30 июля, четверг
30 июля, четверг
Институт генетики на Волхонке был невзрачный, фасад облупившийся, обшарпанный. Трехэтажное здание уныло выглядывало из-за сиротливого деревянного забора, обсаженного елками. Институт скорее напоминал школу — широкие лестницы, просторные, с окнами до потолка коридоры, огромные комнаты. Никиту Сергеевича почти бегом проводили к директорскому кабинету, только директора там не оказалось. Хрущев со вниманием осматривал многочисленные схемы, диаграммы, развешанные повсюду, задержался у аквариума с рыбками, выставленного в углу приемной. Рядом с аквариумом на табурете нелепо громоздилась посудина, что-то вроде огромной консервной банки, доверху залитая водой, из которой во все стороны торчала зеленая поросль.
«Смахивает на рис», — предположил Секретарь ЦК и потрогал побег.
Под табуретом стояла эмалированная тара поменьше, из которой тоже топорщилась зелень.
— Это рис? — разворачиваясь к секретарскому столу, поинтересовался Хрущев.
— Академик уже бежит! — срывающимся от волнения голосом пролепетала полная, средних лет женщина, похожая на что-то среднее между машинисткой и бухгалтером. От присутствия высокого начальства она смертельно побледнела, поджилки тряслись, а голос от испуга сделался писклявым. Про рис, как растение, а не каша, она толком ничего не знала, зато очень ловко печатала на машинке.
— Мы обождем, — миролюбиво отозвался Никита Сергеевич и кивнул заместителю министра сельского хозяйства, который его сопровождал: — Иди-ка, посмотри, вроде рис растет? — и стал шарить по зарослям.
— Это же надо, директора на месте не оказалось! — послушно ощупывая ростки, вполголоса возмущался замминистра.
В вестибюле появился запыхавшийся Лобанов.
— Здравия желаю! — отрапортовал он.
— Ты тут откуда?
— Не могу вас не сопроводить! Это мой долг! — отчеканил Пал Палыч. — Лысенко бежит, он на агрономов сорвался, они, бестолочи, подкормку перепутали! Прокричал мне — беги к Хрущеву! И я тут. Здравствуй! — Лобанов кивнул заместителю министра. — А Бенедиктов чего не пришел?
— В Совмине! — отозвался замминистра.
— Вот, ей-богу! — сокрушался Лобанов. — Тут, Никита Сергеевич, чудеса творятся, а министра сельского хозяйства не зазвать!
— А ты кто? — ткнул в Пал Палыча Хрущев.
— В данном случае я подчиненный Бенедиктова, российский министр! — с обидой в голосе, отозвался Лобанов. — Вот и Трофим Денисович!
Лысенко прямо влетел в кабинет.
— Вот я! Вот я! Извините, что заставил ждать! Надо было лично проследить, а то два года ерунда какая-то!
Директор института генетики, он же президент Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина, пожал Хрущеву и замминистра руки.
— Я уже хотел вас с собаками искать! — дружелюбно начал Хрущев. — Мы тут все стенды проштудировали, — кивая на графики и таблицы, улыбался он.
Академик пригладил ладонью растрепанные волосы:
— В научном учреждении наблюдение — первейшее дело, а результат, для наглядности, обращен в график. Таблицы на стенах не меньшее богатство, чем золото. Точно, точно! — закивал Лысенко, не без удовольствия оглядывая сплошь завешенные стены.
— Вот мы и определим, где у вас золото, а где совсем другое! — с ухмылкой отозвался Хрущев.
— Тоня! — директор обратился к женщине за пишущей машинкой. — Раздай халаты и калоши. Я извиняюсь, но это у нас в обязательном порядке. А калоши даже очень пригодятся, с утра дождик моросил, сначала маленький, а потом хороший-хороший, а нам по полям ходить.
Надев халаты и резиновую обувь, гости последовали за директором. Опытные поля начинались прямо за институтом.
— Когда дождь идет, я радуюсь, это ж естественный полив! — тараторил Лысенко. — Дождь всегда к месту!
— А если каждый день дождь зарядит, тогда что?
— Для наших опытов и наводнение хорошо! Я изо всех сил урожайность злаковых поднимаю. Рожь, овес, пшеницу хочу заставить невиданные урожаи давать! О, какие урожаи! — Трофим Денисович вскинул руки вверх. — Площади под посадки останутся прежние, трудозатраты прежние, а значит, и финансирование сохранится на прежнем уровне, вроде бы все то же, только зерна станем брать в три, в пять раз больше! И это невзирая на непогоду.
— А получится?
— Стал бы я вас по грязи таскать!
— Науку не проведешь! — со значением вставил Лобанов, и сверху (он был высок и худ) уставился на низкорослого Хрущева. — Трофим Денисович волшебник!
Поле, по которому шли, было разбито на квадраты. В одном колосилась рожь, в другом — пшеница, в третьем высилась кукуруза, дальше засеяли гречиху, лен, рапс, клевер, люцерну, подсолнух. Был участок с картофелем, сразу за ним — со свеклой, росли тут и огурцы, и помидоры. Границами посадок служили дорожки из положенных на землю досок.
— Почему, Трофим Денисович, в колхозах урожаи низкие, чем объясняете? Расхлябанность, человеческий фактор — что?
— За мной! — скомандовал академик и, не обращая внимания на вопрос, подобрав штанины, запрыгал по хлюпающему полю.
— Почему у нас в сельском хозяйстве затык? — поравнявшись с ученым, не унимался забрызганный грязью Секретарь ЦК.
Долговязый Лобанов во всю прыть скакал за ними. Лысенко остановился.
— Вам честно сказать или так, чтобы уху приятно было?
— Отвечайте честно.
— Почему в колхозах урожаи плохие, спрашиваете? А как вы хотите, если руководитель хозяйства семян пшеницы от семян проса не отличит, и помощники его окружают малограмотные? С сельским хозяйством так не пройдет, люди таких корифеев не послушают, как ни кричи, как ни ругай — обречено! После войны, когда голод был, когда засуха поля жрала, кого били? Директоров колхозов били. Больше десяти тысяч посадили. А люди были дельные, знающие. На их место кто пришел? Может, идейный человек, но от села далекий. Вот и барахтаемся. А вы спрашиваете — почему урожаев нет. Потому и нет. И на науку рукой махнули! — скривился ученый. — Я про новые методы в агрономии уши прожужжал, а обкомовские в одно ухо впустили, в другое выпустили — новое зачем? Оно еще и опасно, новое, за него и по шапке дать могут. А вы спрашиваете! Для начальников главное тепленькое местечко сберечь, — выговаривал Лысенко. — Не все, конечно, такие, но некомпетентности хватает. На авось сегодня не проживешь. За урожаи не просто бороться приходится, а каждое достижение современной науки использовать. В достижениях науки исключительная выгода, а не в дурости и зазнайстве!
— Агрономическое искусство специалистов требует, а не простофиль! — добавил Лобанов.
— Я их авоськами зову, таких горе-руководителей, — усмехнулся Лысенко.
Хрущев хмурился, но не перебивал.
— У нас как: дождь, мы на поле — что посадки? Град ударил: с карандашом в руках процент градоустойчивости фиксируем. В результате появились мощные, стойкие сорта! Осталось их в народное хозяйство отдать. А готовы колхозники на новое переходить? Не очень-то готовы, так как опять повторюсь — но-во-е! А переходить обязаны! У меня, — развел руками академик, — урожай девать некуда! Картошка — так эта картошка! А свекла какая! Огурцы с грядок прямо сыплются, а огурчики один к одному! — Ученый наклонился, сорвал огурец, разломил пополам, одну половину протянул Хрущеву, другую сунул себе под нос. — Самый огуречный запах! — И откусив, захрустел.
Никита Сергеевич последовал его примеру.
— Что скажете, хорош огуречик?
— Хорош!
— А бумагу, уважаемый Никита Сергеевич, ее не съешь!
Лобанов тоже сорвал огурец и засунул в рот, один заместитель министра сельского хозяйства не стал подходить к грядке, не брал в рот немытое.
— Вы, товарищ Хрущев, берете палку и палкой работать заставляете, и все по вашему примеру с палками бегают, народ стращают, и районные начальники, и областные. А живут в деревнях хуже, чем при царе Горохе, ни свет, ни заря на поле горбатятся. Вот и опротивела каторга, при любой возможности люди, как подорванные, из села бегут — и — ищи свищи! Забрали паренька в армию, известно, в деревню не возвратится! А почему? Потому что в рабство не хочет. Ничего хорошего человеку село не предлагает, а только давай, работай! — невесело излагал академик. — Если крестьянин в деревне как собака на цепи сидит и с тоски воет, что ему остается — геройствовать, рекорды бить? Нет, дорогой Никита Сергеевич, пить горькую остается.
— Пьют, как черти, хуже чертей! — кивнул Лобанов.
— А вы спрашиваете, почему урожаев нет. С таким отношением путного не получится. И забирают у крестьянина все без остатка — трудодень это не деньги, а палочка в тетрадке, чем за палочку заплатят? Я не однажды об этом товарищу Маленкову писал, да видать, неприятны ему мои каракули! — усмехнулся Лысенко.
Замминистра, нахохлившись, стоял позади Хрущева. Несколько раз он хотел оборвать Лысенко, поставить на место — разве ж так подчиненный с начальником разговаривает?! Но, глядя на сосредоточенное лицо Хрущева, прервать академика не решился.
Из-за туч выглянуло солнце и все засверкало, засветилось в его лучах. Воздух сделался теплым, тягучим.
— Солнышко! — нараспев проговорил Трофим Денисович. — Свети, милое! Вы, Никита Сергеевич, думаете, что растения — это пустяки? Не-е-ет! А известно вам, что растения зародились гораздо раньше, чем появился на земле человек? Раньше, чем пресмыкающиеся, чем рыбы? Во всех катаклизмах неказистые былиночки выжили.
Лысенко бережно сорвал травинку и поднес к глазам.
— Динозавры толстокожие вымерли, а ведь двести миллионов лет по суше ползали, друг друга страшными мордами пугали. Приспосабливались, приспосабливались, а не вышло, до одного сгинули, как и не было тварей на белом свете! Мамонты волосатые тоже издохли, шерсть косматая не спасла, а растения живут! — поднимая над головой травиночку, продолжал аграрий. — Стебелечек с виду махонький, беззащитный, а ведь под открытым небом растет! О чем это говорит? О недюжинной силе. А многие пренебрежительно кивают — растение, чего тут хитрого! Ан нет, дорогие, за миллионы лет растение к природным казусам приловчилось, скопило необъятный наследственный потенциал!
Лысенко озорно помахал травинкой.
— Как зима приходит, мы шапку одеваем, в шубу закутываемся, валенки достаем, морозные месяцы у печки сидим, а жарко станет — раздеваемся, чуть не в трусах разгуливаем. Растение же, по существу, в любое время голышом — и в бурю, и в засуху, и в наводнение. Вот где силища! Именно поэтому и сверхурожаи будут!
Чтоб получить желаемый результат, надо скрытые механизмы пробудить: растения ведь и мерзли, и горели, и водою захлебывались, чего только с ними, многострадальными не случалось! В мощном наследственном потенциале заключен заветный секрет. Природа всегда перестраховывается. Чтобы жизнь сохранить, не одно зернышко должно уродиться, а многие тысячи, тогда шансы выжить появятся. Так у многих организмов устроено: у рыб сотни тысяч икринок, у пресмыкающихся — миллионы, а насекомые, как станут вылупляться — их пруд пруди! И живут себе жуки-пауки, ползают! Некоторые их тупиковыми ветвями эволюции обзывали! — хохотнул ученый. — Вот тронутые! Задача селекционера — дремлющую память организма пробудить, усилить способность выживания. Засуха засухой, холод холодом, а стебельки, глядишь, в небо тянутся! Плохие урожаи — результат головотяпства, — заключил президент Сельхозакадемии. — Все, дорогой Никита Сергеевич, на человеческой личности замыкается. Здесь уже не от ученых, а непосредственно от колхозников результат зависит: как подкормить, чем, когда сажать, когда убирать — много составляющих. А чуть что — науке претензия: не те рекомендации дали!
Трофим Денисович бережно положил сорванный стебелек на землю.
— Главная задача селекционера сделать так, чтобы ни зим, ни засух, растение не боялось. Я сто гектаров в Подмосковье засеял, сорок у меня под Мурманском, тридцать восемь в Одессе. Велик испытательный полигон! Сам Вавилов в свое время меня подметил. Это я хвастаюсь! — заулыбался ученый. — Но и без конфузов не обошлось, отрицательный результат — тоже результат! Заговорил я вас, извиняюсь.
Группа подошла к теплицам.
— Вот наша цель, проходим в теплицу! — и Лысенко распахнул перед гостями дверь.
— Холодрыга! — поежился Хрущев, оказавшись внутри.
— Теплицы имеют различные климатические условия. В данной воссоздана климатическая зона Пермской области. Холодрыга, как вы изволили выразиться, а растения себе прут и прут! Видите? А? А?! Вы застегнитесь, а то простудитесь!
Надутый заместитель министра был ему не интересен. Лысенко с первого взгляда определил, что молодящемуся дедушке в модной шляпе экскурсия по садам-огородам безынтересна.
— Доказано, что холод не останавливает развитие организмов. В толще океана, под непомерным давлением, абсолютно без света, почти без кислорода, даже там существует жизнь, вот какую могучую силу имеет природу, исполинскую силу! А если и там жизнь родится, значит на земле — сущий рай!
— Надо уходить, Никита Сергеевич, простынем! — кашлянул замминистра.
— Вы идите, если мерзнете, — не оборачиваясь, ответил Хрущев, и вслед за Лысенко, стал теребить стручки гороха.
— Ты фасоль покажи, — посоветовал ни на шаг не отстающий от Хрущева Лобанов. — Фасоль в этом году все рекорды побила!
В соседней теплице стояла жара.
— Здесь условия максимально приближены к климату Средней Азии. Жара несносная, очень сухо, но обратите внимание — и здесь идет полноценное развитие. Я провожу опыты на одинаковых видах растений, помещая их в разные климатические зоны.
— Говорите, результаты хорошие? — оглядываясь вокруг, спросил Хрущев.
— Превосходные. Позвольте пару слов сказать по методологии. Стремясь получить морозоустойчивую культуру, — начал ученый, — действуем по «принципу закаливания»: зерно охлаждаем, потом согреваем, охлаждаем-согреваем! Бывает, зерно и слегка подморозить требуется, но ни в коем случае не переохладить. Закаленное зерно весной высаживаем, оно уже меньше боится холода и дает устойчивый урожай. Я в общих чертах рассказываю, иллюстрирую, так сказать, — уточнил директор института. — Собранные от закаленных семян урожаи подвергаем повторному закаливанию. Циклы по принципу «закаливания» — холод-тепло, от урожая к урожаю продолжаем пять лет. Вы когда-нибудь обливались холодной водой? Если да, то знаете — болеть станете меньше. Если раскачивать дремлющую память, включаются могучие природные механизмы. В конечном итоге даже в суровых климатических условиях — высокий урожай. Сорок центнеров с гектара наша планка, к ней стремимся.
— А пока — обязательные двадцать три! — уточнил Лобанов.
Никита Сергеевич остолбенел.
— Вы это серьезно?
— Я ж не болтун!
Долго ходили по теплицам, наконец, прошли их от начала до конца. Заместитель министра плелся в хвосте. От усталости у него не хватало сил улыбаться.
— Жарко стало! — отдуваясь, проговорил Хрущев.
— Каждый день этим путем хожу, — отозвался Трофим Денисович. — Любое изменение фиксирую. Без скрупулезных наблюдений — грош нам цена.
Небо было синее-синее, безоблачное.
— Вы молодец! — вымолвил Никита Сергеевич.
— Только оппонентов у меня хватает, не верят, посмеиваются! — безрадостно сообщил президент Сельхозакадемии. — Я говорю: «Мои растения не мерзнут, не боятся засухи!» В ответ — смех: «В процессе эволюции наследственностью предусмотрено иное. Ген, — доказывают, — выходить за установленные рамки не может!» Я им в лицо тыкаю: «Глядите, какие урожаи!» А они: «Подстроено!» Да чтоб им! — гневался Лысенко. — А кто тот ген видел?! Руками щупал?! Молчат. Чуть что, на заграничную литературу кивают. Так это ж литература, не опыты! А им хоть кол на голове теши! До сих пор у нас преклонение перед иностранщиной, словно мы безголовые!
— Про это известно! — кивнул Хрущев, он до глубины души был возмущен неуважением к академику. Неужели в Академии сельскохозяйственных наук засели бараны?! Неужели и туда, в храм науки, бездарность просочилась?!
— Ходят, да в книжку тычут, которую безыдейные формалисты выдумали! Что ни спроси, на все один ответ — гены! Помешались на генах! А у меня в самый мороз рожь как подорванная прет! Ослы!
— Тут свои баталии, — вставил Лобанов.
— На дураков внимания не обращайте, партия вам верит! — отозвался Хрущев. — Вы правильно сказали про очковтирательство, только о приспособленцах не сказали, а ваши оппоненты, похоже, из такого теста, несмотря на то, что академики. Бестолочи, а не академики! — выругался Никита Сергеевич. — Институтов развели, в каждый по сто человек понабрали, портки протирают, а воз и ныне там! Вы, Трофим Денисович, работайте, мы помогать обещаем.
— Я разве кого обманываю? Гляньте по сторонам, какая красотища, гляньте! А они долдонят про гены!
Вокруг колосились необъятные поля и как на картинке в учебнике, выглядели эти поля образцово, завидно выглядели. Хрущев взял в руки колосок пшеницы. Семена были плотные, пузатые — приятно в руках держать!
— Однажды пришло в голову, что растения могут музыку понимать, — улыбнулся академик. — Теперь три дня в неделю на поле хор поет.
«Одурел, хор поет!» — чуть не подпрыгнул на месте заместитель министра. Он изо всех сил сдерживал желание покрутить у виска пальцем, высмеять чудака.
— Я как думал, если людям музыка не безразлична, так значит, она должна и растению понравиться! Посадил я в одну банку пшеницу и во вторую банку пшеницу, банки в соседние комнаты расставил. В одной комнате стал музыкальные концерты устраивать, а в другой — ну разве муха пролетит! — излагал Трофим Денисович. — Перед первым растением каждый день или скрипач наяривает, или гитарист с гитарой. Баяниста однажды взял, ведь баян пространство звуком до предела насыщает, да только баянист горький пьяница оказался. Одно время думал пианино притащить, — вспоминал Лысенко, — но на меня и так косо смотрят, мол, чокнутый! И что вы думаете? Там, где музыки нет, где тихо — обыкновенный рост, прогнозируемый, а где музыка рекой, растение — бежит, урожайность чрезвычайная. Вот вам и забава! — прищелкнул языком академик. — Мой вам совет, Никита Сергеевич, чаще ходите в концерты, это исключительно благоприятно действует на организм!
— Как же мы на колхозные поля самодеятельность вывезем? — изумился Хрущев.
— Зачем на поля вывозить? Мы в лабораторных условиях зерно мелодиями насытим и заставим рекорды бить. Получите готовый селекционный материал, и музыки им больше не надо, музыка уже свое дело сделает, она у семян внутри звучать будет! Вот вам и чудеса! — ликовал директор института. — В природе, Никита Сергеевич, все просто. По правде говоря, никаких секретов и нет!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.