Жертвоприношение

Жертвоприношение

Ян Палах так давно сделал то, что сделал, столь прочно превратился из живого существа в символ, столько времени горит неугасимо этот факел из человеческой плоти, что странно вдруг осознать: Яну Палаху 11 августа исполнилось бы шестьдесят лет.

В большинстве развитых стран — даже не пенсионный возраст. В той же Чехии мужчины на пенсию уходят в шестьдесят два. То есть Яну Палаху, обучавшемуся на экономическом факультете Пражского университета (он успел закончить четыре семестра), еще бы два года служить, допустим, старшим бухгалтером в какой-нибудь конторе, прежде чем уйти на покой, например, в родные Вшетаты, неподалеку от Праги, где он появился на свет в 1948 году в семье кондитеров.

Все могло бы произойти именно так или похоже, но двадцатилетний Ян Палах сжег себя.

Около четырех часов дня 16 января 1969 года он вышел на Вацлавскую площадь Праги возле Национального музея, снял пальто, вынул пластиковую бутылку, облил себя бензином, поднес зажженную спичку. Вспыхнул сразу, пробежал несколько шагов к зданию музея, упал и покатился по асфальту. Прохожие затушили огонь своими пальто. Палаха доставили в пункт скорой помощи на Легеровой улице. В это время он еще был в сознании. Восемьдесят пять процентов тела было обожжено, большинство ожогов — третьей степени. Ян Палах прожил еще три дня и умер 19 января.

В портфеле, который остался на Вацлавской площади, были три письма: активисту студенческого движения Любошу Холечеку, другу Ладиславу Жижке и в Союз писателей. Все три — о том, что самосожжение совершается в знак протеста против вторжения войск Советского Союза и Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года.

Палаха похоронили 25 января 69-го на Ольшанском кладбище Праги. Похороны превратились в демонстрацию. Через четыре с половиной года, устав бороться с поклонением праху самосожженца, чехословацкие спецслужбы ночью 25 октября 1973 года выкопали останки, кремировали их и отправили матери Палаха во Вшетаты. Через семнадцать лет — 25 октября 1990 года — урна была возвращена на место захоронения в Ольшанах.

25 февраля 1969 года на той же пражской Вацлавской площади сжег себя восемнадцатилетний Ян Зайиц из города Виткова в восточной Чехии. Он приехал в Прагу утром, примерно в половине второго дня, в подъезде дома № 39 выпил кислоту — чтобы не смочь кричать от боли, облился бензином, поджег себя и бросился к выходу, но не успел выбежать на площадь, упал и умер. В подъезде рядом с ним остался портфель с письмами — того же рода, что у Палаха.

4 апреля 1969 года, в Страстную пятницу, на главную площадь чехословацкого города Йиглава, на стыке Чехии и Моравии, одну из самых больших площадей в Европе, — вышел 39-летний профсоюзный деятель Эвжен Плоцек. Заранее облившись воспламеняющимся веществом, он поднес к себе спичку перед зданием горкома коммунистической партии. В Йиглаве шла ярмарка, и окружающие решили, что это новый смелый аттракцион. О Плоцеке и его гибели узнали только после «бархатной революции» 1989 года: провинциальная Йиглава — не столичная Прага.

К этому времени еще не менее семи человек в Чехословакии покончили с собой таким образом. Около двадцати самосожженцев — выжили.

Первым же — через семнадцать дней после входа советских танков в Прагу и за четыре с лишним месяца до Палаха — самосожжением выразил протест против вторжения в Чехословакию войск Варшавского договора поляк Рышард Сивец. 8 сентября 1968 года он облил бензином и поджег себя на стадионе в Варшаве во время праздника урожая при стечении ста тысяч человек. Преподаватель философии, во время войны ставший бойцом Армии Крайовой, в коммунистическое время Сивец сделался бухгалтером, чтобы не участвовать в идеологии. Его письма жене, объясняющие поступок, были перехвачены польскими спецслужбами и стали известны только через двадцать лет. О самом самоубийстве сообщило «Радио «Свобода» — но лишь весной 69-го, когда дошли сведения. Рышарду Сивецу, отцу пятерых детей, было пятьдесят девять лет, втрое старше Палаха или Зайица.

Христианская Европа, вообще христианская религия, самоубийство не признавала и не признает. Впрочем, против самовольного ухода из жизни протестовал еще Сократ, считая начало и конец существования делом высших сил («Мы находимся как бы под стражей, и не следует ни избавляться от нее своими силами, ни бежать»). Римская античность с ее культом сильной личности и своеволия возвела самоубийство — особенно идейное — на пьедестал героизма. Но христианство покончило с этим решительно: недопустимо нарушалась прерогатива Бога управлять человеческой жизнью. К тому же это был протест против языческих жертвоприношений: себя или других. Постановления церковных соборов VI и VII веков отказывали самоубийцам в погребении и отпевании, даже тем из них, кто остался жив. Свершившие свое дело самоубийцы в церковном отношении хуже, чем убийцы: у этих еще есть шанс раскаяться. Лишь в Новое время снова пошел разговор о праве человека на свою жизнь — в частности, на ее прерывание. Самоубийство из числа уголовных преступлений исключили только после Великой французской революции (в Англии — лишь в 60-е годы ХХ века).

Иное дело — восточные религии: индуизм и буддизм. В принципе при идее реинкарнации самоубийство обессмысливается: ведь карма остается неизменной. Но есть ситуации, когда убить себя, а именно сжечь очищающим огнем, — значит продвинуться к святости. И заодно своим актом — дать сигнал окружающим.

Несомненно, что к такому способу ухода из жизни Яна Палаха и других подвигнул пример буддистских монахов, которые как раз в 1968 году сжигали себя в Сайгоне во время Вьетнамской войны.

Умирая в больнице, Палах просил передать всем, что не надо больше жертвовать собой: «Я не хочу, чтобы кто-то еще умирал».

В Европе люди сгорали в огне за идеи — но не сами, их сжигали: Джироламо Савонаролу во Флоренции, Джордано Бруно в Риме, Яна Гуса в Констанце.

Трудно вообразить что-либо благороднее смерти друга Гуса — Иеронима, архиепископа Пражского. Он, в отличие от приятеля, человека сурового и аскетичного, был монах в духе Рабле — выпивоха, гуляка, острослов, жизнелюб. Обвиненный, как и Гус, в ереси и вызванный на церковный собор в Констанц, он там покаялся в грехах, был прощен и уехал в Прагу, заручившись гарантией сохранения жизни Гусу. По приезде домой узнал, что того сожгли, развернулся, возвратился в Констанц и взошел на костер.

Чей факел горит ярче — чехов Гуса и Иеронима или чехов Палаха и Зайица?

Нечестный вопрос, и любой ответ будет нечестный. Потому что история — не религия, к счастью — не религия, не идеология, не партия, если это настоящая история, разумеется. Памятник одним — на Староместской площади Праги, другим — на Вацлавской.

Память грешников-самоубийц Яна Палаха и Яна Зайица увековечена крестным знамением в одном из самых лаконичных и элегантных (такое уж тут неподходящее слово) мемориалов этого рода. У подножья здания Национального музея вздыбливается брусчатка мостовой, словно сейсмически образуя крест.

2008

Данный текст является ознакомительным фрагментом.