В ожидании последней строки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В ожидании последней строки

Долго искал я первую строку этой книги… Мы гуляли с дочерью по лесу, и я высматривал мою строку в редеющих ветвях и на земле, будто бы это белка или лист, вобравший в себя краски осени.

(«Бессмертны ли злые волшебники»)

Когда-то мироздание казалось человеку замкнутым и уютным; он чувствовал его — особенно с наступлением темноты, — как чувствует ребенок покой и тишину родного дома. Неподвижную землю накрывал купол вечного, утешительно неизменного небосвода. В этом мироздании самососредоточенность достигалась без усилий, ее надежно обеспечивали тесные стены, человеку некуда и не во что было выходить из себя. Он покоился в себе, как покоилась сама земля под защитой небесного купола.

В самососредоточенности докоперниковской эпохи человек накопил огромные силы, которые потом, когда его собственное безумное любопытство разбило над головой купол и заклубилась бесконечность, вышли наружу и начали особое существование.

Когда наблюдаешь сегодня на телеэкране старт космической ракеты, думаешь: ну и мощь была заключена в человеке, если, выйдя вовне, она оказалась этим кораблем! Но человек воплотился в ракету, чтобы потом, получив уроки космической мудрости, она стала опять человеком. Маркс говорил: человек вернется к самому себе.

И это касается не только техники и социальных сил, но и искусства. Сегодня красота живет отдельно от человека: в музеях, концертных залах, библиотеках. Но разве невозможна эпоха, когда красота будет неотрывна от самой человеческой сущности. То, — что сегодня живет в искусстве, начнет действовать в самих отношениях людей, в их поведении. Человек будет художником в ином, более совершенном качестве — художником жизни.

Сейчас это кажется фантастикой. Но разве история человечества не фантастический роман?

Не фантастика ли, что существо, тянувшееся каких-нибудь 15 тысяч лет назад в пещере к костру, сегодня поднялось в космос? Чтобы безбоязненно, один на один, остаться с бесконечностью мироздания, человечество должно было ощутить бесконечность в себе самом. «Божественная комедия» Данте и романы Достоевского сыграли не меньшую роль в космическом восхождении человечества, чем сыграют межзвездные корабли. Порой может показаться, что в этом восхождении человечество часто теряло бесценные вещи. Один читатель мне написал с пафосом: «Минута, когда отец Зосима у Достоевского опустился на колени перед Митей Карамазовым, поняв ясновидением сердца ожидающую его судьбу, выше минуты, когда поднялся к Луне „Аполлон-12“, оторвавшись от Земли, где люди утратили дар понимания».

Я сочувствую этому пафосу, но, сочувствуя, верю, что и дар понимания, и ясновидение сердца, и бесконечность духа, о которых писали великие художники, сами пережившие эти высокие минуты-обещания, вернутся к человеку не минутами для избранных, а новым состоянием человеческой души. Тогда обещания станут надежной духовной реальностью. Я верю, потому что сегодняшнее человечество — ребенок. Оно ребенок, выламывающийся в отрочество. Это переломный возраст, когда мускулы растут быстрее мыслей и физическая сила опережает рост нравственный (что полностью подтверждается технической мощью современного мира); это возраст дурных эротических снов, дурной агрессивности, дурных помышлений о самоубийстве, — чем и больна действительность сегодняшнего Запада. Но это же возраст формирования высоких идеалов и жажды мужественных и решительных действий, возраст, когда зло начинает судить, наряду с сердцем, и разум, и не одни чувства, но и сознание настаивает на полном торжестве добра. Нравственное сознание и его суд над злом — самое ценное в возрасте, о котором я пишу. Это сознание и этот суд делают великой нашу эпоху.

Человечество — гениальный ребенок. Но будет ли оно и дальше гениальным? Не обольщаясь относительно полноты моего ответа, я хочу коснуться только того, что особенно меня в этом повествовании волнует. Оно останется гениальным, если ему удастся сохранить в себе навсегда ребенка. Я хочу, чтобы ребенок остался в человечестве, как оставался он до последней минуты в Сократе, Рафаэле, Пушкине.

Печально видеть человека, который с удивлением рассматривает то, что он рисовал, лепил и писал в детстве, не веря, что ему, теперь ничему не удивляющемуся и рано постаревшему, когда-то удалось это. Нестерпимо было бы видеть в подобном положении человечество. Но долгое и мудрое детство позволяет уверенно надеяться на его великое будущее.

Развитие человечества было до сих пор на редкость гармоничным, естественным, без опасно раннего повзросления и без затянувшихся сумерек младенчества. То, что казалось потерянным, потом возвращалось с лихвой. Об этом я часто думаю, читая историков искусства. Если верить им, то начиная с «Бизонов» Альтамирской пещеры художественный гений человечества что-то теряет: «ощущение мира в его первозданной силе и красоте», «чарующую непосредственность изображения», «чувство гармонии телесного и духовного» и ряд подобных, не уступающих этим бесценных качеств. Но — чудо из чудес! — теряя, он делается век от века богаче. Стоило бы задуматься над сущностью этих странных потерь, оказавшихся похожими на «потерю зерен» в чернозем! Были эпохи (не помогает ли их лучше понять и наша собственная?), когда сам художественный гений человечества казался утраченным. Но это лишь означало, что силы сосредоточены на иной великой цели и, действительно, после ее достижения возвращались немедленно музы. Они не умерли, они отдыхали. Полагаю, они будут отлично чувствовать себя в двадцать первом столетии…

Резкое убыстрение жизни, которое мы уже перестали воспринимать как что-то исключительное, — вызывает иллюзию, что отныне нормальный ритм пульса человечества сто… сто десять… сто двадцать в минуту. На самом же деле это не ритм, а аритмия и тоже особенность переломного мира, она сопутствует кульминационному периоду научно-технической революции и пойдет на убыль, когда цели ее будут достигнуты. Тогда-то и расцветет с новой силой духовная сущность человечества, как и должна она расцветать в юности.

А пока подросток не стал юношей, он и совершеннейший ребенок и одновременно похож на пожилого человека: рассудительностью, иронией, желанием одиночества. Видимо, первый и последний опыты жизни в чем-то совпадают. Юноши более общительны, доверчивы и духовны.

Да, сегодняшнее человечество — ребенок, выламывающийся в отрочество, подросток с ломающимся голосом и ломающимися воззрениями на мир, с любовью к технике и стадиону, чуждой детству потребностью в комфорте и с острой тоской по незнакомым мирам. Может быть, это самый романтический и одновременно самый заземленный из человеческих возрастов.

Когда мы стремимся к тому, чтобы воспроизводить на более высоких степенях развития нашу истинную сущность, мы воскрешаем в себе ребенка. Это мысль Маркса. Я думаю, она станет особенно важной для будущего человечества, формируя его высокое отношение к собственному детству.

«Старый, мудрый крот истории», о котором писал Маркс, и сегодня роет хорошо: меняется лик человеческого общества, меняется лик планеты; уходит в небытие потрясаемый в течение пятидесяти пяти лет нашей революцией старый мир частной собственности и отчуждения, рождается новый мир, новый человек, новое человечество. Мы переживаем изменения не эпохи, а эры.

Человечество новой эры — коммунистической — бережно наследует лучшее, что было в его, — нет, не золотом! — долгом и мудром детстве: бесстрашие мысли искателей истины, духовное величие революционеров, безумное любопытство ученых, подвижничество художников. Оно никогда не забудет Сократа и Ленина. А рассматривая на портретах чудные лица больших детей: Рафаэля, Байрона, Моцарта, — ощутит нежность…

Один из самых великих уроков детства мира — бесконечная ценность человека; одно из самых великих открытий — открытие человеческой личности, понимание человека как микрокосмоса. Это «детское открытие» существенно даже в масштабах космоса и вечности. Совершив его в самом начале жизни, человечество выиграло битву за будущее. Оно поняло основное и поняло не поздно.

В сегодняшнем мире — на Западе — образ человека кажется деформированным, на что особенно чутко реагирует искусство (Модельяни, Шагал, Пикассо), но и к нему вернется цельность, он узнает новую одухотворенность в новой, коммунистической эре.

На заре человечества мир тоже был неспокоен: раскалывались материки и оледеневали континенты, высыхали мощные реки. В геологических потрясениях начиналось долгое, мудрое детство, в котором «успокоившийся», «отвердевший» мир мощно колебали и мысль Коперника, и решимость Робеспьера. В сегодняшних, равных по масштабам геологическим социальных потрясениях начинается юность…

Когда-то в раннем детстве человечества один пессимистически настроенный мудрец воскликнул: «Что будет с миром после человека?» Сегодня мы задаем себе иной вопрос: что будет с человеком после мира (то есть после завершения космического цикла бытия Земли)? Он, наверное, покажется детским будущим поколениям, нам же он говорит об исчезновении ужаса перед бесконечностью, ужаса, который не покидал людей почти по сей день с тех баснословных тысячелетий, когда над их пещерами молнии раскалывали ночное небо. Детские вопросы — самые великие и бесстрашные. И, естественно, что родились они именно в нашу эпоху.

Если раньше можно было говорить о космическом сознании отдельных выдающихся людей, то не будет ли завтра реальностью космическое сознание человечества? Об этом я тоже уже однажды писал — в философской повести «Четвертый лист пергамента». После издания повести я получил немало писем — читатели делились со мной мыслями о человеке, мире, бессмертии, сам пафос их раздумий убеждал: настанет день, когда космическое сознание перестанет быть радостным уделом гениев и избранных.

(Мне лично никогда не импонировала «аристократическая тоска» по гениям и великим людям, но я тоскую часто по гениальному человечеству, имея в виду, разумеется, не однообразие личностей при утомительно одинаковой высоте развития, не величавую, но монотонную красоту корабельной рощи, а созвездия, со-звез-дия, миллионы разных по величине и яркости солнц. Несмелое и тусклое подобие этих созвездий я попытался дать в моем повествовании. Не станут ли при новой структуре человеческого сознания возможными новые, кажущиеся сегодня фантастическими состояния мира.)

Это повествование завершает собой художественно-философскую трилогию для молодежи[7] о духовном мире человека. Мне хотелось углубить в читателях веру в себя и любовь к жизни, помочь им лучше понять эпоху, ощутить великое будущее человечества и радость от сознания, что это будущее рождается сегодня при их участии. Но и читатели помогли мне — я рад, что их письма-размышления вошли в книгу о вечном человеке и, полагаю, украсили ее. Именно они явственно очертили ведущую тему заключительного повествования: ЖИЗНЬ КАК ТВОРЧЕСТВО — творчество, доступное любому человеку, потому что людей бездарных — без дара — не бывает; но часты, к сожалению, люди, не увидевшие или не понявшие отпущенных им даров. И если моя книга поможет кому-то понять, что он не бездарен, вернет надежду, откроет путь, моя писательская миссия будет выполнена.

Ряд дорогих мне мыслей не удалось сейчас выразить. Вероятно, они не созрели. Ничего, полежат, полежат, как зеленые яблоки на солнце, может быть, пожелтеют, тогда я их выскажу: лет через десять или через… сто. Видя вечного человека в любом из вас, я могу увидеть его и в себе самом — с надеждой, что вернусь в XXI или XXIV столетия и допишу мое повествование.

Возможно, это будет одна-единственная строка, но она победоносно докажет: история человека — самая удивительная и великая история в мироздании. Я начал эту книгу рассказом о долгих поисках первой строки, кончаю ее ожиданием последней — верю, в ней будет явственно ощутима ЮНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.