„ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ“

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

„ЖУК В МУРАВЕЙНИКЕ“

ЖВМ в какой-то степени знаковая повесть для любителей творчества АБС. С одной стороны, именно эта повесть сводит вместе многие линии повествования о мире Полудня: здесь появляются Горбовский и Август-Мария Бадер из ПXXIIВ, Максим Каммерер из ОО, Майя Глумова из „Малыша“, упоминается Корней Яшмаа из ПИП. Имеется и множество других отметок, по которым можно исследовать как хронологию мира Полудня, так и его общее развитие. С другой стороны, само произведение дает читателю столько вариантов ответов на различные поставленные в повести вопросы, что каждый волен сам выбирать более близкую ему интерпретацию и разгадывать хитросплетения сюжета, исходя из нее. С третьей стороны, почитателям изящной словесности в ВМ — простор для наслаждения, К примеру, одна фраза (помните, когда Щекн не послушался Абалкина и заглянул в „стакан“, в котором сидел ракопаук): „…больше всего на свете мне хочется сейчас прошипеть: „С-с-скотина!..“ и со всего размаха, с рыдающим выдохом залепить оплеуху по этой унылой, дурацкой, упрямой, безмозглой лобастой башке…“ Пять определений подряд, каждое — емкая характеристика как самого Щекна, так и отношения к нему Абалкина… С четвертой стороны, не остались в стороне и любители второго смысла, любители поискать в творчестве АБС крамолу, критику существующего строя (достаточно поставить знак равенства между К0МК0Ном-2 и КГБ). Хотя, конечно, ЖВМ дает массу возможностей для интерпретации. К примеру, Майя Каганская увидела в истории „подкидышей“ историю вечно гонимого и чужого для всех еврейского народа.

Текстология же ЖВМ дает, увы, мало материала для исследования.

ЧЕРНОВИК

Черновик ЖВМ, как и чистовик, практически идентичен опубликованному варианту. То ли Авторы так ясно видели всю повесть еще до ее написания и обговорили ее досконально, то ли были еще какие-то записи, которые в архиве не сохранились. Но сохранились в архиве четыре машинописных странички — то ли замысел какой-то другой, ненаписанной повести, то ли очень ранний вариант ЖВМ. Дело происходит еще не на Саракше, а на Пандоре, аборигены столь же непохожи — другой уровень развития, другая обстановка… Но как раз из этого отрывка мы можем узнать, как же все-таки Абалкин узнал от Тристана, что ему нельзя на Землю:

Когда заседание кончилось и все члены Совета разошлись, Горбовский остался в зале. Он чувствовал себя выжатым, бездарным и нелепым. Он чувствовал себя так, словно его занесло на сцену, где только что разыгрался помпезный и бездарный спектакль на историческую тему. Ему было стыдно и неловко.

— Ну что, Рудольф? — сказал он Страннику, заставляя себя смотреть ему в лицо. — Ну теперь вы довольны?

— Почти, — коротко ответил Рудольф Сикорски, по прозвищу Странник. Он поднялся, намереваясь уйти, но не потому, что ему было неловко, а потому что ему не терпелось взяться за это дело.

— Но вы понимаете, что все тайное становится в конце концов явным? — сказал Горбовский.

— Не обязательно, — сказал Странник небрежно. — Это — вопрос организации, и не более того.

— А как насчет случайностей? — Горбовский почувствовал, что все продолжает разыгрывать бездарный спектакль, но он не умел отстроиться от дурацкой роли, которую сам же и выбрал. — Как насчет бутербродов, которые падают маслом вниз?

Странник уже уходил. Он буркнул, не оборачиваясь:

— Значит, сделаем так, чтобы бутерброды не падали… Или вообще обойдемся без бутербродов, — добавил он уже на пороге.

С тех пор прошло сорок лет.

Все началось на Пандоре. И конечно, все началось со случайности. Вероятно, это была неизбежная случайность. Вероятно, она должна была рано или поздно произойти.

Лев Абалкин работал на Пандоре уже двенадцать лет. Сначала он был рабом, потом шпионом малого жреца, потом малым жрецом, потом Невидимым первого разряда и наконец стал Большим Жрецом. За эти 12 лет он сто раз назначал своему связному рандеву на Белом Лбу и сто раз предупреждал его, что нельзя отходить от вертолета — надо сажать машину точно в обозначенный круг и сидеть в кабине, дожидаясь Льва. И Тристан почти всегда так и делал. Но от Базы до Белого Лба было 8 часов лету. У него затекали ноги, и хотелось размяться. Кроме того, Лев иногда опаздывал на час или даже больше, и ждать его в кабине было скучно. И кроме того, окрестности Белого Лба — одно из самых красивых и безопасных на вид мест Пандоры. Было трудно удержаться и не посидеть на краю скалы, свесив ноги, любуясь игрой красок в клубящихся облаках Сухих Джунглей. Тристан не удерживался. Двадцать раз ему сошло, а потом случилось неизбежное.

Когда Лев — на этот раз точно, минута в минуту — вышел к подножью Белого Лба, Тристан лежал ничком в пышной полосатой траве и был без сознания.

По-видимому, он прилетел несколько раньше и вышел из кабины размяться. По-видимому, он стоял на краю скалы и благодушно озирался, не зная, разумеется, что в этот самый момент мимо проходит патрульный отряд Боевых Слизней. Он, вероятно, так ничего и не успел понять, когда из мерцающей листвы певуче звеня поднялись метательные диски и прошли рядом с ним, чуть только коснувшись, чтобы сделать четыре ритуальных разреза — наискосок через живот и по связкам обеих ног. Он сильно расшибся, упав с высоты десяти метров, и внутренности его выпали.

Слизни были еще здесь, в зарослях. Лев чувствовал их испуганные взгляды. Белый Лоб был табу. Они только совершили обряд очищения и не более того, но они, конечно же, чувствовали, что здесь что-то не так. Племя Слизней многому научилось за последние 6 лет, а Боевые Слизни были самые сообразительные среди своего народа.

Лев вскарабкался к вертолету, держа Тристана на плече. Первым делом он распаковал тюк с медикаментами (ради которого и должно было состояться рандеву), достал то, что могло помочь — хотя бы остановить кровотечение, хотя бы нейтрализовать яд, хотя бы смягчить шок — и сделал все, что было в его силах. Потом он поднял вертолет и погнал его в сторону Базы.

Он думал только о том, чтобы спасти Тристана, но вдруг понял, что даже как-то рад случившемуся. Он хотел на Базу. Он хотел домой. Он вдруг с каким-то истерическим неистовством ощутил адское нежелание возвращаться в Храм. 12 лет, думал он. Хватит. Теперь я больше не вернусь. Я наладил там все, что можно было наладить. Андрей станет Большим Жрецом. Машина смазана и запущена. Теперь она пойдет и без меня. У вас больше нет причин меня задерживать. Хватит…

Тристан бредил. Собственно, он умирал, но яд куффу, которым смазаны метательные диски, убивая его, не давал ему умереть спокойно. Убивая, яд куффу заставляет говорить. И Тристан говорил. По-видимому, он разговаривал с Джонатаном Гиббсом, начальником Базы. Он называл его по-дружески Джонтом, и Лев слышал этот разговор так, словно Тристан говорил с шефом по телефону.

Он давно не водил вертолета, лет пять. Это не забывается, но настоящая сноровка пропадает. А ему надо было провести машину напрямик, кратчайшим путем и с максимальной скоростью. Надо было успеть значительно быстрее, чем за обычные крейсерские 8 часов. Управление отнимало почти все его внимание, потому что он прокладывал курс над зоной вертикальных потоков и машину неимоверно трясло и норовило завалить на борт. Но в конце концов он обратил внимание на бред Тристана и очень скоро понял, что Тристан повторяет все время одно и то же и говорит именно о нем, о Льве Абалкине.

Вот что говорил Тристан:

— Я умираю… Не спорьте, Джонт, на этот раз мне не выкарабкаться. Слушайте. Да слушайте меня, черт побери!.. Лев не должен вернуться на Землю. Да, Лев Абалкин… Я знаю, что он просит отпуск… Знаю… Знаю! На Землю он возвратиться не должен. В крайнем случае — Курорт. Да куда угодно, только не на Землю… Это неважно… Это неважно, я говорю!.. Хорошо, если вы не сумеете… Да-да, я об этом и говорю: если вы не сумеете его удержать здесь, немедленно сообщите на Землю: триста семьдесят — семьсот сорок — три нуля — Европа… (Он повторял этот номер раз пять подряд.) Это неважно. Вы только сообщите, куда он направляется — и все. Но заклинаю вас — только не на Землю! Ему нельзя на Землю… Вы запомнили номер? (Пауза.) Да. Правильно. Прощайте.

Тристан замолкал и через минуту начинал все сначала — почти теми же словами и с теми же интонациями. Он очень мучился, и то о чем он говорил, мучило его, кажется, даже сильнее, чем рана и яд куффу.

Лев попытался вмешаться в этот разговор, хотя и знал, что это бесполезно — для того, кто умирает от куффу, существует только внутренний мир, мир его умирания. Тристан его не слышал — он только все время повторял одно и то же, самое главное для себя, более важное, чем смерть — так всегда бывает с теми, кто умирает от куффу. Через два часа он замолчал — яд парализовал речь.

Перелет занял пять с половиной часов. Посадив машину прямо на крышу госпиталя, Лев подождал, пока Тристана унесут, а потом спустился в столовую и поел. Голова у него трещала так, что он ничего вокруг не видел и не замечал. Он пошел в административный корпус и попросил приема у шефа. Только здесь он заметил, что от него шарахаются, и сообразил, что у него на лице обычная Маска Ужаса. Но он не стал менять лица и в таком виде прошел к Джонатану Гиббсу.

— Я больше не могу, — сказал он ему— Я возвращаюсь домой. Сегодня. Сейчас.

— Да, — сказал Джонатан Гиббс, стараясь на него не смотреть. Губы у него непроизвольно подергивались. — Да-да… Конечно.

— Я в двадцатый раз вас об этом прошу, — сказал Лев. — Вы, по-моему, хотите, чтобы я к дьяволу загнулся здесь.

— Господи, — сказал Гиббс, совсем закрывая глаза. — Да о чем речь! Поезжайте, конечно. Поезжайте…

— Эта история меня доконала, — сказал Лев. — Я больше не могу. Андрей останется за меня. Он полностью в курсе всех дел…

Гиббс молча кивал и кивал головой как китайский болванчик, а потом сказал умоляюще:

— Лев, милый, вы не можете… свое лицо… зачем это вам сейчас?..

— Простите, — сказал Лев и привел свое лицо в порядок. Через три часа он внерейсовым „призраком“ улетел на Землю.

Никто его не задерживал, даже и не пытался. Тристан, полностью парализованный, лежал в госпитале, врачи обещали, что он будет жить.

Собственно, черновик от последующих вариантов отличается только редкой, кое-где, стилистической правкой. В большинстве случаев Авторы добавляют выразительности тексту, используя для этого повтор. „Никаких силовых контактов“, — говорит Сикорски. Авторы усиливают: „Никаких силовых контактов. Вообще никаких контактов“. Точно так же, когда Каммерер вспоминает данные листа № 1, в черновике он вспоминает только начало: „Профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика“. Потом Авторы дополняют: „Профессиональные склонности: зоопсихология, театр, этнолингвистика… Профессиональные показания: зоопсихология…“

ИЗДАНИЯ

ЖВМ впервые был опубликован в журнале „Знание — сила“ в 1979–1980 годах, два года спустя — в сборнике „Белый камень Эрдени“. После этого ЖВМ выдержал много переизданий в авторских сборниках в региональных издательствах: с ОО, ВНМ и ХВВ (Кишинев: Лумина, 1983), с ПКБ и рассказами (Рига: Лиесма, 1986), с ПНВС и ПИП (Фрунзе: Мектеп, 1987), с ОО и ВГВ (Томск: кн. изд-во, 1989)… Но особенно популярность ЖВМ заметна по региональной печати того времени: „Ленинец“ (Уфа, с декабря 1981 по август 1982), „Волжский комсомолец“ (Куйбышев, с июля 1982 года по январь 1983), „Молодой дальневосточник“ (Хабаровск, с ноября 1985 по апрель 1986)…

Эпиграф к повести был упущен только в двух изданиях: в сборнике „Белый камень Эрдени“ и рижском издании. Об эпиграфе в сборнике БНС рассказывал: „…его мы были вынуждены выбросить под давлением идиота-редактора, которому кто-то по секрету сообщил, что „Стояли звери…“ и т. д. — это слегка переделанная маршевая песня гитлерюгенда (!)“. Рижское издание публиковалось по варианту „Белого камня Эрдени“. В этих же двух изданиях в самом тексте, когда упоминается это четверостишье (в рассказе Майи Глумовой о детстве), „в них стреляли, они умирали“ исправлено на „они кричали, их не пускали“. В этих же двух изданиях главы с подзаголовком „Из отчета Льва Абалкина“ имеют еще подзаголовок: „ОПЕРАЦИЯ „МЕРТВЫЙ МИР““. Также имеются в этих изданиях и сноски: „Андроид (фантастич.) — человекообразный“, „Ментоскопирование (фантастич.) — исследование подсознания с помощью прибора, „читающего мысли“ (ментоскопа)“.

По поводу заглавных букв и имен собственных. Почему АБС практически во всех произведениях цикла „Полудня“ профессию „учитель“ употребляют с заглавной буквы, догадаться несложно — это показывает уважение будущего человечества к этой профессии. В ЖВМ также с заглавной пишется и вторая профессия, которая учит, — Наставник. Но чем объяснить написания „Прогрессор“ (другие профессии пишутся со строчной), „Голованы“ (представители других цивилизаций пишутся со строчной)? Вообще же, если брать проблему имен собственных, которые и пишутся с заглавной буквы, то ЖВМ как никакое другое произведение АБС дает множество примеров: Музей Внеземных Культур или Музей внеземных культур, площадь Звезды или Площадь Звезды, Спецсектор предметов материальной культуры невыясненного назначения или спецсектор Предметов, а может быть, и спецсектор предметов… И еще один вопрос для лингвиста: как правильно должно звучать название жителя планеты Тагоры: тагорец или тагорянин?

Еще один интересный факт по поводу всяческих названий. Как писалось в этом исследовании (в разделе, рассказывающем о раннем варианте УНС): „В „Беспокойстве“ (в издании „Миров“ и далее) издатели с разрешения Б. Н. Стругацкого изменили Мировой Совет на Всемирный совет, так как в завершающих цикл Полудня повестях (ЖВМ, ВГВ) он именуется именно так. Хотя как раз здесь правильность замены под вопросом, так как „Беспокойство“ относится скорее к ранним произведениям цикла (ПXXIIВ, ПКБ), где название этого органа — „Мировой Совет““. Так вот, уточним: в ЖВМ Всемирным совет называется только начиная с „Миров“. В более ранних изданиях он все же — Мировой Совет…

Первое, журнальное издание было несколько сокращено. По сравнению с журнальными публикациями других произведений — в меньшей степени (изредка убраны предложение-два, в основном описательного характера). Впрочем, некоторому сокращению (отличающемуся от сокращений в „Знание — сила“) подверглись и публикации в сборнике „Белый камень Эрдени“ и в рижском издании. Но есть в журнальной публикации (и только в ней, даже в рукописях этого нет) и дополнение, поясняющее смысл работы Прогрессора. Во время обсуждения проблемы „подкидышей“ Каммерер думает: „Но я-то, к сожалению, не был нормальным человеком в этом смысле слова. Я, к сожалению, и был как раз одним из тех, на долю которых выпало улаживать“. После этого в журнале идет продолжение фразы: „…все, что могло стать опасным для человечества и прогресса. Именно поэтому такие, как я, оказывались иногда в чуждых мирах и в чуждых ролях. Вроде роли имперского офицера в феодальной империи на Саракше, которую играл в свое время Абалкин“.

Некоторые изменения в тексте ЖВМ удивляют. К примеру, в черновике, первом издании, а также некоторых других, Щекн, первый раз заговорив со стариком из „добрых людей“ (экспедиция „Мертвый мир“), произносит: „Я тебе покажу „собаку“! <…> Старый болтливый козел!“ В чистовике (вероятно, простая опечатка Авторов) вместо „козел“ напечатано „котел“. Также („Старый болтливый котел!“) публикуется и в ряде изданий, пока на это странное сравнение не обращает внимание Леонид Филиппов (редактор „Миров братьев Стругацких“) и, вероятно, советуясь с БНС, правит: „Старый ржавый котел!“ В собрании сочинений „Сталкера“, так как текст проверялся и по другим изданиям и по рукописям, „старый болтливый козел“ восстановлен.

СЦЕНАРИЙ ЖВМ

О сценарии ЖВМ (далее — ЖВМ-с) БНС вспоминал, беседуя с „люденами“ в 1992 году:

БНС. А ЖВМ как возник, сценарий? Был написан сценарий. Правда, писал его в основном Аркадий Натанович. Очень сильно отличающийся от оригинала. Вы не нашли его в рукописях, кстати?

Ю. Флейшман. Нет.

БНС. Он где-то лежит. Надо его найти. Мне он тоже не очень нравился, но поскольку я был довольно к этому равнодушен… Ну, написал и написал. Так… С кем мы тогда работали…

В. Казаков. Грамматиков.

БНС. Грамматиков, совершенно верно. Грамматиков почитал, начал крутить носом, начал щелкать пальцами, что вот тут не хватает, вы знаете, чего-то такого. Сначала он говорил, что надо дальше от текста. Когда вот это было сделано — „дальше от текста“, — тогда он стал щелкать пальцами и говорит: „Хорошо бы это ближе к тексту“. И вот я помню, тогда я приехал в Москву, мы сели и написали. Я сказал: „Ну какого черта? Он хочет ближе к тексту. Я и ты тоже хотим ближе к тексту, так давай сделаем ближе к тексту“. И вот мы сделали то, что потом было опубликовано в „Уральском Следопыте“.

Ранняя рукопись сценария так и не нашлась. Поздняя, к сожалению, тоже не сохранилась. Скорее всего, она была отдана для публикации в журнал да там и осталась. Сам сценарий был опубликован дважды: в журнале „Уральский следопыт“ (1989, № 4) и в сборнике киносценариев в „Мирах братьев Стругацких“. Тексты практически не отличаются, только из подзаголовка в журнальной публикации можно узнать, что это — „сценарий трехсерийного фильма“.

Если же сравнивать повесть и сценарий, то можно сказать, что этот сценарий по сравнению с другими наиболее близок к повести — некоторые абзацы из повести просто перенесены в сценарий дословно. Но, конечно, есть и отличия. Часть отличий касается меньшего объема сценария по сравнению с повестью. Так, к примеру, из сценария исчезли: „Операция „Мертвый мир““ (о ней лишь упоминается), доктор Гоаннек из „Осинушки“, „Александр Б.“ на заставе у резиденции голованов и плохая работа нуль-транспортировки из-за флюктуации нейтринного поля; нет в сценарии и упоминания о встрече двух близнецов и вообще не упоминается Корней Яшмаа.

Часть изменений в сценарии обусловлена зрелищностью. К примеру, вместо сухой главы „Кое-что о Льве Абалкине, прогрессоре“, где приводится текст радиограммы о гибели Тристана и бегстве Абалкина, в сценарии текст радиограммы звучит на фоне разворачивающихся событий:

Чужая планета среди звезд: огромный пятнистый красно-оранжевый серп, неподалеку — два серпа поменьше, луны этой планеты.

Серп стремительно надвигается, тьма застилает экран, и одновременно — механический, прерываемый помехами голос начинает монотонно читать текст радиограммы.

ПЛАНЕТА САРАКШ БАЗА ПРОГРЕССОРОВ „СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС“ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ ВЧЕРА ВЫЕЗДНОЙ ВРАЧ БАЗЫ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД ВЫЛЕТЕЛ НА СВОЕМ БОТЕ ДЛЯ РЕГУЛЯРНОГО МЕДИЦИНСКОГО ОСМОТРА ЛЬВА АБАЛКИНА ДЕЙСТВУЮЩЕГО В РОЛИ ШИФРОВАЛЬЩИКА АДМИРАЛТЕЙСТВА ОСТРОВНОЙ ИМПЕРИИ К НАЗНАЧЕННОМУ ВРЕМЕНИ НЕ ВЕРНУЛСЯ НА СВЯЗЬ НЕ ВЫХОДИЛ О ПРИБЫТИИ НАТОЧКУ РАНДЕВУ НЕ ДОКЛАДЫВАЛ…

Ночь, проливной дождь. Панически мечутся лучи прожекторов, отвратительно воет тревожная сирена. Вспышки выстрелов, треск автоматных очередей.

Грубо клепанный железный борт какого-то сооружения. Распахивается люк, из него выскакивает рослый человек в пятнистом комбинезоне, простоволосый, оскаленный от напряжения и ненависти. На плече у него висит безжизненное тело, облаченное в обтягивающий блестящий черный костюм.

Человек в комбинезоне огромными скачками несется сквозь дождь, тьму и прожекторные сполохи. Под ногами у него бетонные плиты, проросшие на стыках мелкой травкой, вокруг угадываются безобразные военные сооружения — капониры, поворачивающиеся уши локаторов, сторожевые башни, с которых вспыхивают прожектора и выстрелы.

Человек в комбинезоне бежит к громадному грузовику с трейлером. На трейлере громоздится непривычного вида летательный аппарат, похожий на большое яйцо тупым концом вниз. Около трейлера — несколько охранников в мокрых плащах с капюшонами. Они стреляют из автоматов навстречу бегущему, но попасть в него невозможно: он передвигается с невероятной скоростью непредсказуемыми зигзагами, временами исчезая напрочь и вновь появляясь там, где никто не ожидает его увидеть.

Он набегает на охранников — неожиданно сбоку. Плотные мужики в плащах катятся по бетону, как пластмассовые кегли. Высоко в воздух взлетает, болтая оборванным ремнем, выбитый из рук автомат.

А человек в комбинезоне уже на трейлере. Он пытается раскрыть дверцу яйцеобразного аппарата. Дверца не открывается. Пули с визгом отлетают от матовой брони. Человек в комбинезоне хватает вялую руку мертвеца и прижимает мертвую ладонь к отпечатку пятерни рядом с дверцей, и тогда дверца распахивается.

Яйцеобразный аппарат абсолютно беззвучно взмывает в мокрую тьму, сопровождаемый лучами прожекторов и трассами автоматных очередей.

…СЕГОДНЯ НА ЕГО БОТЕ НА БАЗУ „СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС“ ПРИБЫЛ ЛЕВ АБАЛКИН ПО ЕГО СЛОВАМ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД ПРИ НЕИЗВЕСТНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ БЫЛ СХВАЧЕН И УБИТ КОНТРРАЗВЕДКОЙ ИМПЕРСКОГО АДМИРАЛТЕЙСТВА СПАСАЯ ТЕЛО ГУТЕНФЕЛ ЬДА ЛЕВ АБАЛКИН БЫЛ ВЫНУЖДЕН РАСКРЫТЬ СЕБЯ ПРИ ПРОРЫВЕ ФИЗИЧЕСКИ НЕ ПОСТРАДАЛ ОДНАКО НАХОДИТСЯ НА ГРАНИ ПСИХИЧЕСКОГО СПАЗМА ПО ЕГО НАСТОЯТЕЛЬНОЙ ПРОСЬБЕ НАПРАВЛЯЕТСЯ НА ЗЕМЛЮ РЕЙСОВЫМ ШЕСТЬСОТ ОДИННАДЦАТЬ…

Полюс чужой планеты. Ночь. Снежное безмолвие. Стремительно несутся по экрану очертания торосов, снежных дюн, ледяного крошева.

И вдруг небольшой город встает из снегов. Светятся круглые окна приземистых зданий, отсвечивает матовая броня яйцеобразных аппаратов, рядами стоящих на площади перед главным зданием. В отдалении — странные очертания массивных конусообразных сооружений. Это космические корабли. Они кажутся мохнатыми живыми существами. Они словно покрыты длинной черной шерстью, и по этой шерсти пульсациями идут волны — от вершины конуса к основанию.

Яйцеобразный аппарат садится перед главным входом, человек в комбинезоне с мертвым черным телом на руках тяжело спрыгивает в снег. Он входит в здание, навстречу ему из света бегут люди в легких ярких костюмах.

…ПРЕДВАРИТЕЛЬНОЕ МЕДИЦИНСКОЕ ОБСЛЕДОВАНИЕ ТЕЛА ТРИСТАНА ГУТЕНФЕЛ ЬДА ПОКАЗАЛО ЧТО СМЕРТЬ НАСТУПИЛА В РЕЗУЛЬТАТЕ НЕОБРАТИМОГО РАЗРУШЕНИЯ КОРЫ ГОЛОВНОГО МОЗГА ВЫЗВАННОГО ВОЗДЕЙСТВИЕМ НЕИЗВЕСТНОГО ТОКСИНА ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО РАСТИТЕЛЬНОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ ПРЕДСТАВЛЯЕТСЯ НЕСОМНЕННЫМ ЧТО ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ТРИСТАН ГУТЕНФЕЛЬД БЫЛ ПОДВЕРГНУТ ЖЕСТОКИМ ПЫТКАМ…

Один из псевдоживых конусов-звездолетов наливается вдруг красным светом, беззвучно поднимается над снежным полем, делается оранжевым, желтым… проходит через все цвета спектра до фиолетового, становится прозрачным — серп местной луны просвечивает сквозь него — и исчезает вовсе.

О родителях Льва Абалкина лишь сказано, что „ему года не было, как они погибли“. Но вот о других взрослых, заботящихся о маленьком Леве, в сценарии приводятся любопытные подробности. В самой повести имена Учителя, Наставника и лечащего врача Абалкина Каммерер встречает равнодушно, они ему ничего не говорят, в сценарии же:

Учителем у него был Сергей Павлович Федосеев. Что ж, известный человек. Учитель у него был, прямо скажем, экстра-класс… <…>

А наставником в школе был у него, между прочим, сам Эрнст Юлий Горн. Лично! Ну и ну! Этот мальчик подавал очень большие надежды, с младых ногтей его ведут профессионалы высочайшего класса…

<…>

Теперь врачи. В интернате — Ядвига Михайловна Леканова… Ну, я уже устал удивляться. Конечно, у этого ребенка лечащим врачом мог быть только действительный член Всемирной академии… Спустилась с горних высот фундаментальной науки, дабы скромно обслуживать мальчишку из Сыктывкарского интерната…

<…>

А вот погибший Тристан Гутенфельд — о нем я не слышал никогда и ничего. А между тем он вел Льва Абалкина последние двадцать два года, бессменно. Один. Он и только он. Что само по себе поразительно, если учесть, что Лев Абалкин мотался по всему космосу… Что-то вроде персонального врача… Здоровье нашего Льва Абалкина представляло такую общественную ценность, что к нему был приставлен персональный врач…

Отношение голованов к Абалкину в сценарии дается более определенное: „Они прибыли туда изучать голованов: Комов, Раулингсон, Марта и этот угрюмый парнишка-практикант… У него было тогда очень бледное лицо и длинные прямые волосы, как у американского индейца… Я помню, все поражались, как голованы приняли его. Они его полюбили. Голованы любить не умеют, но этого парнишку они полюбили сразу…“

В сценарии Учитель Федосеев после разговора с Абалкиным сам является в гости к Каммереру, потому что:

И я только сказал ему про вас… Что журналист Каммерер ищет его, чтобы повидаться… И вот тут произошло нечто совсем уж необъяснимое. То, из-за чего я здесь. Все это время я просидел в клубе как на иголках… Наваждение какое-то… Представьте себе, он уже садился в глайдер и тут услышал ваше имя. Лицо его буквально исказилось. Я не берусь передать это выражение, да я и не понимаю его. Он переспросил меня. Я повторил, уже сомневаясь, правильно ли я поступаю. Он спросил ваш адрес. Я сказал. И тогда он проговорил… нет, прошипел!.. что-то вроде: очень хорошо, с удовольствием с ним повстречаюсь… Я так ничего и не понял. Я пришел к вам сейчас, во-первых, потому, что мне стало страшно за вас…

Вместо Гриши Серосовина в сценарии два персонажа: сам Серосовин (только упоминается) и Гриша Каммерер — сын Максима Каммерера. Именно Гриша Каммерер — чемпион по субаксу, именно его Сикорски (которого, кстати, в сценарии зовут не Сикорски, а Сикорский) ставит охранять детонаторы в Музее. И он же, Гриша, присутствует вместе с отцом при „битве железных старцев“ (разговоре Экселенца и Бромберга).

Интересна и подробность, упомянутая в финале сценария. После последних слов повести „И Майя Тойвовна Глумова закричала“ в сценарии добавка: „И серый диск со знаком Ж рассыпался в прах и исчез“.

Есть в сценарии и эпилог, отсутствующий в повести. Этот эпилог своим стремлением расставить все точки над „и“ несколько напоминает эпилог в сценарии ОУПА:

Спустя годы и годы Максим Каммерер сидел в кабинете Экселенца за столом Экселенца и в кресле Экселенца. Перед ним лежала раскрытая папка, и он снова перебирал фотографии: Лев Абалкин в детстве, Лев Абалкин — курсант, Лев Абалкин — имперский офицер… Были там и фотографии Майи Глумовой, и старого учителя, и даже голована Щекна.

„…Двадцать пять лет прошло с тех пор, — думал Максим. — Четверть века. Мы так ничего и не сумели понять. Мы так и не узнали, что произошло с Тристаном Гутенфельдом. Мы так и не разгадали тайну „детонаторов“. Оставшиеся десять „подкидышей“ благополучно здравствуют и работают, по-прежнему ничего не зная ни друг о друге, ни о тайне своего происхождения. Несмотря на мои настойчивые требования, Мировой Совет так и не решился раскрыть их тайну и предать гласности историю Льва Абалкина… Тем более что мы так и не знаем до сих пор, что же это было: проявление загадочной и страшной программы или роковая цепь случайностей, порожденная страхом, подозрениями и тайной…“

И еще одна интересная интерпретация в сценарии. В повести Каммерер, думая о прогрессорстве и прогрессорах, рассуждает:

Прогрессоры. Так. Признаюсь совершенно откровенно: я не люблю Прогрессоров, хотя сам был, по-видимому, одним из первых Прогрессоров еще в те времена, когда это понятие употреблялось только в теоретических выкладках. Впрочем, надо сказать, что в своем отношении к Прогрессорам я не оригинален. Это не удивительно: подавляющее большинство землян органически не способно понять, что бывают ситуации, когда компромисс исключен. Либо они меня, либо я их, и некогда разбираться, кто в своем праве. <…> Потому что либо Прогрессоры, либо нечего Земле соваться во внеземные дела…

В сценарии же размышление о прогрессорах звучит совсем иначе:

…Значит, он был шифровальщиком имперского адмиралтейства. Я не знаю более омерзительного государства, чем Островная империя на планете Саракш… а имперское адмиралтейство, говорят, самое омерзительное учреждение в этом государстве. Наши бедные прогрессоры из кожи лезут вон, пытаясь сделать эту клоаку хоть немного лучше, но клоака остается клоакой, а прогрессоры делаются хуже. Они становятся опасными… Прогрессор, работавший имперским шифровальщиком и оказавшийся на грани психического спазма, — да, пожалуй, это действительно опасно…

Есть и досадные оплошности. Рассказывает Евгений Шкабарня:

КТО ПОГИБ ПРИ ВОСХОЖДЕНИИ НА ПИК СТРОГОВА?

Из текста ЖВМ известно, что Эрнст-Юлий Горн, Наставник Льва Абалкина по школе Прогрессоров, в 72-м году погиб на Венере при восхождении на пик Строгова, а врач Ромуальд Крэсеску („старикан (сто шестнадцать лет!)“), наблюдающий врач Абалкина по школе Прогрессоров, на момент описываемых событий „пребывал на некоей планете Лу, совершенно, по-видимому, вне пределов досягаемости“.

В ЖВМ-с в издании „Миров братьев Стругацких“ все наоборот: наставник Абалкина Эрнст Юлий Горн „вне пределов досягаемости. Некая планета Лу, я даже никогда не слышал о такой. Ему сто шестнадцать лет, а он продолжает работать… А вот до Ромуальда Кресеску я уже не доберусь никогда. В семьдесят втором году погиб на Венере при восхождении на пик Строгова“.

На первый взгляд может показаться, что Авторы сделали как бы рокировку биографий героев: в первом случае на Венере погиб Наставник, во втором — наблюдавший Абалкина врач. Однако через несколько страниц и в тексте ЖВМ, и в ЖВМ-с следует одна и та же, справедливая для „Жука…“ и неуместная теперь в сценарии, фраза, Экселенц говорит Максиму:

„— Плохо! Наставник умер“.

Неясно, кем допущена эта оплошность. Понятно только, что в ЖВМ-с надо либо привести биографии указанных персонажей в соответствие с текстом „Жука…“, либо исправить „Наставник умер“ на „врач умер“.

„ПЯТЬ ЛОЖЕК ЭЛИКСИРА“

По поводу этого киносценария БНС в „Комментариях“ пишет: „Мы писали его (год спустя после „Хромой судьбы“ и на материале „Хромой судьбы“) специально для хорошего знакомого АН — белорусского[8] режиссера Бориса (кажется) Ивченко. Я уже толком не помню, что там, собственно, случилось — то ли Минская киностудия „Беларусь“ заартачилась, то ли режиссеру сценарий не показался, но в результате фильм (под странным названием „Искушение Б.“) был снят лишь несколько лет спустя совсем другим режиссером и на совершенно другой киностудии“.

Этот киносценарий принято считать оригинальным произведением Авторов, как, допустим, „Тучу“ или „Сталкера“. Ведь здесь присутствует не простое переписывание сюжета определенной повести с изменениями, нужными именно для кино. К примеру, для кино необходима зрелищность… Или требуется донести до зрителя какую-то мысль не посредством описания или размышления автора в повествовательной форме, а посредством образа или монолога (диалога). Киносценарии по ПНВС (не „Чародеи“, а именно „ПНВС“) или по ОУПА сравнительно недалеко отстоят от соответствующих повестей: те же (или почти те же) герои, тот же (или почти тот же) сюжет.

Сюжет же ПЛЭ только краем затрагивается в ХС. Не столько даже сюжет ХС похож на сюжет ПЛЭ, сколько в ХС описываются мысли Авторов, предварительные наброски и варианты этого сюжета в процессе работы над ПЛЭ. Можно даже сказать, что ХС — чудесный образчик того, как случайные эпизоды из жизни автора (встреча с отравившимся соседом на лестничной площадке или преследующее автора „клетчатое пальто“) превращаются в дополнения к сюжету: „Курортный городишко в горах. И недалеко от города пещера. И в ней — кап-кап-кап — падает в каменное углубление Живая Вода. За год набирается всего одна пробирка. Только пять человек в мире знают об этом. Пока они пьют эту воду (по наперстку в год), они бессмертны. Но случайно узнает об этом шестой…“ Как преобразовался первоначально задуманный финал: „…и превращался в конце мой альтруист-пацифист в такого лютого зверя, что любо-дорого смотреть, и ведь все от принципов своих, все от возвышенных своих намерений…“ О ПЛЭ в ХС будет еще рассказываться ниже, в части, посвященной ХС, пока же рассмотрим изменения в текстах самих ПЛЭ.

В архиве АБС о работе над ПЛЭ ничего не сохранилось. Ни каких-либо разработок сюжета или действующих лиц, ни чернового или чистового варианта, Может быть, и лежит где-нибудь еще эта папочка с материалами по ПЛЭ, но пока она не найдена.

Различия же в изданиях ПЛЭ (хотя и издавались-то ПЛЭ практически в канун и в самом начале перестройки) весьма интересны.

Первый раз ПЛЭ были опубликованы в журнале „Изобретатель и рационализатор“ в двух летних номерах 1985 года. Затем были переиздания в межавторском сборнике „Современная фантастика“ (1988), в журнале „Советский Союз“ (1989), в авторском сборнике сценариев АБС (сборник вышел в 1990 году под названием „Пять ложек эликсира“ и содержал в себе „Дело об убийстве“, „Сталкер“, „День затмения“, ПЛЭ и „Тучу“), в межавторском сборнике „Проба личности“ (1991), отдельно книгой в Таллине (1991)… Потом пришла очередь публикаций в собраниях сочинений АБС.

ПЛЭ в разных изданиях имела подзаголовок „киносценарий“, или „киноповесть“, или даже „фантастическая киноповесть“. В первом издании имелся еще один подзаголовок: „Журнальный вариант“. И действительно, текст был несколько сокращен, ужат, но несущественно — выпали некоторые описания и части диалогов.

Хотя в этом издании есть и небольшие дополнения, отсутствующие в других публикациях. К примеру, при встрече со Снегиревым в больнице Курдюков добавляет: „Коньячок за мной. Как только выйду — в первый же день“; или там же, при упоминании об институте, уточняет: „…тот, на Богородском шоссе…“

Возвратившись домой, Снегирев обнаруживает у себя на плаще воткнутое шило и вспоминает поочередно предостережение Курдюкова, разбитые булыжником бутылки, наезжающий на него МАЗ. В журнальном варианте дополнение: „…и вновь бормотанье Курдюкова: „Не дай бог тебе отравиться, Снегирев…“ Слишком много для одного дня“.

Разъяренная Наташа наступает на Снегирева с „хищно шевелящимися пальцами“… В журнале дополнение: „…норовящими выцарапать глаза“. Иван Давыдович, объясняя действие Эликсира Жизни, уточняет: „Но он спасает от старения“. Курдюков, пытаясь отговорить Снегирева, перечисляет трудности жизни после согласия стать бессмертным: „Всю жизнь скрываться, от дочери скрываться, от внуков…“ и в журнале поясняет: „Они же постареют, а ты — нет!“ и тут же, только в журнале, добавляет: „Лет десять на одном месте — больше нельзя“.

Иван Давыдович на предложение Наташи устроить дуэль на шпагах, говорит: „Если принять во внимание, что Феликс Александрович сроду шпаги в руке не держал…“, а в журнале добавляет: „…а Басаврюк дрался на шпагах лет четыреста подряд…“ А когда рассказывает о своих научных открытиях („По понятным причинам я вынужден сохранять все это в тайне, иначе мое имя уже гремело бы в истории…“), здесь добавляет: „…гремело бы слишком, и это опасно“. И далее сетует на отсутствие интеллигентного человека среди бессмертных: „…способный оценить красоту мысли, а не только красоту бабы“; добавка в журнале: „…или пирожка с капустой“.

Павел Павлович, рассказывая о конфликте с Басаврюком, констатирует: „Маленькое недоразумение, случившееся лет этак семьдесят назад“. В журнале же он не столь уверен: „Или сто, точно не помню“. И далее размышляет о наслаждении пищей: „Это бессмертие олимпийцев, упивающихся нектаром!..“ В журнале опять же добавляет: „…это бессмертие вечно пирующих воинов Валгаллы!“

В эпилоге же Снегирев, обращаясь к дочери, говорит о внуках: „Давай их сюда“. В журнале добавляет: „…этих разбойников“.

Речь Наташи в журнальном варианте тоже слегка отличается. Здесь присутствуют образные ругательства, обращенные к Курдюкову („пасть твоя черная, немытая“), к Снегиреву („Труп вонючий. Евнух“ или „Дурак ты стоеросовый, кастрат неживой! Тьфу!“)

Курдюков отвечает тем же, называя Наташу „сукой“, а Павла Павловича — „евнухом византийским“.

В этом же, журнальном варианте редакторами были произведены некоторые правки слов на более литературные. К примеру, не „отбрехаться“, а „отговориться“; не „за бугор“ (известное выражение тех времен, означающее „за рубеж, за границу“), а „в загранку“; не „кончик лезвия“ шила, а „острие“.

Несуществующее лекарство в разных изданиях пишется по-разному: мафусалин или мафуссалин (в ХС же — вообще мафусаллин).

В „Современной фантастике“ санитары по лестнице не ПОШЛИ спускаться, а НАЧАЛИ спускаться.

В авторском сборнике сценариев врач, отвозящий Курдюкова в больницу, на вопрос Снегирева, куда именно, отвечает не „во Вторую градскую“ (как в остальных изданиях), а „во Вторую городскую“[9]. Здесь же (и в „Мирах“) в ответе Павла Павловича, отчего он так хорошо выглядит („А паче всего — беспощадная дрессировка организма. Ни в коем случае не распускать себя!“), „дрессировка“ заменена на „тренировку“.

В некоторых изданиях редактор журнала, приводя примеры оперативности Курдюкова, называет последнего не „Котька“ (сокращение от „Константин“), а „Коська“.

И еще об одном впечатлении. Обратите внимание: ПЛЭ вышли впервые (1985) раньше первой публикации ХС (1986). Может быть, кто-нибудь прочел их в этом же порядке, как и я… И испытал жуткое разочарование, закончив чтение восьмого номера „Невы“ (в котором было начало ХС), ибо по некоторым упоминаниям в этой первой части ХС можно было сделать вывод: Феликс Снегирев — это Феликс Сорокин, дочь Лиза с внуками-близнецами — это дочь Катя с ними же, Константин Курдюков — это Костя Кудинов… следовательно, в девятом номере (а в восьмом значилось: „Окончание следует“, то есть прочитана уже половина) будет, собственно, основной текст ПЛЭ — уже известные диалоги уже известных персонажей с уже известным финалом… И какова же была радость, когда это оказалось совсем не так!

„ХРОМАЯ СУДЬБА“

ХС, пожалуй, единственное произведение АБС, где Авторы чуть-чуть приоткрыли завесу над собой, своей жизнью, своей писательской кухней и вообще — своими раздумьями, надеждами и опасениями. Конечно, в любое художественное произведение каждый писатель вкладывает что-то личное — мелкие эпизодики из жизни, смешные или страшные случаи, мысли — веселые и нет. Но если, читая другие произведения АБС, можно было лишь предполагать, что обыденная жизнь астронома Малянова срисована с реальной жизни БНа, а воспоминания о восхождении на Адаирскую сопку принадлежат АНу, то, впервые знакомясь с текстом ХС, я не раз ловила себя на ощущении, похожем на следующее. Представьте себе, что вы неоднократно встречались в компаниях со своим знакомым — веселым, балагуром, рассказывающим каждый раз какие-то интересные историйки, выдающим искрометные шутки, — и вдруг вы видите его растерянным, удрученным, он горько произносит: „Ах, как же я устал!“ — и понимаете, что раньше вы видели только маску, скрывающую истинность этого уже немолодого, измученного жизнью человека…

Отличий ХС от произведений, написанных АБС до этого, немало.

Стиль изложения — не кажущийся простым и „легко глотаемым“, а изысканный, иногда нарочито литературный, несколько архаичный по сравнению с нынешней литературой.

Легко узнаваемые и потому ощущаемые „своими“ зарисовки мелких бытовых событий, из чего по большей части и состоит жизнь… Трудное вставание по утрам с мыслью о неизбежности повседневных дел… рассеянный взгляд по корешкам книг и всплывающие при этом воспоминания… внезапный звонок начальства, ломающий планы „на сегодня“… предвкушение встречи с друзьями или любимым человеком, или даже предвкушение „вкусно покушать“… переключение каналов телевизора с вечным вопросом „что выбрать посмотреть?“ (с нынешним многократным увеличением количества каналов вопрос этот, увы, не исчез)… встреча с друзьями и неспешные, прыгающие с темы на тему беседы… случайное попадание под руку каких-либо старых записей и опять неизбежное погружение в воспоминания… Кому это всё не приходилось испытывать?

Подача вроде бы обыденной жизни обычного человека, и тут же — размышления по поводу этой жизни, и тут же — какие-то выводы, законы, даже аксиомы, исходящие из такого существования…

И, конечно же, перепады настроения, выписанные настолько ярко, живо, образно, что сетуешь, предвкушаешь (и вкушаешь!), меланхолируешь и негодуешь вместе с героем повествования…

Порою вслед за Феликсом Сорокиным, восклицающим „Ничего на свете нет лучше „Театрального романа“, хотите бейте вы меня, а хотите режьте…“, хочется повторить: „Ничего на свете нет лучше „Хромой судьбы“…“

„СИНЯЯ ПАПКА“

Как писал БНС в „Комментариях“, вначале под „Синей Папкой“, романом, который пишет Сорокин, Авторы имели в виду ГО. Затем: „…мы вспомнили о старой нашей повести — „Гадкие лебеди“. Задумана она была в апреле 1966, невероятно давно, целую эпоху назад, и написана примерно тогда же. К началу 80-х у нее уже была своя, очень типичная судьба — судьба самиздатовской рукописи, распространившейся в тысячах копий, нелегально, без ведома авторов, опубликованной за рубежом и прекрасно известной „компетентным органам“, которые, впрочем, не слишком рьяно за ней охотились — повесть эта проходила у них по разряду „упаднических“, а не антисоветских. <…> Согласитесь, повесть с такой биографией вполне годилась на роль содержимого Синей папки. „Гадкие лебеди“ входили в текст „Хромой судьбы“ естественно и ловко, словно патрон в обойму. Это тоже была история о писателе в тоталитарной стране. Эта история также была в меру фантастична и в то же время совершенно реалистична. И речь в ней шла, по сути, о тех же вопросах и проблемах, которые мучили Феликса Сорокина. Она была в точности такой, какой и должен был написать ее человек и писатель по имени Феликс Сорокин, герой романа „Хромая судьба“. Собственно, в каком-то смысле он ее и написал на самом деле“.

Вариант ХС с ГЛ АБС посчитали каноническим и решили, что в таком виде она и будет публиковаться. Вариант без ГО, но с отсылками к ГО был опубликован в первом, журнальном издании. Несколько раз ХС выходила без содержания Синей Папки, но отсылки в ней были все-таки к ГЛ. А вот ксерокопию одного из машинописных вариантов ХС с первыми главами ГО передал мне Роман Арбитман, который рассказывает о ней так:

Лето 1983 года. ДК „Россия“ (Саратов). Аркадий Натаныч читает отрывок из ХС — Сорокин в писательском доме (Вы писатель? А как ваша фамилия? — Есенин (Тургенев), — ответил я…). Рукопись ХС с отрывками из „Града“ — именно оттуда, из лета 83-го. Тогдашний знакомый Арктаныча, режиссер-любитель М. Ю. Ралль получил рукопись на прочтение и либо сам переснял ее, либо дал кому-то из знакомых почитать, и тот уже переснял… В общем, пленка дошла до меня то „ли в 83-м, то ли в первой половине 84-го. До сих пор я считаю, что это — самый лучший вариант ХС. Когда читатель получает лишь отрывки из Синей папки, он способен дофантазировать степень шедевральности текста, и это, возможно, действительно ТО, ради чего стоит жить (реальный. „Град“, если бы его опубликовали в ХС полностью, такого впечатления, увы, не производит). А „Гадкие лебеди“ — штука замечательная, но… Нельзя было мешать Виктора Банева с Феликсом Сорокиным. Никак нельзя. Слишком много неосознанных внутренних рифм, которые подтачивают оба образа… Я неоднократно уговаривал БНС публиковать ХС именно так — с главами из „Града“ (не отменяя, само собой, полное издания „Града“…). Но ты же знаешь, какой мэтр упрямый. „Вы ничего не понимаете, Рома!“ — и все.[10]

В тексте собственно ХС из-за замены ГО на ГЛ изменениям подверглись лишь несколько отрывков.

Эпиграф, расположенный вместо заглавия на титульном листе Синей Папки, сначала был отрывком из „Апокалипсиса“ („…Знаю дела твои…“), причем в журнальном издании источник („Откровение Иоанна Богослова (Апокалипсис)“) указан не был, в варианте с ГЛ эпиграфом Авторы поставили отрывок из „Божественной комедии“ („Я в третьем круге…“).

В конце первой главы, там, где Сорокин видит воображаемую картину описываемого им в Синей Папке мира, вместо видения Града:

Откинувшись на спинку дивана, впившись руками в край стола, я наблюдал, как на своем обычном месте, всегда на одном и том же месте, медленно разгорается малиновый диск. Сначала диск дрожит, словно пульсируя, становится все ярче и ярче, наливается оранжевым, желтым, белым светом, потом угасает на мгновение и тотчас же вспыхивает во всю силу, так что смотреть на него становится невозможно. Начинается новый день. Непроглядно черное беззвездное небо делается мутно-голубым, знойным, веет жарким, как из пустыни, ветром, и возникает вокруг как бы из ничего Город — яркий, пестрый, исполосованный синеватыми тенями, огромный, широкий — этажи громоздятся над этажами, здания громоздятся над зданиями, и ни одно здание не похоже на другое, они все здесь разные, все… И становится видна справа раскаленная Желтая Стена, уходящая в самое небо, в неимоверную, непроглядную высь, изборожденная трещинами, обросшая рыжими мочалами лишаев и кустарников… А слева, в просветах над крышами, возникает голубая пустота, как будто там море, но никакого моря там нет, там обрыв, неоглядно сине-зеленая пустота, сине-зеленое ничто, пропасть, уходящая в непроглядную глубину.