы и картины с религиозными сюжетами. Ее появление взволновало Алексея. Все это время он ни разу о ней не подумал. Но теперь с испугом и изумлением вспомнил их вчерашнюю встречу, звон соприкоснувшихся бокалов, трепетание пространства, но которому пробежала таинственная волна, поразила его бесплотным ударом. Сегодня на женщине было синее платье с серебристым отливом, какой бывает у тропических бабочек. При каждом ее движении по платью пробегал льющийся блеск, словно синий шелк пропускал свечение тела. Ее лицо, как и вчера, казалось бледным, печально-болезненным и очень красивым, словно кто-то мучил и обижал ее за ее красоту. Приподнятые золотистые брови, высокий открытый лоб, расчесанные на прямой пробор светлые волосы делали ее обворожительной, трогательной и беззащитной, и эта беззащитность и тайная горечь ее чудесного лица, как и вчера, взволновали Алексея.

Отец Елеазарий, не замечая оператора, нацелившего на него телекамеру, продолжал:

— Но, конечно, главным свидетельством святости Государя являются многочисленные чудеса, явленные им уже после смерти. Церковь тщательно собирает все свидетельства подобных чудес. Множество случаев, когда иконы с ликом Государя начинали мироточить, буквально источая потоки мирра. Бессчетны исцеления, когда больные, прикладываясь к иконе Царя, получали выздоровления, обретали зрение, спасались от неизлечимых болезней, а бесплодные женщины обретали чадо. Бесноватые не могли подойти к иконе, их отбрасывало, как от удара электрического тока, и бес в них начинал страшно рычать и выть.

— Очень важно понять, — вступил в разговор богослов, и его одутловатое, нездоровое лицо слегка порозовело, исполнилось воодушевления. Стало видно, что в молодости он был очень красив. — Искупительная жертва, которую принес Государь, была не только за давние и недавние грехи народа. Но и за будущие чудовищные злодеяния, падение в бездну, неисчислимые грехи. За них русский народ уже вычеркивался из числа народов, испепелялся, а Россия стиралась с лица земли. Есть свидетельства заступничества Царя за родной народ в самые страшные периоды нашей новейшей истории.

— Какие свидетельства? — спросил Алексей, глядя на женщину, которая поднимала руку, указывая оператору очередной ракурс, теперь на ее хрупком, бледном запястье переливалась золотая цепочка.

— Есть свидетельства начальника кремлевской охраны, который видел, как Государь явился Сталину. Это было в самые первые месяцы войны, немцы рвались к Москве, в городе паника, все чиновники жгут бумаги, бегут из столицы. Говорили, что литерный состав уже стоял на путях, ждал, когда в него сядет Сталин. Начальник охраны ночью обходил Кремль, проверял посты, огневые точки зениток, и вдруг заметил, что двери в Успенский собор, обычно запертые, открыты. Заглянул, и видит: в темном храме горят лампады, и в их свете — Сталин, а перед ним — царь в форме полковника. Царь что-то говорит вождю, а тот, потупив голову, слушает. Потом в руке Государя появились две горящих свечи, одну передал Сталину, оба они повернулись к иконостасу и молились. Начальник охраны испугался и ушел. Наутро снова явился в собор и увидел на полу перед иконостасом капельки застывшего воска. Через месяц Сталин на Красной площади обратился к народу со словами: «Братья и сестры». Вспомнил великих предков — Дмитрия Донского и Александра Невского, Суворова и Кутузова. Вернул в армию царскую форму, стал открывать приходы, и начался перелом в войне.

Алексей слушал чудесное повествование с наивной верой, не подвергая сомнению свидетельство, сбереженное в катакомбной глубине церкви, как сберегается в толще выцветшей древней книги драгоценная яркая буквица. Смотрел на женщину, странным образом связывая ее появление с этим сокровенным рассказом. Ее женственность, усталая красота, переливы синего платья были созвучны тихой музыке, звучавшей в его душе, и это неизъяснимое звучание было вызвано рассказами бородатых мудрецов, алыми розами, сладкими благовониями.

— Еще одно свидетельство участника боев под Москвой. Сей солдат преклонных лет воевал еще в Германскую войну, а теперь под Волоколамском пригорюнился в замерзшем окопе среди зимних опушек. Ждал, когда начнется наступление немцев, последних русских солдат перебьют, и немец займет Москву. Потому что нашего войска совсем не осталось, и путь на столицу был открыт. Уже гудят за лесом моторы немецких танков, уже бьет по окопам немецкая артиллерия, и близок конец. Тогда сей человек встал в окопе на колени и стал молиться. «Господи, пошли избавление!» Вдруг видит, как перед окопом встал на снегу дивный видом офицер, в блестящем мундире царского кавалергарда с эполетами, георгиевскими крестами, при сабле. Боже, да этой царь Николай, смотрит на него и говорит: «Ничего не бойся. Москву не сдадим. Бог послал меня, чтобы вас вдохновить и спасти». Вынул саблю из ножен и пошел по снегу вперед. Сей человек схватил винтовку и с криком «ура» кинулся за царем. И все, кто оставался в окопе, побежали в атаку. Поднялась метель. Наших солдат не видно, а немцы все на ладони. И наши их бьют, стреляют. Так и шли в атаку, цепочка пехотинцев, царь впереди. А их уже сибирские полки догоняют, в валенках, полушубках, с автоматами, и погнали немцев. Учинили разгром под Москвой.

Алексей чувствовал кружение головы, будто вращалась вся комната с длиннобородыми монахами, окладами икон, женщиной в лазурном платье. Это кружение уносило в параллельное время, и параллельную историю, где совершались неявленные миру события, меняя ход истории явной. Его жизнь раздваивалась, выбирала другое русло, начинала течь в таинственном параллельном мире, который прежде обнаруживался во снах, в необъяснимых видениях, в предчувствии грядущего чуда. Этим чудом стали рассказы монахов, женщина в синем платье, его появление в Москве, куда он был насильственно водворен, чтобы с ним учинилась либо неотвратимая беда, либо несказанное счастье.

— А еще был случай с летчиком в Афганистане. Летал бомбить укрепленные кишлаки, и его сбили в ущелье. Самолет загорелся, он успел выпрыгнуть с парашютом, упал в самой гуще врагов. А пленных русских летчиков, как известно, мучили ужасно, предавали страшной казни. Лежит он у камня. Вдали горит самолет. И видит, что бежит множество мусульман, все с оружием, прямо к нему. Настало время прощаться с жизнь, и он воззвал предсмертной молитвой к Богу: «Господи, прости меня за все прегрешения и, если можешь, спаси!» Смотрит, перед ним явился человек в царском военном мундире, в офицерской фуражке с орлом, а на плечи наброшена мантия из горностая. Господи, да это же царь. Говорит летчику: «Встань сюда!» Приподнял мантию и накрыл ею пилота. Мусульмане рядом пробегают, по-своему говорят, стучат башмаками по камням, дыхание их слышно, а летчика не видят. Он под покровом царя стал невидим. Когда убежали, царь опустил мантию, взял его за руку:« Пойдем, я тебя поведу». Летчик за царскую руку держится, идет по земле, а это не земля, а минное поле. То одна мина под ногами, то другая. Провел его царь сквозь мины, указал путь и исчез. Летчик начал в свой гарнизон пробираться. Шел по пустыне двое суток, без воды, стал умирать от жажды. «Государь, спаси, не дойду!» И тут же из-под камушка — ручеек. Летчик напился, флягу набрал, миновал пустыню. Не ел три дня, сил не осталось. «Государь, накорми, иначе погибну». Еще немного прошел, видит на камне лежит лепешка, на ней изюм, будто пастух позабыл.

Летчик поел, и ему сил еще на сутки хватило. Шел, шел и упал бездыханный. Очнулся у своих в лазарете. «Как вы меня нашли?» — «А к нам какой-то афганец пришел, на голове чалма, одет в хламиду, а лицо будто русское, глаза голубые, золотая бородка. «Там, говорит, ваш человек лежит». Летчик ничего не ответил. Знал, что это царь ему жизнь спас.

Алексей завороженно слушал, будто спал наяву. Ему казалось, в него вливается чужая судьба, необъяснимая благодать. Происходит таинственное зачатие, наливается алый бутон, готовый раскрыться волшебной розой. Оператор наводил камеру. Женщина, похожая на лазурного ангела, появлялась и исчезала, и ее появление было связано с алым бутоном, с мучительным зачатием, с волшебным преображением.

— И еще одно свидетельство,— отец Никандр, недавно тусклый, болезненно печальный, теперь был похож на юношу — своим розовым нежным румянцем, сияющими глазами, певучим взволнованным голосом. — Дело было в девяносто третьем году, при штурме Белого дома. Там скопилось множество народу, — депутаты, отставные военные, политики, но больше простой московский люд, — женщины, дети, старики. А уже стрельба, по дому бьют танки, строчат пулеметы, все горит, кругом убитые. А был там один священник, издалека, то ли из Якутии, то ли из Коми. И была с ним икона Царских Мучеников, у нас, в России, еще не прославленных, но уже многие из батюшек ей молились. Священник видит, что бой идет страшный, и скоро все погибнут в огне или от пуль и снарядов. «Идите сюда, — говорит он женщинам, детям, а также тем, кто ранен, но еще ходить может, — государь-мученик выведет нас отсюда. Молитесь ему, и — за мной!» Построил их, выставил перед грудью икону и повел наружу. Кругом пули свистят, танки бьют, а они идут вслед за иконой, батюшка поет псалом, и пули их огибают. Так и прошли невредимы сквозь строй солдат и в городе растворились. Батюшка смотрит, а в икону пуля попала, прямо в грудь Государю.

Бутон в душе наливался, в нем трепетали готовые раскрыть– »« лепестки, и сила, наполнявшая дивное соцветие, была любовь, обожание, неведомое прежде благоговение. Бог знает к кому. И к ним степенным монахам, и к тем, кому были явлены знамения, и ко всему безымянному множеству народа, верящего и страдающею, уповающего, как и он, на спасительное благодатное Чудо, и к этой прелестной женщине, источавшей лучистую лазурь и пленительную нежность.

В дверях трапезной появился молчаливый служитель. Настоятель отец Феофан поймал его взгляд.

— Владыко, дорогие отцы, любезный Алексей Федорович, нам дают знать, что трапеза готова. Приглашаю к столу, — и повел в соседнее помещение, где был накрыт стол. Алексея усадили рядом с владыкой, напротив настоятеля. Было много фарфоровых блюд и стеклянных ваз, всевозможных белых и красных рыб, затейливых салатов, обильных овощей и фруктов. Перед каждым стоял винный кубок, чаша, серебряный сосуд. На стене висела икона Царя Мученика, большая, искусно написанная, — красная перевязь на груди, горностай на плечах, скипетр и держава в руках, золотой нимб вокруг головы.

Служитель обходил стол, держа стеклянный графин с темным церковным вином. Наполнял стоящие на скатерти сосуды. Перед Алексеем тускло сиял серебряный кубок с орнаментом и выбитой надписью: «Чаша сия». В него из стеклянной губы графина полилась густая темно-алая струя, наполнив кубок до верха.

— Братья мои, — митрополит Арсений поднялся, сложив перед собой большие пухлые руки. — Мне радостно видеть в нашем православном монастыре дорогого, высокого гостя. Вас, Алексей Федорович. Церковь предчувствовала ваше появление, о нем тайно молились в обителях, на него было указано многим молитвенникам, тем, кто мечтает о возвращении на нашу Святую Русь исконного правления, естественной для русского народа монархии, столь жестоко и страшно уничтоженной большевиками-безбожниками.

Вы, многоуважаемый Алексей Федорович, должны знать, что в лице православной церкви вы найдете надежного союзника и заступника. Мы не повторим ошибок тех иерархов, которые не осознали мистической, промыслительной сути событий начала прошлого века, когда Государь на какой-то миг остался в одиночестве перед лицом многочисленных и коварных врагов, был ими схвачен и зверски замучен. Нас вразумило страшное прозрение. Мы до сих пор несем не отмоленный грех цареубийства. Наш любовное, преданное отношение к вам — часть искупления той вины… Братья, — он повернулся к монахам,— давайте помолимся страстотерпцу Государю Императору.

Монахи встали, обратили лица к иконе Царя. Ладно, в три голоса, нараспев, с рокотами и воздыханиями, стали читать молитву:

— Царства земного лишение, узы и страдания многоразличные, кротко претерпел еси, свидетельствовав о Христе даже до смерти от богоборцев, страстотерпиче великий Боговенчанный царю Николае, сего ради мученическим венцом на небесах венча тя с царицею, и чады, и слуги твоими Христос Бог, Его же моли помиловати страну Российскую и спасти души наши.

Пророкотали молитву, крестились. Алексей, осеняя себя, чувствовал, как из образа веет тепло, переносит в грудь незримый оттиск царского лица, алой ленты, золотого нимба. Оттиск горел в груди благодатным сиянием, вызывал благоговение, нежность, слезное обожание.

— Теперь, Алексей Федорович, перед тем, как мы вкусим этих яств и отведаем пития, хотелось бы услышать ваше вразумляющее слово. — Владыка Арсений поклонился Алексею, смиренно потупил глаза, поднимая высокий, полный вина кубок. Остальные, и Алексей вместе с ними, подняли свои чаши.

Алексея охватила робость. Что мог он сказать этим многомудрым людям, чьи знания и помыслы исходили из необъятной, не поддающейся уразумению тайны. Не было слов. Но он чувствовал, как в самой сердцевине души, где наливался алый бутон, рождается таинственное побуждение, властное поощрение, заставлявшее открыть уста:

— Благодарю вас, благодарю от сердца за внимание, которое вы мне оказали. Ваша мудрость, ваша доброта, ваше драгоценное время, которое вы мне уделяете, — я не заслуживаю этого. Я, Алексей Горохов, простой человек из провинции, вдруг удостоился такой чести. Здесь присутствует недоразумение, ошибка, но я не стану ее исправлять, потому что вам, людям духовным, все виднее. Я действительно связан с Государем Императором глубокими узами, как и многие русские люди. Это узы любви, раскаяния, боли и родственной близости. Мы все наследники Царя Мученика, все провинившиеся его дети, неразумные, часто злые, во многом еще нераскаявшиеся…

Он испытывал необъяснимое воодушевление, будто говорил не он, а растущий в душе бутон. Лепестки, желая раскрыться, оказывали на его душу и разум неизъяснимое воздействие, слова сами рождались на устах, выстраиваясь в неожиданные фразы:

— Мы знаем, как трудно живет наш народ, как он болеет и мучится. Какая тяжелая и грозная у нашей любимой России судьба. Столько бед, столько крови, столько несправедливости. Но и столько побед, столько величия, столько неугасимой веры. Какая-то хворь поселилась и мутит нас, ссорит друг с другом, отвлекает от главного смысла, от главной задачи, — сделать Россию счастливой, правдивой и благодатной…

Он видел, как внимательно слушают его монахи, как вставшие у дверей служители издалека внимают ему. Оператор направил на него глазок телекамеры, которая считывала прямо с губ рождавшиеся слова. Женщина, не отрываясь, смотрела глазами, подняв золотистые брови, то ли в восхищении, то ли в мучительном сострадании, и он чувствовал их неясную общность, неразгаданную схожесть их судеб, которые вдруг коснулись друг друга, чтобы через миг навсегда расстаться.

— Ужасное убийство Царя, беззащитной Царицы, прекрасных царевен, больного и милого отрока — злодеяние, за которое надо мстить, искать потомков убийц, потомков, затеявших на Руси кровавую смуту, рубивших саблями священников, стрелявших из пушек в крестьян, кинувших за колючую проволоку лучших людей страны. Но все это так, если Царь — обычный земной человек. Но он — святой. Он — на небе. Он с неба видит виноватых и правых и всех прощает. Он взывает не к отмщению, которое продлит нашу русскую пагубу, нашу русскую смуту, а к прощению, к забвению обид, к взаимному примирению. Он, святой, спасал нас во время войны. Он, святой, спасет нас во время нашего больного и хрупкого мира…

Алексей чувствовал, как душа наполняется восхитительным светом, близким к обмороку счастьем. Женщина в лазурном платье превратилась в облако лучистого света. Кубок с темно-красным вином пламенел у глаз. Надпись «Чаша сия» была живой, струилась, приближалась к губам.

— Или, может быть, я ошибаюсь? Может быть, все не так? — слабея, боясь потерять сознание, слыша восхитительную музыку, чувствуя, как в сердце открылся алый прожектор, из которого плещет божественный свет, он пригубил чашу.

— Боже правый! — воскликнул отец Феофан. — Икона государя мироточит!

Все обратили глаза к иконе. Из нее густо, многими струями, изливалась тягучая алая влага. Из глаз, из красной перевязи, из летящего в небе ангела. В золотистом поле иконы открывались скважины, и из них начинала течь густая, как варенье, кровь, чертила на иконе длинные струи, капала на пол.

— Чудо, великое чудо! — крестился митрополит Арсений. — Вы, Алексей Федорович, были услышаны Государем. Он встретил вас, как наследника. Вы — престолопреемник. Господи Правый!

Он вышел из-за стола, низко, до земли, поклонился Алексею, так что усыпанная бриллиантами панагия коснулась пола. Монахи кланялись вслед за митрополитом. Камера снимала мироточащий образ Царя, склоненных монахов, изумленного, почти бездыханного Алексея.

Экс-президент Виктор Викторович Долголетов, он же Ромул, весь вечер провел в обществе конструктора ракетных систем, который рассказывал Ромулу о новой баллистической ракете «Порыв». Новейшая русская ракета была способна облететь вокруг земного шара и нанести удар по Америке с любого направления, в обход противоракетных установок противника. Серийное производство «Порыва» предполагалось начать к моменту возвращения во власть Долголетова, когда во всю мощь зазвучит имперский голос возрожденной России, претендующей на утраченные окраины. Америка, истощенная кризисом, окажется не способной противодействовать российской экспансии, а русское Развитие обеспечит стране современные технологии, новейшее вооружение, новые политические аргументы в международной политике.

— Мы преодолели, Виктор Викторович, отставание в элементной базе, и теперь все комплектующие «Порыва» выполняются в России.

— А этот строптивый хохол с лицом, похожим на рашпиль, обещал перекрыть нам поставки с «Южмаша», без которых в России якобы не взлетит даже сигнальная ракета. — Ромул рассматривал фотографию опытного образца «Порыва», готового к стартовым испытаниям, — волны хвойной тайги, бетонная чаша старта, белый бивень ракеты. — Правда, что Украина может начать производство собственных баллистических ракет?

— Разве что из сала, Виктор Викторович. Обстрел российской территории окороками и салом, — засмеялся конструктор.

— Когда мы объединим Россию и Украину, я определю этого строптивого парня в «Музей голодомора». Пусть изображает там людоеда. А мы будем строить империю.

— Вы приедете на испытание «Порыва»?

— Именно я, а не нынешний наш президент. Это не его епархия. Пусть строит правовое государство, а мы с вами будем строить империю с ракетами и подводными лодками.

Расстались дружески — высокий, седой, с аскетическим лицом конструктор и изящный, ироничный и властный Ромул, по-сталински требовательный и заботливый.

Еще некоторое время он расхаживал по гостиной, раздумывая, не отправиться ли ему на Съезд потомков именитых родов России. Его прельщала мысль показаться в обществе праправнуков Пушкина и Толстого, Мусоргского и Боратынского. Но смущал комизм ситуации, когда множество Пушкиных, похожих на пращура, — все курчавые, толстогубые, с бакенбардами, — затеребят его, выпрашивая пенсии, требуя возвращения фамильной собст– венности в Михайловском, Болдине и на Мойке.

Включил телевизор. Шла малозаметная передача «Русский взгляд», финансируемая патриархией. Степенные батюшки, благоразумные проповедники, освящения колоколов, перенесение мощей. Вдруг увидел странно знакомое молодое лицо — высокий лоб, золотистая бородка, ясные, чуть выпуклые глаза. Возникла икона с изображением Царя-Мученика. Поражало сходство царя и молодого человека. Ромул с изумлением наблюдал митрополита Арсения, державшего в руке серебряный кубок. Молодой человек что-то говорил о святости Царя, о спасении через эту святость больного и хрупкого мира, о предназначении России. Крупно, близко появилась икона, из которой проступало сочное алое пятно, похожее на красную розу. Текли блестящие кровяные струи, заливали икону.

— Чудо, великое чудо!— воскликнул митрополит Арсений.— Вы, Алексей Федорович, были услышаны Государем. Он встретил вас, как наследника. Вы — престолопреемник. Господи Правый!

Сюжет завершился без комментариев. Снова последовали богомольцы, крестные ходы, рассуждение об основах православной культуры.

Ромул был раздосадован. Второй раз на телеэкране появлялся молодой человек, кажется, Алексей, которого представляли как наследника российского престола. Обе программы были малозначительны. Но в совокупности вырисовывался некий проект, смысл которого был неясен, возникала тенденция, вызывавшая беспокойство. Ромул чувствовал, что все это странным образом касается его. Между молодым человеком с золотистой бородкой и им самим существует невнятная связь. Словно между ними протянута невидимая трубочка, соединяющая их сущности, и часть его, Ромула, сущности начинает по трубочке перетекать к молодому человеку. Это было наваждением, трубочка исчезла, но тревога не пропадала. Он позвонил Виртуозу:

— Илларион, что это за странный персонаж появился в Moскве? Сначала у монархистов, теперь у монахов. Будем венчать его на царство? В России восстанавливается монархия? Но почему я об этом ничего не знаю? Может быть, мне дадут место при дворе? Хотя бы камер-юнкера? — Ромул иронизировал, старался быть легкомысленным, но в голосе его звучало раздражение, которое почувствовал Виртуоз. Его уличали, подозревали в вероломстве. Интуиция Ромула угадывала интригу, указывала на признаки опасности.

— Не обращай внимания, — так же легкомысленно, со смехом, ответил Виртуоз. — Зачем мне обременять тебя пустяками? Это часть антикоммунистической технологии. Мы должны постоянно пугать коммунистов двумя вещами. Судом за убийство царя и выносом Ленина из мавзолея. Уже мне звонил дядюшка Зю и просил разъяснить ситуацию.

— Вот видишь, теперь и я звоню. Возник некий хаос.

— Есть теория управления хаосом. Мы ею владеем, а коммунисты давно уже нет. Ко мне приехал один американский ученый из Санта-Фэ. Специалист по управлению хаосом. Блестящий знаток. Не хочешь с ним повидаться?

— Занимайся хаосом ты, а я буду заниматься космосом. А дядюшка Зю пусть поволнуется. Будет сговорчивей в вопросах социальной политики.

Голос в телефоне пропал, но тревога в кабинете Виртуоза витала, как струйки табачного дыма. Его вероломство было угадано. Его предательство состоялось. Его друг и покровитель, кому он был обязан карьерой, — Ромул своим тонким чутьем и звериным инстинктом уловил интригу и замер, боясь наступить в капкан. Было скверно ощущать себя предателем. Не успокаивали мысли о политической целесообразности, банальные утверждения, что в политике будто бы нет ни друзей, ни врагов, а только интересы. Едва ли государственным интересам страны способствовала затеянная интрига. Она способствовала интересам Рема, который стремился ослабить соперника, отнять у него образ Духовного Лидера, противопоставить ему образ чудом спасенного престолонаследника. Один миф уничтожал другой. Он, Виртуоз, управлял сражением мифов, оставляя в общественном сознании только одну непререкаемую величину— Президента, который станет избираться на «второй срок». Но отвечало ли это интересам России, было неясно.