Письмо Андресу, написанное из Батуэкии простодушным болтуном (Статья целиком наша)[87]
Письмо Андресу, написанное из Батуэкии простодушным болтуном
(Статья целиком наша)[87]
Пусть же будут разбиты цепи, препятствующие прогрессу; пусть будут устранены все помехи на его пути; пусть падут кандалы, выкованные из заблуждений двух столетий…
М. де ла Гандара. Заметки о благе и зле нашей страны.
Из Батуэкии, сего года.
Мой дорогой Андрес.
Я простак по натуре, бакалавр, батуэк и, следовательно, уроженец этой нецивилизованной страны, чьи темнота и невежество вошли в поговорку, которая передается из уст в уста, из края в край; я болтун, лишенный общения с кем бы то ни было, в ком тлела бы искорка разума и с кем можно было бы объясниться и разобраться в вопросах, встающих перед моим отупевшим умишком и тревожащих его; а ты житель столицы и умница!!! Сколько оснований, дорогой Андрес, чтобы писать тебе!
Вот они, мои невежественные размышления, такие, какими они родились, хорошо ли, дурно ли изложенные и изливающиеся бурливым потоком, как вода из плохо закупоренной бутылки.
«У нас в стране не читают, потому что не пишут, или не пишут, потому что не читают?»
Вот какое маленькое сомненье нынче зародилось у меня, только оно и ничего более.
Я полагаю, что писать то, что не будет прочитано, ужасно и печально; но еще более затруднительным мне представляется, при всем моем простодушии, прочесть то, что не написано.
Будь же проклят тот, кто изобрел письмена, аминь! Он рассчитывал на цивилизацию, а все обернулось просвещением! Будь проклята порочная наклонность марать бумагу, аминь!
Впрочем, мы здесь, дорогой Андрес, не грешим этим излишеством. И обрати свои взоры на нас, посмотри – разве мы не живем как у Христа за пазухой? О злосчастная сдержанность! О нетронутые умы, которые не нуждаются в учении! О ясные рассудки, которым нечего познавать! О, как счастливы, тысячу раз счастливы те, кто либо уже все знает, либо еще ничего не желает знать!
Проклятый Гутенберг![88] Какой злой дух вдохновил тебя на дьявольское изобретение! Было ли известно ассирийцам или египтянам, грекам или римлянам книгопечатание? А разве они не обнаружили дальновидность и не владычествовали над миром?
Ты говоришь, что они были более невежественными, чем мы? А многие ли скончались от этой болезни? Мучился ли угрызениями совести Омар, уничтоживший Александрийскую библиотеку?[89] Ты полагаешь также, что они были более жестокими, чем мы? Но ведь если они допускали преступления и жестокости, то и в наше время преступления и жестокости имеют место на каждом шагу, свершаются ежедневно. Люди, которые ничего не знали, и люди, которые знают, – всё же люди и, что хуже всего, дурные люди. Все лгут, обкрадывают, обманывают, клятвопреступничают, грызутся из-за власти, убивают и насилуют. Несомненно, что, убедившись в этой важной истине на собственном примере, мы здесь, в этой чудесной стране, заселенной нами, не утруждаем себя чтением и не тревожим себя писанием.
О блаженное сознание бесполезности образования и знания!
Посмотри-ка на этого богача-книгоиздателя, живущего по соседству с тобой. Подойди к нему и скажи:
– Почему вы не предпримете какое-нибудь значительное издание? Почему вы не платите писателям прилично, чтобы они охотнее продавали вам свои рукописи?
– Ах, сеньор! – ответит он. – Нет ни писателей, ни рукописей, ни читателей. Нам приносят только брошюрки да повестушки, как говорится, по сотне за полушку. К тому же они все тщеславны и заставляют себя долго просить… Нет, сеньор, нет…
– Но разве вы не продаете?…
– Продаю? Ни единой книжонки! Даже даром их никто не берет… Вот если бы это были билеты в оперу или на бой быков…
Видишь там тощего как жердь человека? Это – всем известный литератор и, как говорят, человек способный. Подойди к нему и опроси:
– Когда вы опубликуете какую-нибудь вещицу? Ведь…
– Замолчите, ради бога! – воскликнет он в ярости, как будто ты его обругал. – Я лучше сожгу ее. Среди издателей не найдется и двух порядочных людей. Ростовщики! Посудите сами, несколько дней назад мне предложили унцию[90] за право собственности на комедию, принятую восторженно; шестьсот реалов[91] за карманный географический словарь, а за справочник по истории Испании в четырех томах – либо тысячу реалов единовременно, либо половину прибыли, конечно после того, как издатель уже получит львиную долю дохода. Нет, сеньор, нет. Что касается театральных произведений, то я получил пятьдесят дуро[92] за комедию, которая мне стоила двух лет труда и которая принесла издателю двести тысяч реалов за гораздо более короткий срок; и при этом еще полагают, что облагодетельствовали меня. Вам нетрудно подсчитать, что мне досталось полтора реала на день. И все это после множества интриг, понадобившихся для того, чтобы пьесу пропустили и представили. Знаете, чем я занимаюсь с тех пор? Я сговорился с одним издателем и перевожу с французского на испанский романы Вальтер Скотта, появившиеся первоначально по-английски, а также некоторые романы Купера, в которых речь идет о море, а я в этом ничего не смыслю. Мне платят по двенадцать реалов за печатный лист, и в тот день, когда я не занимаюсь переводами, я сижу голодный. Кроме того, я завел обыкновение браться за перевод первой же попавшейся на глаза пьески, – хорошей ли, плохой ли, – все равно: имени своего я не ставлю, а там пусть ее освищут на первом же представлении. Чего вы хотите? У нас в стране к этим вещам не питают склонности.
Тебе знаком вот этот щеголь, который проматывает свое состояние на охоту и выезды, который с одинаковым успехом отплясывает мазурку на вечеринке в панталонах со штрипками и с цилиндром в руках, сегодня – в костюме дипломата, завтра – в гамашах и с мягкой шляпой, а послезавтра – волоча по полу саблю, в короткой безрукавке, штанах до колен и опоясанный фахой?[93] Он тратит тысячу ежедневно, а рента ему досталась – по две тысячи на день. У него нет ни единой книги, он их не покупает и не печалится об этом… Но попробуй, опубликуй какую-нибудь брошюрку, какую-нибудь комедию… Кичась своим происхождением, он наберется наглости послать к тебе верзилу лакея, облаченного в блестящую ливрею, и попросит тебя, автора, живущего этим, одолжить для прочтения один экземпляр, который и стоит-то всего песету. Но и этого ему мало: он даст почитать книгу всем своим друзьям и знакомым, и по этому экземпляру вся столица познакомится с книгой еще задолго до того, как она появится в продаже! И скажи еще спасибо, если он не попросит у тебя еще один экземпляр для подарка. Но спроси его:
– Почему вы не выписываете газет? Почему не покупаете книг, даже в кредит?
– Чего вы от меня хотите? – ответит он. – Что мне прикажете покупать? У нас писать не умеют и ничего не пишут; все здесь – сплошная чепуха.
Как будто бы он и в самом деле знает, сколько хороших книг имеется в продаже.
А вот там переходит улицу издатель газеты… Подзови его и крикни ему:
– Сеньор такой-то!.. Ваша газета… Да знаете ли, что все отзываются о ней одинаково…
– Что вам угодно? – прервет он тебя. – Есть у меня один или два порядочных журналиста, которых незачем мне сейчас называть. Но плачу я им мало, и меня не удивляет поэтому, что они не делают всего, что могли бы. Ведь одному я даю жилище, а другой работает за пропитание…
– Друг мой, замолчите!
– Нет, сеньор, выслушайте, и вы убедитесь, что я прав. Когда-то я призвал четырех ученых и положил им приличное жалованье. Они выпускали газету, полную учености и весьма полезную, но газета не просуществовала и полу-года. Ни одна душа ее не выписывала, никто ее не читал. Могу сказать, что это была тайна, которую никто в мире мне не раскрыл. А вот сейчас, выпуская эту вам известную газету, я получаю дохода больше, чем смел мечтать, а расходов у меня куда меньше. Я сказал бы вам и больше… Но… Поймите, вы ошибаетесь: у нас ведь не читают.
– Мне нечего вам сказать в ответ, – ответил бы я ему; – кроме того, что вы поступаете правильно. И ну их к дьяволу, все эти науки и образованность!
Так вот мы и живем, Андрес. Бедные батуэки! Половина яз них не читает, потому что другая половина не пишет; а эти не пишут, потому что те не читают.
А ведь тебе известно, что все это не мешает нам, батуэкам, обладать завидным здоровьем и хорошим настроением, – из чего с очевидностью следует, что для счастья нам вовсе не нужны ни писание, ни чтение. Мы здесь рассуждаем подобно той сеньоре, которая, увидев, что одна ее родственница сокрушается, не имея возможности отдать своего сына в коллеж, сказала ей: «Замолчи, глупая. Мой сын не обучался в коллеже и, слава богу, растет сильным и здоровым».
Чтобы подтвердить этот вывод, хочу рассказать о беседе, которую я имел недавно с четырьмя здешними батуэками. В этой беседе все они по сути дела сказали мне одно и то же, хотя каждый излагал свою мысль на свой лад.
– Примитесь за изучение родного языка, – сказал я им. – Грамматика даст вам умение, говорить…
– C меня достаточно умения устраивать свои делишки, – прервал меня самый откровенный из них с веселым и наглым видом, типичное порождение нашей страны. – Не все ли равно как говорить – так или иначе.
– Учитесь писать грамотно.
– Глупости! Не все ли равно, как писать вино, через в или через е? Разве от этого вино перестает быть вином?
– Изучайте латынь.
– Священником я не собираюсь стать, и мессу мне не придется служить.
– Ну, тогда греческий…
– К чему, раз меня все равно никто не поймет!
– Обратитесь к математике!
– Складывать и вычитать я уже умею, а этого вполне достаточно, чтобы свести свои счеты.
– Изучайте физику. Она вас научит познавать явления природы.
– Вам нужны еще какие-нибудь явления, кроме тех, которые можно наблюдать ежедневно?
– А естествознание? Ботаника познакомит вас с различными растениями.
– Разве я похож на составителя гербария? Растения, годные в пищу, мне подадут на стол уже сваренными.
– Зоология научит вас различать животных и их…
– Ах, если б вы знали, сколько скотов я вижу кругом!
– Минералогия даст вам представление о металлах и…
– Пока она не научит меня раздобывать звонкий металл, я и пальцем не шевельну.
– Изучайте географию.
– Ах, оставьте! Если завтра мне придется отправиться в путешествие, мне понадобятся деньги, а не география. А о дороге и пункте назначения пусть позаботится кучер почтовой кареты – это его обязанность.
– А языки?
– Я не собираюсь стать переводчиком. А если доведется побывать за границей, то с деньгами меня всякий поймет: ведь деньги – это международный язык.
– Гуманитарные науки, художественная литература…
– Из всякой писанины признаю только векселя. Все остальное – ерунда.
– Хотя бы немного риторики и поэтики!
– Вот, вот, еще и сочинительством заняться! Как будто бы я создан для риторических упражнений! А если речь идет о комедиях, то мне их не писать: в переводе с французского их представят мне на сцене.
– История…
– У меня и так голова пухнет от всяких историй.
– Но вы узнаете о том, что делали люди…
– Замолчите, ради бога! Кто вам сказал, что в историях есть хоть капля истины? Хорошо, если человек не видит того, что творится у него в доме, а вы говорите…
В конце концов они завершили беседу так:
– Послушайте, – сказал первый, – перестаньте морочить мне голову. У меня имеется майорат, а знания – это для тех, кто не знает, где найти себе пристанище.
– Послушайте, – сказал другой, – мой дядюшка – генерал, и уже в пятнадцать лет я получил эполеты. Со временем я получу и другие и еще кое-что, не очень-то себя утруждая. Невелика наука – носить кортик на боку и мундир на плечах…
– Послушайте, – сказал третий, – у меня в семье никто не учился, ибо людям голубой крови не пристало быть врачами, или адвокатами, или работать подобно простолюдинам… Вы мне скажете, что сеньор такой-то получил высокое назначение за свою ученость и знания, – в добрый час! Каково его происхождение? Почему он обратился к наукам? Нет, я не намерен так опускаться…
– Послушайте, – вмешался четвертый. – Я, правда, не очень богат, но кое-что у меня водится. Мне уже удалось разжиться рентой благодаря стараниям моей мамаши. Найдется у меня всегда какой-нибудь друг, а у него – какое ни на есть тепленькое местечко. А для того чтобы служить чиновником, не требуется быть профессором Алькалы или Саламанки.[94]
Благословен господь, Андрес; благословен господь, столь милосердно просветивший нас на этот счет. Таковы-то основания, на которых покоится наше нежелание учиться; от нежелания учиться проистекает невежество, от невежества – равнодушие и отвращение к книгам, а все это вместе взятое приносит нашей отчизне столько славы, пользы и, главное, покоя!
– Ну, разве не достойна сожаления, – сказал мне один батуэк несколько дней назад, – невероятная мешанина бумаг, вращающихся и обращающихся в странах цивилизованных, как они сами себя величают? Бог ты мой! Такое извержение болтовни, хаос слов, море бумаг, поток книг, что уму непостижимо, откуда набраться перьев, чтобы все это написать, и цифр, чтобы все подсчитать, типографий – все напечатать, и терпения – все прочитать! И этим живет бесчисленное множество людей, не знающих иной службы или дохода, кроме профессии литераторов! Подавай им науки и искусство, а все это оборачивается прогрессом и всякими открытиями! О шумливый и болтливый век! Судите сами, есть ли во всем этом хоть какие-нибудь выгоды!
Нет, в этом отношении у нас, Андрес, так много преимуществ перед другими! Так пусть же умирают в нищете дурные авторы в нашей стране; я говорю «дурные», потому что хороших здесь нет;[95] и, что еще интереснее, – то, что точно так же умирали и хорошие писатели, когда она были, и снова будут умирать, когда они вновь появятся. Ибо здесь простодушные умы не наживаются на том, что читают богатые умники. И нет здесь иного, сколько-нибудь основательного тщеславия, кроме того, которое подсказывают авторам их желудки: из опасения, что авторы возгордятся, их никто не хвалит и не кормит. О христианская идея! Здесь никто не добивается благосостояния литературой, а книгам и газетам не приходится конкурировать друг с другом. Хорошие пьесы здесь ставят лишь изредка, от случая к случаю, потому только, что их мало. А плохие здесь не освистывают, но и не оплачивают, из боязни, что каждый день начнут появляться хорошие. Мы здесь столь хорошо воспитаны и нам так нравится гостеприимство, что опустошаем карманы ради иностранцев. О бескорыстие! Здесь плохо обращаются с дурными актерами, а еще хуже – с хорошими, чтобы они не возгордились. О тяга к самоуничижению! Им не выплачивают даже то, что положено, чтобы они не пресыщались. О милосердие! Ведь при этом от них требуют, чтобы они были хорошими. О снисходительность! Здесь даже не считают профессией – умение писать и достоинством – стремление читать; и то и другое почитается за развлечение для скучающих бездельников. Ибо не может быть полезным человеком тот, кто не является по крайней мере идиотом и владельцем майората.[96]
О счастливая эра, счастливые времена! Продолжайтесь же вечно, и пусть литература никогда не встречает более значительной поддержки;[97] пусть никогда не сочиняют у нас пьес, не выпускают газет, не публикуют книг; пусть никто после окончания школы не читает и ничего не пишет.
Ты, Андрес, правда, можешь сказать мне, сославшись на многочисленные афиши, которые развешаны повсюду, что у нас все же пишут и читают. Но я попрошу указать мне хотя бы три хорошие книги, вышедшие за последнее время у нас в стране. На остальные же не стоит и внимания обращать, ибо они подобны водопаду, где вода не лучше и не обильнее от того, что он производит много шума; а шумиха вокруг этих книг не что иное, как ужасающий грохот знаменитых сукновален Ламанчского идальго.[98] Видимости много, а на деле – капля мутной водички. Нельзя же в конце концов считать писателем того, кто ставит палочки на уроках чистописания.
Вот почему, когда я выдвигал свой тезис, я имел в виду не то, что у нас вообще не пишут, а то, что не пишут хорошо. Я вовсе не отрицаю, что бумагомарание – грех нашей эпохи, грех, которого бог никому и никогда не прощает. Я не только не смею отрицать печальную истину, что не проходит и дня без того, чтобы не появилась хоть одна плохая книга, но, наоборот, признавая это, огорчаюсь и испытываю настоящие страдания, как если бы я сам написал эти книги. Но вся эта мешанина и спешка, в которой издаются книги, может быть, как известно, сведена к сотне мрачных и меланхоличных романов и ни в коем случае не свидетельствует о наличии у нас национальной литературы. Да и откуда же ей быть там, где почти всё, если не всё, что публикуется, – переводы. А тот, кто только переводит, – еще не писатель, как еще не художник тот, кто набрасывает рисунок на ткани или переводит чужой рисунок, осветив его через стекло. Это столь неоспоримая истина, что солгать на этот счет и сказать что-нибудь иное меня не сможет заставить даже целая толпа этих писак, к которым вполне применимы терцины Рей де Артьеды:[99]
Как капельки дождя под солнечным лучом,
Едва на землю пав весеннею порой,
В лягушек обратись, уж прыгают кругом;
Так точно иногда с печальной быстротой
И Аполлона луч из пыли поднимал
Писателей плохих бездарный, нудный рой.
И даже если ты меня самого причислишь к этим писакам и тем самым опровергнешь меня моими же доводами, то в ответ на твой вопрос, почему я также занялся бумагомарательством, хотя знаю не больше других, я напомню тебе, что «с волками жить, по-волчьи выть». Так, если бы я жил в стране хромых, то раздобыл бы себе костыль. А родившись и живя в стране писак и переводчиков, я стремлюсь и должен стать писакой и переводчиком, и никем иным я быть не могу, ибо нехорошо отличаться от других, чтобы на меня указывали пальцем на улицах. Да и не волен человек уберечься от заразы во время повальной эпидемии. Нет смысла также упрекать кого-нибудь за то, что он переводчик, ибо поневоле вынужден при ходьбе обращаться к костылям тот, кто родился безногим или с самого рождения волочит ноги.
А если ты добавишь, что нет никакого преимущества в нашей отсталости по сравнению с другими, я отвечу тебе, что никогда не стремишься к тому, чего не знаешь. Точно так же и тот, кто отстает, обычно полагает, что шагает впереди других, ибо такова уж человеческая гордыня: она закрывает нам глаза повязкой, чтобы мы не видели и не знали, куда движемся. По этому поводу я расскажу тебе случай, происшедший с одной славной старушкой, и сейчас еще, вероятно, проживающей в селении, название которого я не хотел бы уточнять. Эта старушка была из числа больших любительниц чтения; она подписывалась на «Газету» и имела обыкновение читать ее всю подряд, от королевских указов до последнего объявления о свободных вакансиях. При этом она никогда не бралась за следующий номер, пока не заканчивала чтение предыдущего. Так вот, жила и читала эта старушка (по обычаям страны) столь неторопливо и понемногу, что в 1829 году, когда я с ней познакомился, она еще сидела над «Газетой» 1823 года, не больше и не меньше. Однажды мне довелось нанести ей визит, и когда, войдя в комнату, я спросил ее, что нового, она не дала мне даже закончить. Бросившись целовать меня с величайшей радостью, она протянула мне «Газету», которую держала в руке: «Ах, милейший сеньор, – воскликнула она голосом, срывающимся от волнения и сдавленным от рыданий, слез и умиления, – ах, милейший сеньор! Благословен господь! Наконец-то к нам идут французы,[100] и скоро они избавят нас от этой гнусной конституции, которая порождает только беспорядки и анархию!» Она подпрыгивала от удовольствия и хлопала в ладоши. И все это в 1829 году! Так что я был совершенно ошеломлен, убедившись в полной иллюзорности нашей жизни и в том, что совершенно безразлично – отстаем ли мы или обгоняем, раз мы ничего не видим и не хотим видеть впереди.
Я мог бы и еще кое-что порассказать тебе, Андрес, да нет охоты забираться в глубокие дебри. Ограничусь в заключение лишь указанием на то, что мы и сами не знаем, чем обладаем, находясь в счастливом неведении! Ведь праздное стремление к знанию ведет человека к гордыне, а гордыня – один из семи смертных грехов. Увлекши человечество на скользкий путь тщеславия, этот грех привел, как тебе известно, к крушению Вавилонской башни[101] и, в наказание людям, к смешению языков; этот грех стал также причиной падения титанов,[102] чудовищных великанов, которые также вздумали, движимые той же гордыней, добраться до небес. Мы говорим это, смешивая священную историю с историей мирской, – еще одно преимущество, свойственное нам, невеждам, для которых все эти различия не имеют никакого значения.
Из всего этого ты можешь, Андрес, заключить, сколь вредоносно знание и сколь истинно все то, что я выше говорил относительно преимуществ, которыми мы, батуэки, обладаем в этом и иных отношениях перед остальным человечеством, а также какое удовольствие должна доставлять нам справедливая истина, что «у нас в стране не читают, потому что не пишут, и не пишут, потому что не читают».
Это означает, таким образом, что у нас не читают и не пишут, и мы должны благодарить небо за то, что оно ведет нас таким необычным и удивительным путем к блаженству и вечному покою, столь желанному для всех обитателей этой невежественнейшей страны батуэков, в которой мы имели счастье родиться, имеем удовольствие жить и будем иметь терпение умереть.
С богом, Андрес.
Твой друг, бакалавр.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.