Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Обзор сентябрьских номеров журналов "Новый мир", "Наш современник", "Москва", "Знамя".

"НОВЫЙ МИР" решил угостить читателя своего типично осенним фруктом — развесистою клюквою, воспитанной в аммиачно-сернистой ауре болотистых местечек. Клюква столь несъедобна, что вряд ли стоило и упоминать о ней, но поскольку в журнале ей отведено почётное, средь прозы, первое место, да и занимает она ни много ни мало семьдесят убористых страниц журнальной книжки, то придётся замолвить словечко. Клюкву эту на блюдечке с каёмочкой преподнесла Евгения Мальчуженко из Питера. "Крупа и Фантик" — бесцветная этикетка на ней. И приписка бесцветным, на конспиративном молоке, курсивом — документальная дезинформация . Дезинформация эта охватывает около сотни имён, скромненько обозначенных в "Персоналиях". И не просто имён, а имён — от Владимира Ленина и Надежды Крупской до Наполеона и Антуана Чехова (так у автора. — В.Е. ). Ни фабулой, ни пересказом сюжета, пожалуй, себя не озаботим, а вот о лексике, поскольку она здесь — царица, сказать придётся. Далеко не будем уходить — прямо из "Персоналий": Зиги Фрейд, Карлуша Маркс, Верка Засулич, малыш Карацюпа, Шурик Керенский. Чуть глубже — из текста: гадина Инеска, толстуха Землячка, скряга Вовка, зараза Маняшка… Уф, хватит! Уловили музыку?.. Прям "Семь сорок" — молодое недозрелое вино, две местечковые шалашовки на кухне, снимающие с него пробу и параллельно промывающие косточки родным, знакомым, близким — и неблизким. Ну, а самое главное — это форма, в которую всё облачено: а именно, переписка Крупы (Наденьки Крупской) и Фантика (Фанечки Каплан). Каково!.. Додуматься надо… И додумалась, ещё раз повторим, Евгения Мальчуженко, а теперь внимание! — в девичестве Каплан . Вот где вся собака и зарыта, но видимо, неглубоко — отсюда и запах…

Вероятно, чтобы нейтрализовать его хоть как-то после первых семидесяти страниц, всё остальное в девятой книжке "Нового мира" — и поэзия, и проза — весьма достойного качества. Это и рассказы Сергея Солоуха, слегка кокетливо изощрённые по стилю вначале, но через героя своего — через его "природную, неисправимую сознательность", через испытания брезгливостью к собственному нечистоплотному начальству — приближающиеся к открытию, что "нет ничего чудесней простоты" и растворения — в чём? — читатель разберётся сам, дочитав их до конца. "Незаметные праздники" Алексея Смирнова — это наброски с натуры, где "всё, что казалось когда-то таким протяжным и беспомощным, таким медленным и неуклюжим, разрозненно ползущим вкривь и вкось, теперь убыстрилось, выровнялось, схватилось в памяти преображённо, нерасторжимо и прочно, как будто одно неиссякаемое мгновение". И в мгновении этом и "белая уточка", и "каньки" (которые так-таки и пишутся через "а"), и "лимонная церемония", и волны беспричинного детского счастья, выносящие и спасающие нас всю оставшуюся сознательную жизнь от многих тягостных катаклизмов и крушений.

Поэтические имена Инны Лиснянской и Владимира Рецептера в особой рекомендации не нуждаются. "И памяти воображенье Снов ясновидческих сильней" у Лиснянской и "Уйду на озеро Кучане; на мокрое его молчанье, на свежую его тоску. А там и радуга повиснет, и вновь меня любовь притиснет к той цапле, к красному глазку" в "Цапле на озере Маленец" Владимира Рецептера растворяют нас в стихии волшебных ритмов русского стиха, где меж формою и содержанием гармония "нетварной сути торжества". А выплеск неженской боли Ларисы Миллер: "Земля — это гиблое место. Не надо ни оста, ни веста. Спасайся, кто может, беги, Покинув земные круги. Но как с них сойти добровольно? А жить и опасно и больно, И новый вращается круг Для новых терзаний и мук" , уравновешивается смиренной мудростью Владимира Берязева — "Тихо пей всё, что Богом дано, Причащайся последнему счастью, Благодати земной причащайся. Завтра — поздно, потом — всё равно. Там — потом, даже днями темно, Лихо там без любви и поруки… Вот и листья от счастья и муки Золотые — ложатся на дно" .

Ну и самый пиковый, самый значимый материал номера, на мой взгляд, — публицистические статьи Елены Ознобкиной и Татьяны Касаткиной о проблеме отмены смертной казни, отличающиеся мужеством гражданским и интеллектуальной честностью и являющиеся, скорее, приговором современному обществу, в котором, безусловно "всё связано со всем", и оттого, "если наша социальная жизнь часто нарушает каноны простой справедливости и человечности, давайте хотя бы повременим со смертными казнями".

Типично осенний фрукт предлагает читателю и "НАШ СОВРЕМЕННИК" , но это не пресловутая клюква развесистая, а гриб настоящий , вернее даже — "Грибной царь" Юрия Полякова — горькая, умная, тонкая пародия и на любовный роман, и на детективное чтиво одновременно. Без явных (или потаённых) детективных элементов не обходится теперь ни один сколько-нибудь уважающий себя писатель. Юрий Поляков спародировал это повальное увлечение столь талантливо точно, что некоторые литературные аналитики, на этот крючок и попавшись, уже с урчанием вцепились в роман, приняв пародию за истину и серьёз первой инстанции. Жаль, что современная суррогатная во многом жизнь подвигает настоящих писателей к такому вот защитному рефлексу в её отображении. Иначе — опасность подхватить эту заразную безумную бациллу самому.

Чистоту и, видимо, почти зеркальность отображения действительности удалось сохранить другому прозаику — Альберту Лиханову: "а потом я немножко вырос и началась война". Сквозь призму детских воспоминаний о былом в повести "Те, кто до нас" всплывает многое. Чуткое сердце ребёнка видит кумира своего не только здесь и рядом, но и "где-то ещё, в пространстве незримом, но существующем для него: ведь он потому ничего и не замечает, что одновременно обитает в другом мире, в каком-то отражённом царстве, которое ясно видимо только одному ему", и — "важная подробность: в моих видениях доктор был не один. С ним рядом всегда находился я. …Чаще всего мы молчали в том, не нашем отсутствии, но иногда всё-таки говорили". Этими внутренними диалогами-монологами и взращивает себя юный герой до таких вот философических, позднее, умозаключений: "не надо думать, что война — только беда. Война вроде как чан с кипятком, и все до единого в него прыгают. Люди гибнут, и тоска о них бесконечна и неизбывна. Но люди ещё и выбираются из котла. Одни — навек предавшие. Самих себя. Другие — омытые, очищенные, посильневшие, как Иванушка со своим Коньком-Горбунком".

Поэзия Глеба Горбовского и Владимира Кострова везде и всюду говорит сама за себя. И хотя "Жизнь прожита. Горит Господне лето. Осталось только поле перейти" (В.Костров), но — "Что вынес я из жизни сей? Мне в жизни повезло; Имел свой угол и друзей Трёхмерное число. Носил по комнате скелет, Он у меня стальной! И девяносто девять лет — Соседке за стеной. Друзья? Один живёт в Москве. На Балтике — другой. А третий… с неких пор в траве Могильной. Чтит покой. Но иногда мы всем числом Сойдёмся у стола. И третий с нами за столом… И трапеза — светла!" (Г.Горбовский). Константин Рябенький, известный русский поэт, живущий в Твери, также, по народному, оптимистичен: "Душу терзают наветы, чтоб не пойти мне ко дну — выдохну горькие беды. Радость земную — вдохну" . Сложнее осетину Ахсару Кодзати, живущему "на острове отчаяния" , над которым "Небо хмуро — солнце не очнётся, птицы улетают в край, что мил… Родина без крыльев остаётся — из трясины выбраться нет сил!" Что ж, актуален будет ещё, наверное, на многие лета вперёд призыв Глеба Горбовского: "Мужайтесь, россы!"

Сентябрьская книжка "МОСКВЫ" полна пристального внимания к литературе подмосковного Зеленограда. Стоит отметить зрелую смыслонасыщенную прозу Ольги Бересневой, Валерия Передерина, Владимира Лебедева, Светланы Ковалёвой, Игоря Голубева, небезуспешно экспериментирующего с формой. Владимир Зайцев покоряет своей коротенькой новеллой, в которую успевает вложить попытки "ощутить вечное дыхание Земли, испытать и услышать то, что испытывали и слышали далёкие прапредки". Мария Елифёрова — автор самый юный и, возможно, самый перспективный (не по причине молодости — по причине таланта). Рассказы её настолько живы, что нескоро отпускают читателя от себя, достаточно долго поглощают его эмоции (или подпитывают?) и внимание.

Нина Карташёва — поэт с неординарным, давно уже состоявшимся именем, дебютирует (во всяком случае, для меня) в этом номере в прозе. Классическая манера её стиха здесь плавно перетекает в классическую же — прозы.

Искренне жаль, что слишком малы поэтические подборки Николая Кастрикина ( "Немотствующий дух страдает и в раю" ) и Михаила Новожилова-Красинского ( "Нет, знает путь любовь туда, где смерть!" ). И так же искренне жаль, что нашлось место для витиеватой зауми Татьяны Фёдоровой ( "Зажму в ладони горсть земли И упокою, как ладан, на груди — Спаси рассеянное и огради На всякий День грядущий" ) вкупе с её американско-триллеровыми, белым стихом, сновидениями. И великолепна по болевой зрелости подборка СМОГовца Александра Васюткова ( "Мне дали ранимую душу. Бессильна такая душа" ).

Помимо зеленоградцев журнал предоставил возможность выступить на своих страницах поэтам Владимиру Кострову и Борису Спорову, и — публицисту Игорю Шафаревичу с новым исследованием "О вокальном цикле Шостаковича "Из еврейской народной поэзии"": "Я помню сильнейшее впечатление от этой музыки... Человек я отнюдь не сентиментальный, но там стал шмыгать носом и под конец чуть не разревелся. Впечатление было какое-то горькое, безысходное, но чисто эмоциональное, никак не осмысляемое". В этой статье Шафаревич и пытается сейчас (постфактум) осмыслить и выразить словами те давние эмоции.

Поэтические страницы девятого номера "ЗНАМЕНИ" настраивают с первой страницы, что "в этом номере мы публикуем стихи поэтов, входивших в круг общения Татьяны Бек". В "круг общения" вошли Максим Амелин ( "Словно случайная рифма в прозе, звякнула и запропала, — Русь!" ), Ирина Ермакова ("Среди привычной пошлости и прозы когда борей несёт свою пургу махнёшь рукой и — вспыхивают розы кустарные в растоптанном снегу" ), а также целый семинар поэтический, который вела в своё время Татьяна Бек, из Григория Сахарова ( "свобода/ свобода/ свобода свобода/ свобода бля/ свобода для?" , Данила Файзова (у которого "утро придёт с востока" , а всё остальное — "безмолвие. Скука. Молчанье" ), Евгения Лесина ( "Сели вдвоём и слёзы ручьём Сели втроем и слёзы ручьём И вчетвером слёзы ручьём И впятером" ), Петра Виноградова ( "И слова рассыпав из строки, Я в строку их не смогу вместить… И моё бескрайнее "Прости" Бесконечно сможешь ты простить" ) и Ивана Волкова, которого хочется подать именно так:

И я, может быть, до могущества знака

Смогу дорастить умоляющий звук,

Поэзия — общий магический круг,

Защитное поле, вакцина от рака,

И всё, что не так в этом мире, не так, —

Наш производственный брак.

Ну и наконец, сама Татьяна Бек с последним циклом своим, провидчески названным "На прощание", и с признанием — тоже последним: "Блаженствуя в нечистой полутьме И контрабанду разместивши в трюме, Любила то, чего в своём уме Любить нельзя. Но я была в безумье. ...Когда теперь, изрядно постарев, Я вглядываюсь в ужас эпилога, То вижу порт, разинутый, как зев, И кутерьму, не знающую Бога".

Леонид Зорин в маленьком романе "Обида" изливает немалые свои обиды и претензии к так называемым "национально озабоченным" и заставляет своего главного героя Женечку Грекова внедриться по-журналистски прямо в логово этих "озабоченных". Женечка должен высветить нечто, "что именно — он представлял ещё смутно, и тут не обошлось без подсказки". Вот и Леонид Зорин, ломая своего героя, всё силится что-то подсказать, куда-то на протоптанную, избитую тропу выправить. Но проблема "национально озабоченных" (вы, верно, уже догадались, что речь идёт просто о русских , но с дорисованными традиционно атрибутами копытец и рогов) настолько стала (во вроде бы русском нашем государстве) велика и болезненна, что как бы ни направляли её в нужное русло, она так и норовит, болезная, то ручку, то ножку высунуть оттуда на волю, а то и головкой повертеть по сторонам. А даже и возопить страдающе-громко: "Что ж вы меня так-то, то нелюдью, то фашистом! Неужели только за то, что для меня "личная жизнь преходяща, а жизнь государства священна, ибо без него нет истории", а для вас — "государственность — как печь, пышущая льдом", посягающая на персональную тайну вашу, на сомнение вечное, на старчество ваше изначальное — вы ведь родились уже стариками! Неужели только за это?.."