ПОБЕДИТЕЛЬ ОГНЯ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ПОБЕДИТЕЛЬ ОГНЯ

Владимир Бондаренко

25 ноября 2002 0

48(471)

Date: 26-11-2002

Author: Владимир Бондаренко

ПОБЕДИТЕЛЬ ОГНЯ

Станислав Куняев всегда идет и в жизни, и в литературе — своим путем. Иногда это утоптанный, хоженный-перехоженный большак, и он идет со всеми, в колонне, то возглавляя ее, то отставая и осознанно замыкая ряды. Иногда это извилистая тропинка в глуши леса, едва заметная, но чутко улавливаемая знатоками леса и опытными первопроходцами. Иногда это и на самом деле нехоженая целина, бурелом, в который и углубляться опасно одинокому человеку, даже если он бывалый боец и умеет отвечать ударом на удар. И сворачивает с большака в лесные дебри, с асфальта шоссе на едва заметную тропку Станислав Куняев всегда сам, повинуясь лишь внутреннему чувству поэта.

Пишу не чью-нибудь судьбу,

Свою от точки и до точки,

Пускай я буду в каждой строчке

Подвластен вашему суду…

У него и в жизни, и в поэзии всё выстрадано, все пережито. Всё пройдено. Недаром "путь" — одно из корневых слов его поэзии. Путь — это тайга и горы, Тянь-Шань и Тайшет, реки Мегра и Северная Двина, это его родная Калуга и Саров, Охотское море и Балтика… Путь — это версты лет и вехи исторических событий. Это полет Гагарина в космос и баррикады 1993 года. Это тихая лирика и ораторская интонация, молитвенное погружение в крещенскую воду русской истории и бунтарский призыв к вечному сопротивлению. И всегда — среди людей, среди их печалей и трагедий…

Как много печального люда

В суровой Отчизне моей!

Откуда он взялся, откуда,

С каких деревень и полей?

Вглядишься в усталые лица,

В одно и другое лицо.

И вспомнишь — войны колесница!

И ахнешь — времен колесо!

Но и среди дорогих ему людей он несет свой Крест, свою истину и даже порой свое несогласие с ними, интуитивно находя требуемый ему путь.

Но как свести концы с концами,

Как примирить детей с отцами —

Увы, я объяснить не мог…

Я только сочинитель строк,

В которых хорошо иль плохо,

Но отразилась как-нибудь

Судьба, Отечество, эпоха, —

Какой ни есть, а всё же путь…

К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, как и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника, Вадима Кожинова, Куняев чересчур поспешно отказался от знаменитых строк "Добро должно быть с кулаками". Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример — скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой "тихой лирики" и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже направлял их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское "добро с кулаками" своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии, увлечь его на путь требуемой народу "тихой лирики". В предисловии к книге Куняева "Путь", вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович пишет : "В 1959 году он написал стихотворение "Добро должно быть с кулаками…", соответствующее всем канонам "громкой лирики". Опубликованное в московском "Дне поэзии" в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность… Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой "Добро должно быть с кулаками…", хотя поэт давным-давно "отрекся" от собственного произведения и в стихах ("Постой. Неужто? Правда ли должно?…"), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно "неинтересные", что они явились как порождение модной "словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры")…" Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Кожинова. Ведь на самом деле и стихотворение с "отречением" было у Куняева, и статья была…

Неграмотные формулы свои

Я помню. И тем горше сожаленье,

Что не одни лишь термины ввели

Меня тогда в такое заблужденье…

Вадим Кожинов не скрывал своего недовольства ранними стихами поэта: "…Стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только остро, эффектно, кричаще выразить "мысль", уже так или иначе знакомую, близкую аудитории,— и "мысль" эта принималась на "ура"…" Критик был искренне рад, что "…пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом, он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина — тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории…" Нет, внимательно прочитав все лучшие стихи Куняева, уверен сейчас, что никогда никаким "тихим лириком" поэт не был. Очевидно, отдавая дань своему учителю Кожинову, он посвятил ряд стихов воцарившейся тишине: "…люблю тишину полуночную", "…темным воздухом и тишиною". Ну так и Андрей Вознесенский тогда писал: "Тишины хочу, тишины. Нервы, что ли, обожжены…" И это, очевидно, влияние Кожинова. Как оказалось, скорее отречение у Станислава Куняева шло от идеологов-шестидесятников, от их революционизма, от их крушения традиций, но волевое, гражданское, бойцовское начало, право на сопротивление, как определяло так и определяет до сих пор и поэзию, и жизненное поведение Станислава Куняева. И это прекрасно. Это редкий дар, которого были напрочь лишены как многие его друзья-единомышленники, так и оппоненты-шестидесятники, подменявшие суровую требовательную социальность в своих стихах сиюминутными выплесками модных сентенций. Именно поэтому то же "Добро должно быть с кулаками" у Евгения Евтушенко абсолютно не прозвучало и не запомнилось. Это была громкая фраза, не больше, а в стихотворении Куняева была уже тогда выношенная жизненная позиция. И я с ней согласен на все сто процентов уже сегодня, в третьем тысячелетии, спустя более чем сорок лет после написания нашумевших строк.

Добро должно быть с кулаками,

Добро суровым быть должно,

Чтобы летела шерсть клоками

Со всех, кто лезет на добро…

Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к "тихим лирикам" скорее как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние ощущения природы вряд ли его посещало — "тихая моя родина…", или "матушка возьмет ведро, молча принесет воды"… Не куняевское это состояние.

Да, конечно, всем нам в иные минуты хочется полюбить весь мир, простить все грехи и все проступки, как сам же Куняев писал:

Живем мы недолго — давайте любить

И радовать дружбой друг друга.

Нам незачем наши сердца холодить,

И так уж на улице вьюга!

............................................

Что делать ? Земля наш прекрасный удел —

И нет среди нас виноватых.

Но, увы, долго в таком состоянии всепрощения нельзя в России находиться. Может быть, в брежневскую эпоху и было какое-то излишнее состояние всепрощения в обществе? Излишнее умиротворение? И что мы имеем?

Надо мужество иметь,

Чтобы золото тревоги

В сутолоке и мороке

Не разменивать на медь.

Надо мужество иметь,

Не ссылаться на эпоху,

Чтобы Божеское Богу

Вырвать. Выкроить, суметь…

Такое мужество на достаточную жесткость в противостоянии злу, в противостоянии врагам Божьим, в конце концов уличное мужество драчуна поэт имел всегда.

В этом моем споре или размышлении нет никакого противопоставления былых друзей, или, Боже упаси, умаления "тихой лирики". Скорее речь идет о естественном разнообразии русской поэзии. Никак не сводима русская поэтическая традиция к одной лишь "тихой лирике". Так же, как русский народ не похож на безропотный и терпеливый, смиренный и покорный. Кто же тогда от Мурманска до Аляски дошагал: чукчи, что ли? Или наши цивилизованные всечеловеки? Кто Берлин и Париж брал не единожды? Нет, в Куняеве совсем иная поэтическая воля была заложена. К тому же, и деревенским он никогда себя не ощущал. Даже и дачником, как Владимир Соколов, не чувствовал себя. Скорее, первопроходцем, бунтарем, или неким хищным зверем. Одиноким волком, как его прозвала многие годы близкая ему Татьяна Глушкова. Вольным и бесстрашным. И совсем не по-кожиновски создавалось то знаменитое стихотворение "Добро должно быть с кулаками…", не на заказ или готовой мыслью из многообразных средств массовой информации. Вернее, заказ был предложен, но он настолько совпадал с его состоянием души, что строчки выкрикнулись как девиз, как призыв. Как программа жизни. Думаю, что и Вадим Кожинов не сводил русскую поэтическую традицию лишь к одной "тихой лирике". Не случайно же именно он приметил еще совсем молодого Юрия Кузнецова и откровенно признал его " наиболее значительным, самым выдающимся поэтом нашего времени", а уж под его же каноны "тихой лирики" Юрий Кузнецов никак не подходил… Впрочем, что мы будем спорить. Надо просто читать стихи. Там всё сказано. Вот, к примеру, о шведском короле Карле:

А все-таки нация чтит короля —

Безумца, распутника, авантюриста.

За то, что во имя бесцельного риска

Он вышел к Полтаве, тщеславьем горя…

За то, что он жизнь понимал, как игру,

За то, что он уровень жизни понизил,

За то, что он уровень славы повысил,

Как равный, бросая перчатку Петру…

То, что принимали у Куняева за юношеский максимализм, оказалось его постоянным состоянием души. Его державным максимализмом, его требовательным подходом и к миру, и к себе.

Рим был и есть, и вечен будет,

Коль "Горе побежденным!" — есть,

И — "Победителей не судят!"…

Его мир — это мир суровых людей, где сентиментальность не прощается и не поощряется.

В окруженье порожистых рек,

В диком мире гранита и гнейса,

Как ни горько, но знай, человек, —

На друзей до конца не надейся…

Рухнет камень. Исчезнет стезя,

Друг протянет бессильную руку.

Так не порть настроения другу

И рассчитывай сам на себя…

Он отчаянно любит природу. Но не способен ее созерцать, даже наблюдать, он всегда взаимодействует с ней. Резко, жестко, на равных.

Законы охотничьей жажды

Жестоки, а значит, не жаль,

Что в алые нежные жабры

Вонзилась колючая сталь.

И в результате такого взаимодействия форель "бьется, кровавя траву…". А вот уж прямо откровенный дружеский вызов своему старшему другу и наставнику Вадиму Кожинову, с дерзким посвящением ему — стихотворение "Случай на шоссе". Житейский, увы, всем нам известный случай, когда машина на скорости давит мелкую птаху, зверька. С прямотой и присущей ему резкостью поэт старается понять и принять с горечью и печалью, но как неизбежное — диктат человека. "Что мне помнить какую-то птаху, если надо глядеть да глядеть, чтобы вдруг на обгоне с размаху в голубой березняк не влететь…" Поэт признает законы общества, которые с неизбежностью попирают законы природы. И лишь мечтает, чтобы не исчезла вся природа, не исчез последний волк. Не засыпано последнее болото… Нет, считает Куняев, одной любовью и добром человеку не выжить.

Этот мир со зверьми и людьми —

Он давно бы рассыпался прахом,

Если жизнь вдруг пошла бы под знаком

Бескорыстной и вечной любви.

Какое уж тут "безмерное добро" из его вымученных "тихих стихов". Все более в зрелой лирике Станислава Куняева намечается противоречие в собственной душе, противостояние внутри себя. Что делать, если и зло ты отстраняешь от себя, подымая глаза к небесам, вспоминая "Возлюбите врагов!". И на самом деле возмечтается о добре без кулаков, о тихом мире, любви, "но вспомнишь, как черные дни ползли по любимой Отчизне, и всё, что вершилось людьми во имя возмездья и жизни", и собственную эмоциональность подавляешь рациональным чувством справедливости: "и вдруг выплывает со дна бессмертное: Око за око!"

Думаю, природное хищничество охотника сблизило Куняева с таким же, как он, одиноким и жестким Игорем Шкляревским. И тот, и другой, наверное, могли бы написать такие строки:

Когда удушье или страх

Берут тебя за горло —

Ты локоть сам поставишь так —

Что хрустнут чьи-то ребра…

Тогда ты вспоминать не рад

О совести и чести…

В толпе никто не виноват

И все виновны вместе.

Может быть, его самого ждал такой же одинокий путь отвернувшегося от людей поэта?.. Может быть, он сам запутался бы в своей двойственности между миром и войной, между добром и кулаками, между милосердием и свирепостью, между правдой и ложью. Между всем высоким, за что цеплялась эмоциональная и нежная душа поэта, и всем низким, что вынуждала принимать рациональная, борющаяся за жизнь плоть. Всё может быть…

Коль мир суров и столько зла

Еще таится в древнем чреве,

Что даже лайка у костра

Вдруг ощетинилась во гневе.

И потому , хоть сам не рад,

Чтоб сердцу не было тревожней,

Рукой нащупаешь приклад —

С ним как-то засыпать надежней.

Конечно, не проста жизнь, где приклад часто заменяет и друга надежного, и подругу нежную. В своих дневниках Куняев в 1974 году пишет: "Рубцов похоронен, Передреев пьет и разрушается. Немота овладела им. Игорь болен, и не видно просвета в его болезнях. Соколов слишком устал от своей жизни. Неужели мне придется в старости, если доживу до нее, залезть в нору, как последнему волку, и не высовываться до конца дней своих?"…

Эта жизнь — за чертой милосердия. Она ломала и ломает многих талантливых людей. Станислав Куняев выстоял потому, что за ним был еще угрюмый русский ветер. Все-таки он не был никогда тотально одиноким, ибо даже подсознательно чувствовал себя со своим народом. Его спасал вначале еще не осознанный им биологический русский национализм. Чувство родного пространства, корневая связь и с прошлым своим, с прошлым своего рода. Именно эта самая жгучая, самая смертная связь по-настоящему сблизила его и с кругом поэтов, приверженцев "тихой лирики". Уверен, не эстетическая была между ними близость, а общее ощущение русскости, принадлежности к русской культуре. Это же чувство с неизбежностью привело его к разрыву со своими былыми учителями, Слуцким и Межировым. Это чувство русскости дало мужество еще в 1964 году писать: "Церковь около обкома / Приютилась незаконно…" Мужество оспаривать ту же постановку "Андрея Рублева" именитым кинорежиссером Тарковским, во время съемок которой живьем сожгли корову ради эффектного кадра. Мужество признания полной потери былого народного христианского сознания:

Реставрировать церкви не надо:

Пусть стоят, как свидетели дней,

Как вместилища тары и смрада

В наготе и разрухе своей…

...........................

Все равно на просторах раздольных

Ни единый из нас не поймет,

Что за песню в пустых колокольнях

Русский ветер угрюмо поет…

Угрюмая песня русского ветра звучит до сих пор по всей стране нашей. И может быть, не мы, так дети наши, научимся ее понимать. "Чем ближе ночь, тем Родина дороже…"

И разве не то же "добро с кулаками" звучит в стихах Куняева уже в девяностые годы в не менее знаменитом и символичном "Последнем параде"? Он никогда не боялся переламывать себя, когда ошибаясь, когда сразу же верно находя дорогу к своей последней правде. Не боялся отрекаться от своих былых утверждений и былых либеральных учителей, если приходил к пониманию совсем иных национальных и государственных истин.

Я предаю своих учителей,

Пророков из другого поколенья.

Довольно. Я устал от поклоненья,

И недоволен робостью своей…

..............................

Я знаю наизусть их изреченья!

Неужто я обязан отрицать

Их ради своего вероученья?

Молчу и не даюсь судьбе своей.

Стараюсь быть послушней и прилежней

Молчу. Но тем верней и неизбежней

Я предаю своих учителей.

Что это — новый нигилизм? Новая распродажа авторитетов? Нет, начало обретения древних православных русских истин, вхождение в круг русской культуры с ее широчайшим выбором эстетических традиций. Но с ее неуклонным нравственным максимализмом. Думаю, надо иметь высшее мужество, сильную волю и характер, чтобы писать такие стихи. (Впрочем, и такие мемуары, как его "Поэзия. Судьба. Россия", не напишешь, не имея воли, мужества и таланта).

Он становится в зрелые свои годы, уйдя от одиночества природного хищника, не поэтом той или иной группировки, тех или иных эстетических пристрастий, а русским национальным поэтом. Значит, и гражданином, значит, и публицистом, значит, и историком, мыслителем, пророком… Сила его была еще в том, что и в самые официозные советские годы, и в перестроечно-антисоветские, он не был декоративным патриотом, певцом а-ля-рюс. Его любовь к Родине была — горькой, сквозь боль и страдания, сквозь потери и поражения.

Я впадал окончательно в грусть,

На душе становилось постыло,

Потому что беспечная Русь

Столько песен своих позабыла!..

Но зато на просторах полей,

На своей беспредельной равнине

Полюбили свободу потерь

И терпенье. Что пуще гордыни…

Станислав Куняев и в гражданской лирике своей никогда не официозен, не напыщен, не риторичен, по-прежнему первопроходец. Не повторяется ни в стихах, ни в жизни. Это тоже русская традиция — идти вперед, выполняя свой долг. Его патриотика все последние десятилетия ХХ века — это не жанр од и песен победителя. Скорее — вопросы, упреки и проблемы. Его чувство охотника и борца переросло уже в иное, высшее состояние русского праведника. Его бродяжничество привело к пространственному чувству родины. Его зрелость дала право и на высший риск: задавать вопросы иным народам, ведя уже национальный диалог. Помню, когда-то, еще в семидесятые годы, мы зачитывались его посланием к третьей эмиграции. Осторожно пробуя на ощупь каждое для нас еще незнакомое и рисковое слово…

Когда-то племя бросило Отчизну,

Ее пустыни, реки и холмы,

Чтобы о ней веками править тризну,

О ней глядеть несбыточные сны…

И нас без вас, и вас без нас убудет,

Но, отвергая всех сомнений рать,

Я так скажу: что быть должно — да будет!

Вам есть, где жить, а нам — где умирать…

Так и случилось, как бы ни опровергали его строчки суровые цензоры, те, кто уехал,— живут, превращаясь в сытых буржуа, а мы ищем новые идеалы, ищем новый русский Рай, и тем временем, вымираем, как нация. Что делать? Как закончить эту русскую трагедию? "Самоедство и святотатство / у России в горле сидят"…

По стихам его конца семидесятых годов, по статьям, по дневниковым записям видно, как росло и осознавалось им самим русское национальное самосознание, как оформлялась и вела бои по всем фронтам русская партия в русской же литературе.

Мы павших своих не считали,

Мы кровную месть не блюли

И, может, поэтому стали

Последней надеждой земли.

Ему было гораздо тяжелее, чем многим его соратникам из стана "тихой лирики" или же близкой по духу и гораздо более мощной деревенской прозы. Тех еще спасала русская провинция, постоянная связь с подпитывающими их дух Матерами и Бердяйками. Станислав Куняев со своей всеядностью хоть и пробовал тоже подключиться к ностальгической волне провинциализма, хоть и писал:

Какой ценой моя душа спасет

Остатки исчезающих явлений,

Провинция, единственный оплот

Моих сентиментальных впечатлений!

…Но сам был все же как поэт сформирован столицей, городом, ему приходилось опираться все же не на "тихую мою родину", не на Матрену или Ивана Африкановича, а на литературу и историю, на идеологию русского патриотизма. Даже для "Нашего современника" в пору расцвета деревенской прозы он все еще был русский, но чересчур московский, чересчур своевольный поэт. И добирать ему приходилось, уже опираясь на национальную культуру, на русскую философскую мысль. Поэтому он не столько почвенник в творчестве своем, в жизненной позиции, сколько государственник, русский имперский поэт… Для почвенничества ему не хватало и чувства малой родины: бродяга по натуре, он всё считал своим. И "голоса курско-орловской метели", и "все тот же ветер над Окой", и наши северные архангельско-вологодские края, и свою родную Калугу — всё это родные просторы. А там и Ангара, и Тайшет, и горы Тянь-Шаня... Так формируется скорее его природный империализм, нежели почвенничество, привязанное к родному краю. Очень уж рано "от своих переулков кривых я ушел, как положено сыну, и к великой столице привык…". Далее последовали десятилетия постоянных шатаний по всему имперскому пространству — "За плечами Тянь-Шань и Тайшет. Двадцать лет я мотаюсь по свету. Двадцать лет, а скончания нет, и наверное, славно, что нету…"

Может быть, поэтому он скорее схож с Прохановым, нежели с Распутиным, характером своей острой боли после крушения державы. Это была уже их имперская Матера. Их утонувшая навсегда мечта, их исчезнувшая реальность.

На родине весенние туманы

И призрачные люди-великаны,

Как тени растворяются вдали…

Закончилась большая эпопея.

Ни злобы. Ни восторга. Ни трофея.

А только влага да озноб земли…

Даже при всем его эмоциональном рационализме и волевом напоре в постперестроечное подлое для русского человека время, наступали у поэта минуты уныния, безверия, безнадежности…

Зимний рассвет просочился сквозь занавес синью…

Может, с эпохой прощаюсь. А может быть, с жизнью.

Я насмотрелся и крови, и грязи. Довольно.

Всё отболело. И даже почти что не больно.

Всё отболело… А что напоследок осталось,

Выпало, словно осадок, в такую усталость,

Что неохота вставать. Говорить, просыпаться,

Что неохота на имя свое отзываться…

И все-таки в итоге, когда поэт готов уже идти на свою Голгофу, готов согласиться с распятием своего народа, а заодно и себя, и своей поэзии, он прозревает, как последнюю истину, что "русские дороги / извернутся — бросятся нам в ноги, / к Полю Куликову приведут…"

…К полю русской Победы. Во имя этого и не убирает свой меч в ножны поэт и гражданин Станислав Куняев. Во имя этой Победы все-таки и сегодня, как сорок лет назад, его "Добро должно быть с кулаками…". Эта истина им уже выстрадана сполна…

Плюнул. Выстоял. Дух закалил.

Затоптал адский пламень ногами.

Ну, маленько лицо опалил

Словом, вышло добро с кулаками.

Я иду — победитель огня,

Предвкушаю — дружина моя

От восторга и радости ахнет!

Но шарахнулись вдруг от меня

— Адским пламенем, — шепчутся, — пахнет!..