Свобода как наказание

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Свобода как наказание

Любопытно было бы знать, что-то теперь поделывают господа сочинители «Обществоведения, учебника для выпускного класса средней школы и средних специальных учебных заведений», которые, несомненно, самым искренним образом исповедовали известные идеалы и слепо придерживались того наивного положения, что, дескать, коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны. Небось, по большей части проклинают свой неуемный идеализм, в фигуральном смысле волосы на себе рвут, воображая, будто жизнь прожита впустую, что вот-де они неустанно несли в молодой народец императив социально-экономического добра, а колесо истории, гадюка такая, повернуло вспять, к первоначальному накоплению капитала, и брутальная действительность перечеркнула усилия веры в 1980 год, рубеж обетованный, когда должно было совершиться волшебное превращение «темного царства» в царство Божие на земле. Это, конечно, немудрено, что сочинители учебника по обществоведению тяжело переживают свою всемирно-историческую отставку, поскольку уж так у нас водится искони: если, например, русский человек, от младых ногтей веровавший в то, что водку гонят из опилок, под конец жизни вызнает, что ее, родимую, производят все-таки из зерна, то он обязательно ставит крест на своей горячечной биографии и в ту переходит ересь, что жизнь прожита впустую, ибо существование по российскому образцу есть, в сущности, продолжительная обедня, а русские люди — очень большой приход.

Так вот, напрасно горюют наши политически грамотные отцы. Разве государство, в котором все нацелено на благо человека и все действует во имя человека, — губительная фантазия? Разве «каждому по потребностям, от каждого по способностям» — не идеал общественного устройства? Разве землянин землянину друг, товарищ и брат — не высший нравственный ориентир? В том-то вся и штука, что верно они учили: экономический базис точно определяет политическую надстройку (хотя в российском, особом, случае иногда бывает наоборот); эксплуатация труда паразитическим капиталом, безусловно, большое зло; всяческое неравенство оскорбительно для самого имени человеческого и чревато насилием то босяков над белой костью, то белой кости над босяками; и вообще это не коммунизм — вредная затея евреев и недоучек, и не коммунисты — изверги рода человеческого, а просто общественные свычаи и обычаи все еще строятся по более или менее пещерному образцу, и наш преподобный хомо сапиенс, понятно, такой долдон, что ему нипочем испоганить любую возвышенную идею. Украдено у Достоевского: свободен, слишком свободен этот долдон, хорошо бы окоротить.

Более того, социализм как первая стадия коммунизма реально существует в некоторых тридевятых царствах, тридесятых государствах и по иронии исторической судьбы именно там, где, по науке, совершается беспощадная эксплуатация трудящихся и безоговорочно господствует капитал. Как-то все безнадежно перепуталось на земле: российские шахтеры, граждане «страны победившего социализма», бастуют того ради, чтобы не дать правительству себя голодом уморить, а немецкие почтальоны бастуют на тот предмет, чтобы при двадцати пяти градусах выше нуля по Цельсию им полагалась даровая баночка кока-колы. То есть совершенно тамошний как бы угнетенный пролетариат затюкал правительство как бы министров-капиталистов, даром что не знали в этих землях ни Великого Октября, ни «триумфального шествия советской власти», ни коллективизации, ни прочих наших общественно-политических катастроф, а тихо-мирно трудился народ по правилам капиталистического способа производства, вел себя законопослушно, пьянствовал в меру да еще преимущественно по большим праздникам и в результате до того облагородил свою страну, что там даже собаки вроде вовсе и не собаки, то есть собаки, но не совсем; ну что вытворяет российский пес, когда утром вырвется на простор? Гадит, конечно, где ни попадя, кошек гоняет и облаивает прохожих, а тамошний кобелек степенно выйдет на двор, понюхает гладиолусы — и назад. Разумеется, немец тоже способен набезобразничать, например, обхамить ветерана вермахта или разбить витрину, и дорожную полицию можно купить за очень большую взятку, и все же по какому департаменту ни хватись, герр Шмидт выходит положительней нашего товарища Иванова, потому что герр Шмидт никогда свободы не знал, потому что на протяжении многих поколений жизнь его держит в ежовых рукавицах и вынуждает действовать по Евклиду; в России дела делаются преимущественно по Лобачевскому, у которого, как известно, пересекаются параллельные прямые, а у немцев исключительно по Евклиду.

Собственно, в России жизнь строится по Лобачевскому оттого, что русский человек безмерно, даже как-то остервенело свободен в силу нервной своей природы, которую, в частности, отличают дерзость, многотерпение, уклончивость, прямота, вступающие между собой в бурную психическую реакцию, потому что, с одной стороны, он всячески подначальное существо, а с другой стороны, сам себе администрация, суд, законодатель и государь. Такой набор качеств, понятно, странен, особенно если принять в расчет, что русского человека последовательно тиранили варяги, удельные князья, монголы, крымчаки, помещики, Петр I, капитаны-исправники, предприниматели и неслыханно круто — большевики, так что по логике вещей русак должен был выйти круглым холопом, а он как раз вышел полным владыкой своей судьбы. Попади ему шлея под хвост, он половину России взбунтовать может, может объявить себя незаконнорожденным потомком китайского императора, и одну шестую часть земной суши подмять под себя может, и в принципе непобедимое войско от отчаянья разгромить, и новую ересь открыть ему ничего не стоит, и даже когда его подводят под общий знаменатель и он рискует поплатиться волей за безобидный сравнительно анекдот, то этот озорник все равно свободен до такой степени, что его анекдотов власти боятся наравне с террористами и вторжениями извне; да и как тут не бояться, если наш соотечественник способен пожертвовать личным благополучием, «чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», если он даже спивается не с горя, а потому что комета Галлея не там прошла. Отсюда, между прочим, и бестолочь русской жизни, поскольку русак искони до бессмысленного свободен и ему узки пошлые нормы лично-социального бытия; ну таким он уродился, что всякие нормы ему узки, да еще его давили так настойчиво и жестоко, что в нем народилась качественно новая, внутренняя свобода, с которой ничего поделать уже нельзя, хоть ты к каждому приставь по сотруднику государственной безопасности, потому-то он и улицу переходит, где заблагорассудится, и реки поворачивает вспять, и бедует из политических убеждений. Следовательно, невозможно учинить в России сколько-нибудь эффективное государственное устройство без учета взрывоопасного характера российского гражданина, а так как характер этот в высшей степени самобытен, то и властные формы он предполагает по силе-возможности самобытные, отнюдь не копирующие западноевропейские образцы хотя бы потому, что на Западе употребляют чистую пищу и войны между парламентом и правительством там даже не приснятся в кошмарном сне; иначе выйдет по Сергею Довлатову, у которого один сотрудник госбезопасности прорицает: дай вам, мужики, демократические свободы, вы первым делом перережете своих тещ. Что, фигурально говоря, и произошло в результате четвертой русской революции, которая пала на блаженной памяти 1985 год, развивалась совершенно по пословице «Заставь дурака Богу молиться, он лоб себе расшибет» и привела к крушению многих положительных институций. Такой исход революционных преобразований нетрудно было предугадать, ибо происходили они в стране, населенной довольно отчаянным элементом, свободным от многих гражданских установлений (уму непостижимо: в деревенско-поселковой России срок отсидеть — это как в школе отучиться или отслужить в армии, норма жизни), свободным в рассуждении самых фантастических предприятий и собственно свободным, на свою голову, на беду. Наши великие государственные мужи, вроде Петра Алексеевича Романова или Петра Аркадьевича Столыпина, прежде всего отдавали себе отчет, с каким элементом им приходится иметь дело, и, отважившись на коренную ломку российской жизни, они премудро соединяли либеральную перспективу с тираническими приемами управления; то, что Петр Алексеевич не стеснялся сажать своих диссидентов на кол, а Петр Аркадьевич широко ввел «столыпинские галстуки» в политический обиход — это, конечно, азиатчина и преступление против Бога, но представим себе, что сталось бы со страной, объяви Петр I демократические выборы государя всея Руси; а то сталось бы со страной, что царем точно избрали бы придурковатого царевича Алексея, который спалил бы отцовский флот и сплошь застроил церквами сельскохозяйственные угодья. Во всяком случае, нынешним правителям земли Русской следует как-то угомонить радетелей общественной справедливости, которые по городам разоряют продовольственные ларьки, а по деревням выкалывают глаза фермерским буренкам, дающим баснословные, вредительские надои, то есть разумно было бы принять крутые меры против отчаянного элемента, способного свести на нет усилия десяти Бисмарков вместе взятых. А то ведь, положим, спустят наши Бисмарки закон о ценообразовании, вытекающем из баланса спроса и предложения, и по логике вещей сразу должна будет подешеветь отечественная водка, настоянная на порохе и гвоздях, но стоит звероподобному детине, находящемуся в услужении у подпольных водочных фабрикантов, пройти по ларькам возле станции «Парк культуры», распорядиться: «Давай, козел, поднимай цену, а то я тебя урою!» — и пошла вся политическая экономия псу под хвост. Тем более что в российских условиях рыночное хозяйство покуда состоит в том, чтобы украсть, продать и эмигрировать на Тайвань.

Беда в том, что нам некогда и негде было научиться цивилизованной стилистике поведения, ибо, с одной стороны, у нас в отечестве «вечный бой, покой нам только снится», а с другой стороны, наши пращуры заселили слишком глухой регион Европы, до которого с трудом доходили новинки социального политеса, и поэтому мы по сию пору пребываем в неведении относительно того, что можно, чего нельзя. Например, всему миру известно, что нельзя безнаказанно возводить поклеп на первое лицо в государстве, а у нас можно; например, всему миру известно, что можно честным трудом заработать себе на булку с маслом, а у нас нельзя; например, всему миру известно, что парламенты существуют на предмет законотворческой деятельности, а у нас господа думцы только что не разбираются, кто с кем спит. Однако в этом не так господа думцы виноваты, как мы сами и виноваты, то есть народная масса у нас в политическом отношении до того угрожающе некультурна, что способна провести к власти компанию шалопаев, которые спят и видят, как бы подбить Россию на ядерную войну за Макронезийские острова. Словом, покуда нашей стране не органичны западноевропейские политические и социально-экономические институты, пока суд да дело, нам и впрямь следовало бы поискать самобытный путь, вполне отвечающий либеральным настроениям элиты нашего общества и скромным возможностям наших масс. Этот промежуточный период от точки «Ванька-Каин» до точки «гражданин, переходящий улицу на зеленый сигнал светофора», видимо, займет не много времени в исторической перспективе, потому что наш человек вообще приемистый, как хороший автомобиль. Кроме того, почему-то не оставляет надежда, что тон начнет-таки задавать русский интеллигент, по-видимому, наилучшее из того, что дало человечество за последние триста лет, и вот когда в глазах обывателя пресловутые очки и шляпа перестанут быть признаками духовного разложения, тогда нам никакая Государственная Дума будет не страшна, никакие политические ответвления от здравого смысла, никакие гастрономические различия между обитателями Прикарпатья и Валдайской возвышенности, никакой балбес, претендующий на власть над «одной шестой».

Беда еще в том, что на Руси многое умеют, но не умеют ждать и догонять, чего ради и не любят эти два занятия пуще всего на свете, а между тем нам только и остается, что ждать да догонять, ибо психический строй современного русака — это отнюдь не психический строй человека XXI столетия, а столетия так прикидочно XVII или даже конца XVI, когда люди еще не были единообразны в своих запросах, правилах и порывах, когда мир еще не держался на принципах потребления и героически скроенные натуры гораздо чаще гибли за образ мысли, нежели «за металл», когда еще компания французских поэтов могла в течение одной ночи допиться до мысли о коллективном самоубийстве, — слава богу, под утро явился Блез Паскаль и уговорил поэтов повременить. Давно прошли эти интересные времена, и нынешний обыватель западноевропейской выпечки — фигура маловыразительная, обедненная, гадательно бытующая на уровне нашего восьмиклассника из хорошистов, но в этом ее и счастье. А русский человек почему-то задержался в своем развитии, или, если угодно, деградации, что в нашем случае одно и то же, но в этом… не то чтобы несчастье, а просто новые формы государственности российской не отвечают его натуре. Если наш среднестатистический соотечественник неравнодушен к спиртным напиткам и с ним тихая истерика делается, когда на глаза попадается добро, которое плохо лежит, если по-настоящему работать он способен только при определенной фазе луны и любит порассуждать о круговороте воды в природе, то государство обязано поставить его в такие драконовские условия, что ему некогда будет водочкой заниматься, постороннее имущество перестанет вызывать в нем повышенный интерес, работать придется не за страх, а за совесть и рассуждать захочется не только о круговороте воды в природе, но также о ценах на продукцию и сырье. А то русаку, которому и так море по колено, совсем развязали руки, дескать, вытворяй, что душе угодно, хоть жену свою с кашей ешь, хоть выходи на большую дорогу с автоматическим оружием, — и пошло: кому принадлежит Москва как благоприобретенная недвижимость — не известно, по городам денно и нощно идет пальба. Также не совсем ясно, кто сейчас трудится в сфере промышленного производства и трудится ли кто-нибудь вообще; народы, точно по команде, поднялись друг на друга с невразумительными претензиями, включая экзотические, и все никак не могут разобраться, который из них происходит от Сима, а который от Иафета; несметные силы бывших конторских служащих, занятых прежде очинкой карандашей, до того замутили воду, что уже нельзя отличить дарвиниста от националиста, националиста от агрария, агрария от почвенника, почвенника от сумасшедшего, а сумасшедшего от просто несчастного человека, которому некуда себя деть. И это еще хорошо, что огромному большинству наших соотечественников свобода начисто не нужна, что они как на досуге таращились в телевизор до 1985 года, так и таращатся по сей день. Диссидентам и то она не нужна, потому что для диссидента свобода — крах. По-настоящему свобода была нужна кое-кому из писателей, кое-кому из читателей и десятку-другому специалистов по гуманитарному департаменту, которые вкупе составили бы население небольшого жилого дома. Как это ни странно, демократических свобод вожделело еще ворье в диапазоне от любителей до сугубых профессионалов, от карманников по призванию до предпринимателей по нутру. Этой публике перемены пришлись, как теперь говорится, «в кассу», писатели же, читатели и специалисты по гуманитарному департаменту положительно просчитались, потому что свободное слово резко упало в цене и котируется теперь наравне с прогнозами хиромантов. Удивительное дело: точно они не знали, что всякое начинание на Руси чревато непредсказуемым результатом (например, Февральская демократическая революция закончилась тиранией большевиков), — недаром русский мужик говорит о своих суглинках: «Посеешь огурчик, а вырастет разводной ключ». Так вот, может быть, при таком-то коварстве российской почвы благоразумным людям следует дичиться всяческих перемен, тем более нам известно, что борьба за свободу личности всегда и повсюду оборачивалась новыми разновидностями деспотии, — в последние времена, главным образом, деспотией денежного мешка. И даже, может быть, так называемое народовластие, равно как и демократические свободы, — просто-напросто баловство на общественно-политическом уровне, лишнее поприще на пути человеческом к неясному идеалу, по крайней мере, болезненно-переходный период от монархии к господству здравого смысла, которое обеспечивает свободу слова всем тем, кому есть что сказать, кроме вздора и пакостей, свободу выбора тем, кому есть из чего выбирать, свободу действия тем, кто способен действовать во благо, а еще лучше не действовать вообще, но прежде всего — свободу от негодяев и дураков.

Другое дело, что как демократические методы отправления власти, так и самодержавные методы отправления власти, к которым в 1917 году прибегли большевики, постепенно разлагали государственный организм, последовательно ввергали в бледную немочь национальную культуру, хозяйство, вооруженные силы и, стало быть, в посещении нашей страны свободой (по деревням говорят, если случится падеж или неурожай: «Бог посетил») угадывается нечто иное, нежели просто замена отжившей свое формации молодой. Чудится, что это нам вышло такое наказание за грехи. Тому есть одно занятное доказательство: свобода культурного человека бытует в жанре свободной мысли, во всем остальном он существует под гнетом своей культуры, а поскольку в России таких блаженных от силы наберется семьдесят человек, то свобода, свалившаяся на русский народ, как кирпич на голову, — точно наказание за грехи. Маркс был не так уж далек от истины, когда утверждал, что свобода есть осознанная необходимость, разве что с наскоку эта осознанность не дается, а приобретается она усилиями нескольких поколений и в результате становится генетической составной, разве что осознанная необходимость — это не столько сама свобода, сколько ее условие, потому что младенец, предельно инстинктивное существо, бывает, норовит подсоединиться к электрической сети или наесться спичек. С другой стороны, свободный человек тот, кто свободен от своего животного элемента, доставшегося ему в наследство от обезьяны, кого отличает верность Святому Духу, частицу которого Создатель вложил в обезьянье тело, слегка подредактировав его по высшему образцу. Такая духовная организация человека, подразумевающая вольную мысль, богоугодность плюс культурный императив, недосягаема для цензуры и органов государственной безопасности, такой человек свободен всегда, при любом режиме, к величайшей печали политиков всех мастей. К величайшей печали, собственно, потому, что зачем этому человеку конституция, многопартийность, демократические свободы, равно как ему нипочем даже самый ожесточенный государственный аппарат…

Праздный вопрос: в чем же мы так провинились перед Создателем, что он наслал на нас новую пугачевщину под видом цивилизованного общественно-хозяйственного устройства, — поскольку вин наших не перечесть. Например, с какой стати Русская церковь причислила к лику святых царевича Димитрия, забубенного мальчишку, который обгрызал своим нянькам пальцы? Зачем при царе Николае I снесли древний Алексеевский монастырь и построили на его месте храм Христа Спасителя, похожий на чемодан, опять же, зачем при царе Иосифе I снесли храм Христа Спасителя и начали строить на его месте Дворец Советов, похожий на кошмар горького пьяницы, но в конечном итоге как бы сам по себе выстроился плавательный бассейн, отравивший всю округу хлористыми парами, и посему на месте бассейна теперь воздвигли новый храм Христа Спасителя, похожий на чемодан… Одним словом, вин наших не перечесть, и это даже довольно странно, что наряду с многочисленными попущениями Бог нам послал великую благодать, именно: не под синим небом Апеннинского полуострова, и не в прекрасной Франции, и не в благородной Испании, и не в стерильной Германии, а в мрачной стране Россия просиял высший подвиг человека — интеллигент. У русских он может быть и писателем, и железнодорожником, и бродяжкой, и вообще его отличает не социальная принадлежность, а выражение глаз и еще примерно с десяток чудесных черт. Примечательно, что среди таковых проглядывает живучесть, и это тоже довольно странно, поскольку русский интеллигент — существо тепличное и не приспособленное для жизни при феодализме, капитализме, социализме, равно как на севере, юге, западе и востоке, а между тем он жив, здоров и даже дееспособен; ну не должен был выдюжить русский интеллигент, наделенный утонченным умом, чрезвычайным даром сопереживания и страстью к духовным ценностям, ни в условиях «царства грабежа и благонамеренности», ни тем более в условиях большевистского загона для романтиков и воров, а он — ничего, жив, здоров и даже дееспособен. Такая живучесть на что-то важное намекает, во всяком случае, она дает основания полагать, что песенка России еще далеко не спета, если практически неистребим ее наиболее нравственный и единственно мыслящий элемент. Вообще мнится, что будущее за ним — и это будущее надежно, а наказание свободой, в сущности, это так… родительское взыскание за наш непутевый нрав. Впрочем, не исключено, что свобода нам ниспослана не в качестве наказания, а в качестве такого предупредительного сигнала: дескать, имейте в виду, ребята, что счастье не в свободе, а в вас самих.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.