Утро нашей Родины, или Ностальгия по Большому Стилю

Утро нашей Родины, или Ностальгия по Большому Стилю

За много лет не припомню, чтобы искусство производило эмоциональное впечатление такой силы. Говорю не только о своих ощущениях, но и опираясь на наблюдения во время вернисажа. В толпе американцев, пришедших на выставку «Сталинский выбор», наши безошибочно опознавались по блаженному выражению лиц, какое возникает у людей, принявших вторую рюмку за обильно накрытым столом в хорошей компании.

Компания собралась и вправду недурная. Первоначальная идея выставки, принадлежащая Виталию Комару и Александру Меламиду, была скромнее: показать в Америке картины, которые получали Сталинские премии. Потом, как это водится, замысел разросся: подключился нью-йоркский Институт современного искусства, связавшийся с Третьяковской галереей, Музеем вооруженных сил и т. д. В результате в экспозиции, сохранившей название «Сталинский выбор», около десятка премированных полотен, но плюс к ним еще более сотни картин периода 1932–1956 годов.

Такого солидного представительства соцреализма не было лет тридцать по обе стороны границы. Громкие имена: Герасимов, Бродский, Дейнека, Ефанов, Сварог, Шурпин, Налбандян, Иогансон. Прославленные шедевры: «Утро нашей Родины», «Ленин в Смольном», «Нарком на лыжной прогулке», «За великий русский народ!», «Прибытие Сталина в Первую конную», «Ходоки у Ленина», «Ворошилов и Горький в тире ЦДКА».

Охватывает диссидентский трепет от прикосновения к запретному. Времена меняются: разрешили «Архипелаг ГУЛАГ» — пришел черед «Сталина в ссылке, читающего письмо Ленина», стал доступен Иосиф Бродский — пора возвращать Бродского Исаака. На вернисаже Татьяна Городкова, главный хранитель фонда советского искусства Третьяковской галереи, сказала мне, что в старом здании в Лаврушинском переулке останется все до 1917 года, а все, что после, перейдет на Крымский вал, где места хватит не только супрематизму, но и соцреализму. Так что, если все пойдет хорошо, скоро и на родине можно будет увидеть полотно «И. В. Сталин делает доклад по проекту Конституции на VIII внеочередном Съезде Советов».

Кстати, именно на этой картине, где Ворошилов, Молотов, Калинин обмениваются за спиной Сталина добрыми радостными улыбками, я заметил то же выражение лиц, что и у публики в Нью-Йорке. Происходит погружение в теплый спокойный океан. Конечно, это детство. Детство в самом широком смысле: уют, уверенность и красота.

Я поймал себя на чувстве — странном и даже стыдном — в зале, так сказать, настоящих художников. Например, когда разглядывал «Купание красных конников» Кончаловского (смелая постимпрессионистская манера не просто большого мастера, но и культурного профессионала, знакомого с мировыми достижениями эпохи). И вдруг понял, что мне отсюда хочется уйти, ощутил легкое раздражение от грубых мазков после комфортабельной гладкописи всей экспозиции. Зачем это? Как же терпим был Хрущев, всего только накричавший в манеже на Эрнста Неизвестного и его коллег. А ведь мог и бритвой по глазам полоснуть. Каково было им, выросшим на одних передвижниках! Говорят, когда Хрущев увидел картину Фалька с зеленой женщиной, то был возмущен — но тем, что натурщицу вымазали краской, такое вот извращение. Его прямое честное воображение не проникало в те порочные закоулки сознания, где могла родиться мысль изобразить зеленым цветом натуральную розовую женщину.

На выставке «Сталинский выбор» и розовых женщин нет. Соцреализм той поры не жаловал обнаженной натуры, как бы опираясь на целомудренную чеховскую формулу прекрасного, где о теле ни слова, а одежда учтена. Одежда, вроде компенсируя ее небогатое разнообразие, выписана тщательно и любовно. Живописные мундиры можно выставлять отдельно, но и женские наряды хороши простодушной пестротой — как на моей любимой картине Ефанова и Савицкого «Конный переход жен начсостава».

Атмосферу неизбывного праздника создает эта суггестивная красота. Учитывая коллективистскую установку на многофигурность, можно прикинуть, что всего в сотне картин — тысячи полторы лиц. И лишь одно — неприятное: на картине Антонова «Разоблачение вредителя на заводе». Да и там отвратительная вражеская личина почти заслонена красивыми возмущенными лицами рабочих.

То же — в культовых фильмах эпохи. В «Светлом пути» беглую сцену с вредителями почти и не замечаешь — остается лишь факт доблести героев. Еще нагляднее «Девушка с характером», где работница зверосовхоза Катя Иванова ловит диверсанта походя, между чисткой зубов и выходом на работу. Все так обыденно, что поимка и конвоирование кажутся завязкой какого-то комического эпизода, пока не появляются пограничники и не срывают со шпиона зачем-то (из-за границы же пришел!) приклеенную бороду.

На выставке я понял: слишком много чести врагам, чтоб уделять им время, место и душевные силы. Враг существует умозрительно, вечным напоминанием, вторгаясь в любую лирическую песню, мы его ждем, конечно, и в превентивном порядке «сурово брови мы насупим», но разглядывать его пристально — это чересчур. Только уж потом, на распаде цельного мировосприятия, возникли подробные и неоднозначные портреты врагов и начали вышибать слезу белые офицеры и запутавшиеся резиденты. Но пока броня была крепка, враг был незаметен, как вошь на мундире.

Все логично: строился рай на земле, где должны помещаться архангелы, ангелы и праведники. Для других и места были другие, некрасивые: тундра, скажем.

Красоту и праздник создают вовсе не одни парадные полотна. Наряду с официозом — вроде канонического герасимовского «Ленина на трибуне», чуть приземленных «Сталина и Молотова в Кремле» Ефанова или пламенного «Кирова» работы Бродского — был и полуофициоз. Это вожди в непринужденных позах: «Ленин и Горький на рыбалке на Капри», «Ленин на автопрогулке с детьми», «Сталин, Молотов и Ворошилов у постели больного Горького» или те же трое, главная культурная мощь партии, слушают в чтении того же Горького «Девушку и смерть» (уникальная в мировой литературе вещь, которую никто не читал, но известно, что она посильнее «Фауста» Гёте).

В этой категории картин видно, как художники опасливо расстегивали верхнюю пуговку на рубахе вождя, но тогда и получалась доступная теплая красота.

Неинтересно представлен труд. Тут соцреалисты — бледные тени своих конструктивистских предшественников: машины у них неживые, а люди сливаются с машинами. Но зато каково великолепие жанровых шедевров: «Колхозники приветствуют танк», «Репетиция оркестра», «Счастливое детство», «Прибыл на каникулы», «Обсуждение двойки».

На картине Григорьева комсомольский секретарь глядит на двоечника с молодым гневом, соученики — с болью и готовностью помочь, спокоен и уверен директор, мудро и добро усмехается старая учительница, а на стене — репродукция с юным Ильичом в Казанском университете.

Просветительский пафос сталинизма — научим, наладим, заставим — царит в этих трогательных драматических полотнах: неразрешимых проблем нет, человек не один, и все будет хорошо, красиво и правильно, если примкнуть к большому и сильному.

Разумеется, соцреализм — лишь метод мышления, а дарования индивидуальны, и Дейнеку не спутаешь с Налбандяном. И если в конном портрете Жукова угадывается Веласкес, то в «Красных командирах» Яковлева — Караваджо, если парадные портреты восходят к имперскому классицизму Давида, то жанр продолжает традиции отечественных передвижников. Но при всем многообразии эти картины писались в каком-то смысле одной рукой — и важно, что рукой, не ведающей колебаний. В таком чувстве стальной правоты — неодолимая привлекательность.

Социализм и даже коммунизм был все же на нашей родине построен: в фильмах Александрова и Пырьева и еще убедительнее — в картинах Лактионова и Герасимова. Литература и серьезная музыка ускользнули: им не повезло на нужные таланты, а может, дело в самой природной многоликости слова и звука, не способных к однозначной фиксации в отличие от визуального образа! Надежды и чаяния нашли воплощение и завершение в масле на холсте в золоченой раме. Тут отчетливо понимаешь, почему соцреализм — не очередной стиль и вообще не просто стиль, но — Большой Стиль.

Цельный и дающий ответ разом на все вопросы, он еще займет свое место в искусство— и обществоведении как классика советской культуры, как утро нашей родины. (Тогда Малевич с Лисицким — рассвет, архаика, геометрический период, кикладские фигуры без лица.)

И чем дискретнее мир, чем туманнее будущее, чем невнятнее прошлое, чем неопределеннее настоящее, чем безлюднее окружение, тем сильнее ностальгия по Большому Стилю, в котором прикосновение к материнской груди, тепло и забота, незамутненный душевный окоем, незагаженная перспектива жизни.

Так и входишь на выставку соцреализма в Нью-Йорке: из бесстилья и эклектики — туда, где Магнитка и война, метро и ВДНХ, балет и «Цирк», Бобров и Джульбарс, «Школьный вальс» и «Обсуждение двойки».

1993

Данный текст является ознакомительным фрагментом.