«ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«ОТЕЛЬ "У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА"»

Название этой повести в процессе создания менялось. Задумывалась она как повесть «В наше интересное время» (сейчас так называется один из ранних рассказов АБС), затем, как пишет БНС в «Комментариях»: «…мы изменили у нашего детектива название — теперь повесть называлась «Дело об убийстве. Еще дна отходная детективному жанру»…» Но издатели заставили снова изменить название, и до последнего времени она выходила под названием «Отель "У Погибшего Альпиниста"». В последние годы БНС попытался восстановить прежнее название, под ним повесть вышла в «Мирах братьев Стругацких» и в собрании сочинений «Сталкера», но все ее помнят и знают как «Отель "У Погибшего Альпиниста"». Прикипело название, и теперь уж — не восстановить, не вернуться к тому, которое считали правильным сами Авторы.

В первом собрании сочинений АБС (в издательстве «Текст») ОУПА почему-то потерял свой знаменитый эпиграф: «Как сообщают, в округе Винги, близ города Мюр, опустился летательный аппарат, из которого вышли желто-зеленые человечки о трех ногах и восьми глазах каждый. Падкая на сенсации бульварная пресса поспешила объявить их пришельцами из космоса… (Из газет)». А в издании «Миров братьев Стругацких» (о многочисленных изменениях в этом издании еще будет рассказано ниже) БУЛЬВАРНАЯ пресса была заменена на БУРЖУАЗНУЮ.

Текст самой повести подвергался многочисленным исправлениям как до печати, так и в разных изданиях.

ЧЕРНОВИК

Детектив, по мнению Авторов, требовал особенной тщательности в описании деталей, в разбивке по времени отдельных эпизодов, поэтому, предварительно обдумав последовательность событий, Авторы составляли хронологические цепочки с указанием времени и действий определенных персонажей повести. В архиве сохранилась разбивка действий по часам — с кем и в какое время одной из ночей разговаривал основной персонаж — Глебски:

1-й допрос Хинкуса — 1 ч. — 1 ч. 30 м.

допр. Барнстокра — 1 ч. 30 м. — 2 ч. 00 м.

допр. Симонэ — 2 ч. — 2 ч. 30 м.

в сейф и Кайса — 2 ч. 30 м. — 3 ч. 00 м.

хозяин и раздумья — 3 ч. 00 м. — 3 ч. 30 м.

Брюн будит — 3 ч. 15 м.

Хинкус свихнулся — 3 ч. 40 м.

Мозесы — 3 ч. 40 м. — 4 ч. 20 м.

проснулся Луарвик в 6 ч. 30 м.

Более в архиве рукописей материалов по созданию текста ОУПА нет, ибо к тому времени АБС уже вели свой рабочий дневник и все разработки сюжета писали именно в нем. Но в архиве сохранился черновик с рукописной правкой, приближающей текст к окончательному — опубликованному — варианту.

Различия в черновике и опубликованном тексте ОУПА чаще всего выражаются в дополнениях (в рукописи что-то описано более подробно, потом Авторы посчитали это несущественным и убрали), либо в правке стиля. При сравнении черновика и первого издания ОУПА (в журнале «Юность») видно, что Авторы, отдав в печать повесть, еще дорабатывали ее, поэтому некоторые ранние (черновые) варианты отдельных слов, предложений и какие-то дополнения, позже убранные из текста, еще присутствуют в журнале.

Можно лишь предполагать, почему Авторы убрали ту или иную подробность из черновика: то ли посчитали ее несущественной и отвлекающей читателя от основной линии повествования, то ли предпочли оставить какую-то неясность или недоговоренность для фантазии читателя, а то и решили, что фрагмент будет «зарублен» редактором или цензором при подготовке к изданию.

Было вычеркнуто дополнение к описанию Кайсы: кроме «этакая кубышечка», еще и «пышечка этакая». Деятельность Кайсы в номере Глебски («Чемодан был раскрыт, вещи аккуратно разложены») ранее была описана более подробно: вещи не только были РАЗЛОЖЕНЫ, но РАЗЛОЖЕНЫ И РАЗВЕШАНЫ. Размышления Глебски по поводу Кайсы во время рассуждений Алека Сневара о непознанном были более пространными: «Я смотрел на Кайсу и, при всей моей нетерпимости к такого рода похождениям, понимал Згута. Пышечка-кубышечка, взбивающая подушечки, выглядела необычайно заманчиво — было в ней что-то неизвестное, что-то еще непознанное». И несколько позже, после описания, во что была одета Кайса («Была она в пестром платье в обтяжку, которое топорщилось на ней спереди и сзади, в крошечном кружевном фартуке») идет добавка: «…РУКИ У НЕЕ БЫЛИ ГОЛЫЕ, СДОБНЫЕ, И ГОЛУЮ СДОБНУЮ шею охватывало ожерелье из крупных деревянных бусин».

После оценки Глебски своего быстро прошедшего восторга на лыжной прогулке («Просто удивительно, как быстро проходят волны восторга. Грызть себя, уязвлять себя, нудить и зудеть можно часами и сутками, а восторг приходит — и тут же уходит, и ничего от него не остается») в рукописи тоже было продолжение: «…кроме неловкости, мокрой спины и дрожащих от миновавшего возбуждения мышц».

Нос дю Барнстокра описывается не только как «аристократический», но и как нос «феноменальной формы».

Одно из выражений лица, которые опробует Глебски перед выходом на обед, называлось им более детально: «простодушная готовность к РЕШИТЕЛЬНО любым знакомствам».

В рукописи после замечания Глебски, когда они со Сневаром сидят у камина и туда приходит жалующееся на одиночество и ночные страхи чадо («Черт возьми, Алекс — сказал я. — Вы хозяин или нет? Неужели нельзя приказать Кайсе провести ночь с бедной девушкой?»), было продолжение диалога:

— Гм… — сказал хозяин с сомнением, и мне почудилось, будто дитя хихикнуло.

— Или что-нибудь в этом роде… — добавил я с уже меньшим энтузиазмом.

А уже потом идут слова Брюн: «Эта идея мне нравится, — сказало дитя, оживившись. — Кайса — это как раз то, что надо. Кайса или что-нибудь в этом роде».

В очереди в душ Симонэ начинает рассказывать анекдот «про холостяка, который поселился у вдовы с тремя дочками». Затем появляется госпожа Мозес, и Симонэ прерывает рассказ. В рукописи об этом Глебски рассказывает более подробно: «С первой дочкой он разделался быстро, а об остальных мы, к счастью, так ничего и не узнали, потому что в холле объявилась госпожа Мозес…»

Во время игры в бильярд, когда Симонэ и Глебски обсуждают приехавших новичков, Симонэ рассказывает об Олафе: «Если бы вы видели, как он прижал Кайсу — прямо на кухне, среди кипящих кастрюль и скворчащих омлетов…» Почти то же самое о втором приехавшем, Хинкусе, рассказывает Брюн: «Ну а Кайсу тискать — это не по мне, — закончило чадо, торжествуя победу — Кайсой занимался этот ваш Хинкус». И далее по этому поводу замечание Глебски о Хинкусе: «Вот уж никогда бы не подумал… В чем душа держится, а туда же».

Когда Глебски проводит тайный обыск в номере у Хинкуса, то думает: «Пора было удирать».

Разговор Глебски с дю Банрстокром и чадом, когда они направляются в столовую, был описан более подробно. На замечание дю Барнстокра («Какой-то у вас озабоченный вид, инспектор») Глебски не только реагирует мысленно («Я посмотрел в его ясные старческие глаза, и мне вдруг пришло в голову, что всю историю с этими записками устроил он. На секунду меня охватило холодное бешенство, мне захотелось затопать ногами и заорать: «Оставьте меня в покое! Дайте мне спокойно кататься на лыжах!» Но я, конечно, сдержался»), но и отвечает:

— Нисколько, — сказал я бодро. — Просто меня заботит перспектива введения в организм эдельвейсовой настойки.

— Мы будем есть или мы будем торчать здесь в дверях до ночи? — раздраженно спросило чадо.

— Да-да, дитя мое, мы, конечно, будем обедать, — откликнулся дю Барнстокр, и мы вошли в столовую.

Когда Симонэ клянется, что не убивал госпожу Мозес, он сбивчиво бормочет: «Ведь должны же быть мотивы… Никто же не убивает просто так… Конечно, существуют садисты, но они ведь сумасшедшие…» Здесь в рукописи продолжение монолога: «…а я… Правда, врачи… Но вы сами понимаете, нервное переутомление, чувственные удовольствия… Это же совсем, совсем другое!..»

Когда Мозес высказывает все свои претензии к отелю, к хозяину отеля, к проживающим в отеле и к полиции, он добавляет: …этот сброд с полицией во главе, КОТОРЫЙ ТОЛОКСЯ ПО МОЕЙ ТЕРРИТОРИИ».

Когда Глебски беседует с чадом, последнее не так быстро прекращает вопросы о дяде: Чадо помотало головой.

— Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?

— Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

— Да вы же сказали, что дяде плохо!

— Я ошибся! Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

В черновике чадо позволяет себе грубости, говоря Глебски: Хрен с вами». И потом, рассказывая о вечеринке, называет Глебски не «пьяным инспектором», а «в дрезину бухим инспектором», далее — более подробно и тоже с хамовитостью:

Тут, на мое счастье, — продолжало чадо злорадно, — подплывает Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху пониже спины и волочит за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге. Смотрю я на эту портьеру и думаю: чем же это и там занимаются? И стало мне инспектора жалко, потому парень он, в общем, неплохой, просто пить не умеет, а старый Мозес тоже уже хищно поглядывает на ту же портьеру.

Тогда я встаю и приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек — видно, что за портьерой он протрезвел… И то сказать, лапались они там, наверное, минут двадцать…

<…>

— Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается — та еще шлюха, между прочим, ей все равно — кто, лишь бы не Мозес — и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

<…>

— Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?

— Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в пустой номер — там рядом два пустых номера… Я же не знаю, какая у нее была авария, может быть, вы ей за портьерой весь корсет разнесли…

— Вы не должны говорить такие вещи, Брюн, — строго сказал я.

— Ну ладно, ну не буду… Дальше рассказывать?

Глебски в рукописи тоже выглядит более грубым. Обращаясь к Симонэ, он говорит: «Какие вам тут, в задницу, адвокаты?» и «Вы были пьяны, ошиблись дверью и вместо прекрасной возлюбленной обняли хладный каркас ее супруга». Думая о Мозесе, Глебски называет его не «алкоголиком Мозесом», а «хреном Мозесом, который разваливается от пьянства». И об убийце Олафа: «Теперь уж ничего больше не остается, кроме Карлсона с пропеллером В ЗАДНИЦЕ». «Кайса глупа», — думает Глебски в изданиях, в рукописи: «Кайса — дура». О смехе Симонэ тоже более грубо: «Симонэ заржал, словно дворняга загавкала».

О Симонэ, который преобразился после разговора с инопланетянином Мозесом, Глебски думает так: «Куда девался унылый шалун, еще вчера беспечно бегавший по стенам?» В рукописи более обстоятельно: не только «бегавший по стенам», но и «тискавший Кайсу». После рассказа Симонэ об инопланетянах Глебски говорит: «Я вас слушал даже с интересом. И обязательно расскажу своим детям эту вашу побасенку. Но дело не в этом». А после попытки Симонэ оправдать Мозеса («Он не ведал, что творил!»), Глебски заявляет: «А на мой взгляд он давно уже совершеннолетний, чтобы понимать, что к чему».

Слегка хамит Глебски даже дю Барнстокру. Говоря ему: „Дети растут, дю Барнстокр. Все дети“, — он добавляет: „…даже дети покойников“.

Луарвик, после разговора с Мозесом, рассказывал о себе не только то, что он эмигрант, но и:

— Откуда вы сюда приехали? Из какого города?

— Из города рядом. Не знаю названия. Меня проводили.

— Кто?

— Не знаю. Секретно. Тоже изгнанники.

— Вы хотите сказать, что вы — член тайного общества?

— Не могу сказать. Честь. Надо скорее. Можно погибнуть.

А после предложения купить чемодан Олафа Луарвик добавляет: „И это не есть ваше преступление. Вы не на работе, вы в отпуске“.

О Кайсе было еще дополнение (выделено): „В столовой еще итого не было. Кайса расставляла тарелки с сандвичами. Я поздоровался с нею, ОТНАБЛЮДАЛ СЕРИЮ УЖИМОК, ВЫСЛУШАЛ СЕРИЮ ХИХИКАНИЙ И выбрал себе новое место — спиной к буфету и лицом к двери, рядом со стулом дю Барнстокра“.

После речи Алека Сневара („Наши погреба полны, господа! — торжественно продолжал хозяин. — Все мыслимые и даже некоторые немыслимые припасы к вашим услугам. И я убежден, что, когда через несколько дней спасательная партия прорвется к нам через обвал, она застанет нас…») в рукописи было дополнение: Все такими же здоровыми и бодрыми, если не такими же счастливыми, как вчера и позавчера».

О том, почему решил завязать Вельзевул, Хинкус в рукописи высказывает предположение: «…говорят, поцапался он с самим Чемпионом». О магических штучках и разных фокусах Вельзевула Хинкус добавляет: «Вельзевул на них был мастер. <…> Вельзевул он и есть Вельзевул, не зря его так прозвали».

Стилистическое сокращение, поиск лишних слов и оборотов часто встречается в правке Авторов. К примеру, сначала это звучало так: «Хозяин кивнул и, не сказав ни слова, пошел вниз». Авторы правят: «Хозяин молча кивнул и пошел вниз». Убирается из текста о Хинкусе (убранное выделено): «Он кашлял долго, с надрывом, с сипением, он отплевывался во все стороны, ОН ОБЛИВАЛСЯ СОПЛЯМИ И СЛЮНОЙ, он охал и хрипел». В вопросе Глебски «А теперь расскажите, что вы делали, начиная с того момента, как Мозесы ушли спать» НАЧИНАЯ убирается.

Когда мимо Глебски проносится мотоциклист, мысль Глебски сначала передается так: «…и я едва успел заметить тощую согнутую фигуру, развевающиеся черные волосы и торчащий, как доска, конец красного шарфа». Затем Авторы изменяют И Я ЕДВА УСПЕЛ ЗАМЕТИТЬ на НО Я ВСЕ-ТАКИ ЗАМЕТИЛ. Фразы в общем-то похожие, но различие в том, что ВСЕ-ТАКИ ЗАМЕТИЛ — это когда есть желание за чем-то следить, а вот УСПЕЛ ЗАМЕТИТЬ — невольное, без умысла.

Мозес, придя в столовую, «уселся, без малого не промахнувшись мимо сиденья». Авторы изменяют устаревшее (хотя и как-то очень подходящее к одежде Мозеса — «нелепое подобие средневекового камзола цвета семги с полами до колен») БЕЗ МАЛОГО на ЕДВА.

В столовой чадо, растопырив на столе локти, овощной суп не «уплетало», а «стремительно мело». Право же, здесь невозможно даже выбрать, какое из описаний лучше… И о чаде же Глебски думает не «Черт знает что!», а: «Черт знает что, смотреть на него было невозможно». А уже далее следует пассаж о чередований видения чада то как девушки, то как расхлябанного нагловатого подростка. О подростке же Глебски далее замечает: в издании — «…из тех, что разводят блох на пляжах…», в рукописи — «их тех, что захватывают университеты…».

Описание смеха Симонэ: РЕГОЧЕТ изменяется на ГОГОЧЕТ. Действие Хинкуса описывается в рукописи как «хлопнул третью рюмку», позже Авторы изменяют на «опрокинул третью рюмку».

Первоначально госпожа Мозес заявляет, что «господин Олаф прекрасен как зрелый бог». Затем Авторы изменяют ЗРЕЛЫЙ на ВОЗМУЖАЛЫЙ — более непривычно и странно для слуха и одновременно звучит литературным штампом, чем часто отличается речь госпожи Мозес.

Глебски о Хинкусе говорит: «Вы бы посмотрели, как он то и дело зеленеет и покрывается потом…» Позже Авторы изменяют ТО И ДЕЛО на ПОМИНУТНО.

Глебски, отперев дверь в номер Олафа, видит его труп и думает: «Это был Олаф Андварафорс, истый потомок конунгов и возмужалый бог. Он был явно и безнадежно мертв». Первоначально в рукописи было определение Олафа не ИСТЫЙ ПОТОМОК КОНУНГОВ И ВОЗМУЖАЛЫЙ БОГ (определения, которыми Олафа наградили Симонэ и госпожа Мозес), а ВЕЛИКАН ВИКИНГ, ПРИРОЖДЕННЫЙ КУМИР И БАБНИК.

«Что вы расклеились, как старая баба?» — спрашивает Глебски у Хинкуса. Авторы правят: РАСКЛЕИЛИСЬ заменяют на РАСКИСЛИ.

«Хинкуса надо было трясти поосновательней», — замечает себе Глебски и добавляет: «…как это умеет делать старина Згут». Потом Авторы правят вторую часть фразы: «…на манер старины Згута».

Посредине холла Луарвик торчал: в рукописи — «покосившимся столбом», в «Юности» — «покосившейся верстой», в книжных изданиях — «покосившимся чучелом».

Хинкус говорит об ошибке определения им дю Барнстокра как Вельзевула: «Да, осекся я, конечно…» Затем Авторы изменяют ОСЕКСЯ Я на ОСЕЧКА ВЫШЛА.

О связи Мозеса с Чемпионом Симонэ говорит сначала: «Его обманули», затем Авторы правят: «Его запугали», и снова правят: «Его запутали».

СТРАННОСТИ ЧИСТОВИКА

Когда готовилось издание «Сталкера», текст каждого произведения правился по вариантам различных изданий и по черновикам. Каждое изменение-дополнение (слово, словосочетание, фраза, отрывок) предлагалось для утверждения БНу, он и решал, стоит ли в каждом конкретном случае изменять текст на предложенный в варианте.

Начиная с УНС, Авторы старались оставлять для архива и тексты чистовиков, еще не правленных редакторами и издателями (или ими самими же, но позже — уже при работе над изданием).

Сохранились чистовики не всех произведений, да и возможность поработать с ними возникла только в середине 2005 года.

По идее, чистовик должен иметь меньше отличий от опубликованного текста, чем черновик, поэтому сверка чистовиков с основным текстом производилась скорее для проформы: чтобы не оставлять какие-то варианты текстов несверенными. В основном, это так и есть. При сверке можно было порадоваться тому, что, к примеру, основная часть отрывков текста, вставленных в «Малыш» из черновика, присутствует и в чистовике: значит, Авторы так и представляли себе этот текст.

Чистовик же ОУПА заставляет задуматься: а чистовик ли это? Возможно, этот вариант был написан ранее даже, чем имеющийся в архиве черновик. АБС отличались тщательностью работы с текстом и в конце каждой распечатки крупного произведения обычно ставили дату работы (с такого-то по такой-то месяц такого-то года) или окончания работы (такой-то месяц такого-то года) с этой рукописью. В конце текста, хранившегося в черновиках, значится дата: «Комарово-Ленинград. Январь-апрель 69». В конце текста, помещенного в чистовики: «Комарово, 4.02.69». То есть получается, что оба текста готовились одновременно. Возможно, один из них дорабатывался одним из соавторов, а другой — другим или обоими?

Так или иначе, но в публикацию попал измененный черновик, вариант же чистовика так нигде и не публиковался.

Стилистически чистовик отличается от черновика даже более, чем опубликованный его вариант. Различия эти (не только некоторые слова изменяются, выбрасываются или добавляются, но и целые предложения меняются местами, убираются вовсе или дописываются другие) присутствуют не то что на каждой странице текста, а буквально в каждом абзаце. В этом варианте часто употребляются другие слова, чем в черновике и изданиях: не НОМЕР (в отеле), а КОМНАТА, не ОДНОРУКИЙ (о Луарвике), а НЕЗНАКОМЕЦ. Хинкус называет инспектора не ШЕФ, а НАЧАЛЬНИК. Чаще всего в этом тексте Брюн называется не ЧАДО, а ДИТЯ, иногда даже ДИТЁ (в производных формах: кого — ДИТЯТЮ, чьей — ДИТЯТИНОЙ).

Брюн говорит дю Барнстокру о его фокусах не «Хилая работа, дядя!», а «Ясно, как шоколад».

Симонэ, представляясь инспектору, называет себя старшим лейтенантом не ОТ КИБЕРНЕТИКИ, а ОТ МАТЕМАТИКИ и рассказывает анекдоты не о левожующих коровах, а о синхрофазотронах.

Диалоги с Кайсой там еще более бессмысленны:

— Кто у вас тут сейчас живет? — спросил я.

— Зачем? — спросила она.

— Почему — зачем? — удивился я. — Не зачем, а кто!

— А, живет… — пролепетала она. — Живет у нас кто… Да живут здесь.

Относительно душа Глебски думает: «Для чего я сюда приехал, в конце концов? Души принимать?» На вечеринке Глебски решает: «…напьюсь сегодня, как зюзя».

«Тоже мне, Эркюль Пуаро…» — думает о себе Глебски в черновике и изданиях. В этой версии Глебски сравнивает себя с Перри Мэйсоном.

Обыскивая одежду Луарвика, Глебски удивляется, что в карманах ничего нет: ни денег, ни документов, ни сигарет, — и добавляет: «…даже обычного мусора, который обычно скапливаем я со временем в любом кармане».

Рассказ Сневара о зомби был более подробен:

— Это явление реального мира — мертвый человек, имеющий внешность живого и совершающий, на первый взгляд, вполне осмысленные и самостоятельные действия, — носит название зомби. Строго говоря, зомби не есть мертвец, ибо он не мертв в обычном смысле слова. С другой стороны, он и не живой человек, ибо не живет, как это мы понимаем. Функционально зомби представив г собой очень точный биологический механизм, выполняющий волю своего творца и господина. В терминах современной науки это — биоробот, самоорганизующееся кибернетическое устройство на биологических элементах…

Слушайте, Алек, — утомленно сказал я. — Всю эту теорию я уже знаю: я смотрю телевизор и время от времени хожу в кино, е эти чудовища Франкенштейна, Серые Девы, Джоны Кровавые Пузыри, Дракулы…

— Все это — порождения невежественного воображения, — с достоинством возразил хозяин. — А Дракулы — это вообще не той оперы.

— Мне все это неинтересно, — сказал я. — Меня все это не касается. Пусть будут зомби, но тогда скажите мне, кто здесь зомби? Симонэ? Вы? Госпожа Мозес? Кто? И откуда вы это знаете? Какую из этого можно извлечь пользу?

Присутствуют в этом варианте и размышления Глебски по поводу Симонэ и инопланетян: «На мой взгляд венериане и оборотни одним миром мазаны, и то и другое невозможно. Впрочем, для Симонэ это, конечно, не так. Физик, конечно, считает, что одно совершенно невозможно, а второе допустимо, хотя и маловероятно».

Кроме этого, текст содержит и фактические изменения в биографии персонажей или в происходящих событиях, на которых остановимся подробней.

Мотоцикл Брюн называет не Буцефалом, а Самсоном.

Трагедия с Погибшим Альпинистом, как говорит Алекс Сневар, произошла не шесть, а двенадцать лет назад.

Вечером у камина Глебски отмечает, что пьет не УЖЕ ТРЕТИЙ, а УЖЕ ПЯТЫЙ стакан портвейна.

Хинкус, как он представился, был в отпуске не ПО БОЛЕЗНИ, а ПОСЛЕ БОЛЕЗНИ.

Люгер в этом варианте не сорок пятого, а сорок шестого калибра.

Когда Глебски спрашивает Луарвика, на чем он приехал, тот отвечает: «Машина», в этом варианте ответ более детален: «Лимузин».

Сумму, которую инспектор конфисковал у Луарвика, Глебски оценивает так: «…мое жалованье за восемь лет беспорочной службы…» В этом варианте зарплата инспектора меньше: не ВОСЕМЬ, а ДЕСЯТЬ лет.

Пункт «це» семьдесят второй статьи (чистосердечное признание до начала официального следствия) в этом варианте — пункт «б», а в «Мирах» — «д».

Когда Мозес приводит пример того, что Олаф и госпожа Мозес не могут питаться одним и тем же источником энергии, он сравнивает эти два типа роботов с трактором и телевизором. В этом же варианте: «грубый трактор и… я не знаю… самолет, например»[3]

После всей этой истории отель Сневара по-прежнему называется «У Погибшего Альпиниста», а не «У Межзвездного Зомби», как в остальных вариантах ОУПА.

Изменилась немного биография Глебски. В этом варианте он — не семейный, а одинокий человек. Его размышления по прибытию в отель: «Когда работаешь, не замечаешь одиночества, да его, наверное, и нет, а вот в такие минуты чувствуешь, что ты опять один и при своем дурацком характере всегда будешь один. И никто не подойдет к тебе, и не встанет рядом, и не положит голову на плечо. И не надо. Есть сигарета, есть рюмка бренди у горящего камина, и есть мое тело, еще нестарое, еще крепкое, и его можно поставить на лыжи и бросить вон туда, через всю равнину, к сиреневым отрогам, и это будет хорошо. А эти головы, которые склоняются на плечи, — на чьи только плечи они не склоняются…» О Кайсе он думает: «…была совсем не похожа на Ингу, и это было хорошо». Во время лыжной прогулки: «…а ведь я уже три года не ходил на лыжах, с тех пор как ушла Инга… с тех пор, как я прогнал Ингу… на кой черт я это сделал, высокоморальный дурак, а, да черт с тобой, Инга, черт с тобой, Петер, Петер Глебски, законолюбивый чиновник!» Думая о чаде («Ну конечно же, это была девушка. Очень милая девушка. И очень одинокая»), Глебски добавляет: «Совсем как я». А когда на вечеринке Глебски пытается флиртовать с Брюн, он замечает: «…очаровательная пикантная девушка, которая, слава богу, ну совершенно не походила на эту предательницу Ингу».

После сообщения о том, что сошла лавина, Глебски и Сневар, попивая портвейн, рассуждают об одиночестве, о том, что их завалило, а затем хозяин отеля заявляет, что ему, видимо, суждено жениться на Кайсе. Инспектор его разубеждает и добавляет, что сам был женат дважды, так что, видимо, исчерпал лимит хозяина. В этом варианте из-за холостячества Глебски персонажи меняются местами: Глебски говорит о женитьбе на Кайсе, а Сневар — о двух женах. Тут же есть любопытная вставка: «Эта любовь, добавил он туманно, зачастую приводит прямо-таки к фантастическим последствиям. Некоторое время я пытался представить себе, к каким фантастическим последствиям может приводить любовь. Почему-то я вспомнил, что я — полицейский инспектор и вообразил, что такого рода загадки должен разгадывать самостоятельно.

Сневар встречает Глебски не в нейлоновой рубашке, а в лыжном костюме, а вот Глебски во время всего повествования одет не в пиджак, а в куртку. Здесь инспектор вообще более груб и решителен. Насчет шутников он думает не „По физиономии, по щекам…“, а: „Все зубы повышибаю…“ В перечислении дел, которыми занимается на работе Глебски (должностные преступления, растраты, подлоги), вместо „подделки государственных бумаг“ говорится: „…иногда шантаж…“ Когда во входную дверь скребется замерзший Луарвик, Глебски предполагает, что это медведь, спрашивает у Сневара ружье и храбрится: „Я его сейчас…“ Точно так же после предположения, что Луарвик ехал не один и, возможно, под завалом находятся еще люди, Глебски не говорит Сневару: „Придется вам ехать…“, а заявляет: „Поеду…“ Но одновременно он и более впечатлителен, сентиментален. К примеру, говорит Мозесу: „Я могу обещать вам только одно, Мозес. Если Чемпион явится сюда раньше полиции, я буду защищать вас по долгу службы с оружием в руках“. Или, вспоминая о Барнстокрах: „Я даже застонал про себя. Еще один камень мне на шею. Девчонка и этот знаменитый старик… Ведь Чемпион церемониться не станет. Никогда в жизни Чемпион не церемонился, здесь он — чемпион“.

Мозес, когда ему объясняют, что до его прихода речь шла о вероятности наблюдения инопланетянами за Землей, говорит не „Вздор. <…> Чепуха. Математика — это не наука…“, а „Знаю. <…> Две трети“, хотя этого числа, произнесенного Симонэ, он не слышал.

Во время обеда, когда Брюн завела свой мотоцикл, все ели молча. В этом варианте пробовали кричать:

Некоторое время все мы обменивались знаками. Симонэ, придвинувшись ко мне вплотную, кричал что-то про какую-то женщину. Мозес в сильнейшем раздражении неслышно стучал кружкой по столу, а дю Барнстокр, прижав растопыренную пятерню к сердцу, расточал направо и налево немые извинения. Тут Самсон взревел совсем уже невыносимо и тронулся наконец с места. За окнами взлетело облако снежной пыли, рев стремительно удалился и превратился в едва слышное стрекотание.

— …такие ноги! — прокричал напоследок унылый шалун.

— …ананасный сироп! — прорычал Мозес.

— …совсем ребенок! — проблеял дю Барнстокр.

— …старому болвану, — закончил какую-то мысль хозяин, обращаясь к Кайсе.

Затем все замолчали и уткнулись в тарелки.

Когда за обеденным столом обсуждаются загадочные случаи, связанные, как предполагают, с Погибшим Альпинистом, Мозес вдруг заявляет:

— Не забивайте мне голову, — сказал Мозес хозяину. — Здесь только один мертвец, который что-то может. А за него я ручаюсь.

— Разумеется, сударь! — почтительно произнес хозяин. — Разумеется, только один. Но раз вы ручаетесь…

И в конце обеда описывается странность, которой ни в каких вариантах не наблюдалось.

Пора было вставать из-за стола, но никто не шевелился. Мозес задумчиво прихлебывал из кружки. Кайса утицей ходила вокруг стола, собирая грязную посуду. Симонэ, облизываясь, глядел на госпожу Мозес. Ему явно хотелось пошалить. Госпожа Мозес кушала остывшее жаркое. <…>

Госпожа Мозес отставила тарелку, приложила к прекрасным губам салфетку и, подняв глаза к потолку, сообщила:

— Ах, как я люблю красивые закаты! Этот пир красок!

И тут произошло странное. Заявление госпожи Мозес подвергло меня в смущение, и я потянулся за десертной ложкой, чтобы что-нибудь съесть. Однако ложки не оказалось на том месте, где я ее оставил. Я пошарил глазами по столу и увидел, что она в компании с другими десертными ложками медленно ползет к вазе с искусственными цветами. Ага! — подумал я и укоризненно взглянул на дю Барнстокра. Но знаменитый престидижитатор, казалось, был сам изумлен не менее, чем я. Глаза наши встретились, он едва заметно пожал плечами и, осторожно повернув голову, поглядел на господина Мозеса. Но и господин Мозес не был в этом повинен. Поднеся кружку к губам, он с пьяным изумлением следил за ложечным шествием, а потом со стуком опустил кружку на стол и уставился на хозяина. Хозяин знать ничего не знал. Повернувшись к обществу боком, он весь ушел в разливание бренди по рюмкам. И тут я услыхал хихиканье. Кайса стояла за спиной Симонэ, пунцовая, и поводила плечом, прикрывшись ладонью. Симонэ, задумчиво глядя в потолок, держал ее за коленку.

— Ах, какое столовое серебро у графа де Пё! — произнесла госпожа Мозес, безмятежно глядя на самодвижущиеся ложки.

Позже, когда Глебски спрашивает об этом фокусе у дю Барнстокра, последний отвечает: «Я сам очень хотел бы знать, кто это. Этого я сам не понимаю. Должен вам признаться, это возбуждает во мне профессиональную ревность. Я внимательно осмотрел стол, нотам нет никаких магнитов, никаких моторов…»

Реакция Хинкуса на фокусы дю Барнстокра выглядит совершенно другой: «…тут к нам присоединился Хинкус, который немедленно принялся раздражаться в том смысле, что деньги вот дерут, а душ работает только один. Господин дю Барнстокр успокоил его, извлеча у него из-за пазухи двух леденцовых петушков на палочке. Малыш Хинкус как завороженный принял петушков, засунул их себе в рот и уставился на великого престидижитатора с каким-то странным выражением. Как будто он что-то обрел после долгих поисков, причем не там, где ожидал». И позже он не покидает очередь у душа, а остается до финала:

— Безобразие, — сказал Хинкус — Сколько можно занимать душ?

Дю Барнстокр хотел ответить что-то успокаивающее, но я остановил его.

Послушайте, — сказал я. — Кто-нибудь приехал сегодня утром?

Только вот эти господа, — сказал дю Барнстокр.

— Мы приехали вчера вечером, — сварливо возразил Хинкус — И уже вчера вечером не было горячей воды… Я спрашиваю, сколько можно сидеть в душе? Постучите!

Тут дю Барнстокр повернулся и посмотрел на меня. По-видимому, он тоже сообразил, что в душе быть некому.

— В самом деле, инспектор, — проговорил он нерешительно. — Может быть, действительно, постучать? На секунду в воображении моем возникло видение скелета, мурлыкающего песенки и моющего у себя под мышками. Я рассердился и толкнул дверь. И конечно же, дверь открылась. И конечно же, в душевой никого не было. Шумела пущенная до отказа драгоценная горячая вода, пар стоял столбом, на крючке висела знакомая брезентовая куртка погибшего альпиниста, а на дубовой скамье под нею бормотал и посвистывал старенький транзисторный приемник.

— Кэ дьябль! — растерянно произнес дю Барнстокр.

Олаф отнесся к происходящему совершенно индифферентно, а Хинкус открыл рот, закрыл рот, затопотал ножками, задергался и заверещал высоким голосом:

— Хозяин! Хозяин!

Бухая тяжелыми башмаками, прибежал хозяин; вынырнул, словно из-под земли, Симонэ; перегнулось через перила, заглядывая вниз, чадо с окурком, прилипшим к нижней губе.

— Что это значит! — не переставая топотать и дергаться, верещал Хинкус — Как прикажете это понимать? Мы полчаса здесь торчим!..

Хозяин заглянул в душевую и прежде всего отключил воду. Затем он снял с крючка куртку, взял приемник и повернулся к Нам. Лицо у него было торжественным.

— Да, господа, — сказал он глухо. — Это его куртка. Это его Приемник.

— Чей? — взвизгнул Хинкус.

— Его. Погибшего.

Хинкус потерял дар речи. В глазах у Симонэ запрыгало дьявольское веселье. Дитя сверху сообщило: «Ау меня опять кто-то на постели валялся. И полотенце мокрое».

— Уходя в свой последний траверс, — продолжал хозяин, — и даже не успел принять душ.

Придя в свой номер, инспектор Глебски обнаруживает там не лозунг за стене и залитый клеем стол с запиской, а:

Какая-то скотина подобрала, надо понимать, ключ, сорвала со стены натюрморт и истоптала весь диван. На кой черт ей понадобилось ходить по дивану? Что за идиотство, в конце концов? Кипя от ярости, я быстро оглядел номер. И только тут я заметил на столе сложенный листок бумаги, придавленный моим портсигаром. Это была записка…

<…>

Я закурил сигарету и снова оглядел номер. На этот раз со всевозможной тщательностью. Я вернулся к поруганному дивану и осмотрел сорванный натюрморт. Картина была именно сорвана, она слетела со стены вместе с гвоздем, а не была аккуратно снята, как это сделал бы шутник. И вообще все это мало походило на шутку. Мистификатор мог подбросить записку, но вряд ли он стал бы топтать диван и срывать картину. Как-то это не сочеталось. Если не предположить, конечно, что мистификатор — маньяк. Вот тебе и отпуск, подумал я. Я изо всех сил затянулся и подошел к окну.

После обнаружения тела Олафа хозяин еще храбрится и пытается шутить:

— Вы полагаете, это убийство, Петер? — спросил хозяин глухим голосом.

— Идите к черту, — грубо сказал я. — Нашли время паясничать… — Это было хамство, но я просто не сумел сдержаться: все шло к черту — отпуск, отдых, удовольствие — все катилось в тартарары. Впрочем, хозяин не обиделся. Он понимающе покивал и, не сказав больше ни слова, пошел вниз.

Глебски, пытаясь узнать, кто был на крыше вместе с Хинкусом, спрашивает об этом у всех постояльцев. Ответы некоторых отличаются от основного текста. К примеру, дю Барнстокр говорит:

— Куда? На крышу? Но мой милый инспектор! Мне скоро семьдесят лет, я не обладаю блестящими способностями нашего друга Симонэ, и я, право…

— Понимаю вас, — сказал я. Правда, понял я только, что дю Барнстокру неизвестно даже о существовании чердачной лестницы. Но и это было уже кое-что.

Хозяин рассказывал, что Мозес принял известие о смерти Олафа безразлично, в этом же варианте: «По-моему, он страшно перепугался. Я думал, его удар хватит. Но ничего, справился. Отхлебнул из кружки и убрался к себе. С тех пор сидит тихо».

Первый допрос Брюн более подробен:

— При чем здесь невеста… — пробормотал я.

— А как же? — сказало чадо. — Вы же сделали мне предложение. Нет, каков? Уже все забыл!

Чадо явно проснулось и пришло в веселое настроение. В конце концов, это было мне даже на руку. Я потупился и мерзко хихикнул. Для большей убедительности я даже затрещал суставами пальцев.

— Вот вы каков, инспектор! — произнесло чадо. — Однако! Полицейский Отелло… Ну что ж, дайте мне сигаретку, и я вам скажу, когда мы расстались с Олафом.

Я дал ему сигарету и щелкнул для него зажигалкой.

— Так вот, — сказало оно, повиливая плечами и выпуская дым колечками. — Прямо с танцев мы пошли к Олафу в номер и там премило провели время до часу… нет, до двух!

А когда инспектор стращает Брюн, то сам же замечает: «Редко мне в моей практике приходилось наблюдать такую благоприятную реакцию на свои действия».

Лже-Хинкус, которого видели на лестнице Брюн и госпожа Мозес, первоначально был одет не в шубу. Брюн вспоминает: «В какой шубе? В своем этом костюмчике за двенадцать пятьдесят». Госпожа Мозес на вопрос Глебски, как был одет Хинкус: «Неважно. Какой-то дешевый костюмчик, очень дурно на нем сидящий…»

После допроса Мозесов дополнение: «Закрывая за собой дверь, я услыхал, как она сказала своим серебристым голоском: А правда, он очень милый, Мозес?» По-моему, это было предназначено специально для моих ушей».

Несколько по-другому здесь излагается и история Мозеса в банде Чемпиона. Она ближе к основному варианту, чем, к примеру, журнальный вариант, но кличку Мозесу дали другую:

— Значит, так, — начал Хинкус — Меня послал сюда Чемпион. Знаете Чемпиона? Еще бы не знать… Так вот, год назад попал к нам в компанию один тип. Как он попал, я не знаю, и настоящего его имени тоже не знаю. Звали его у нас Чародей. Работал он самые трудные и невозможные дела. Например, он работал Второй Национальный Банк, помните это дельце? Музей Грэнгейма тоже его рук дело. Или, скажем, захват броневика с золотыми слитками, это вы тоже должны помнить. Ну, много еще чего было,

<…>

— Тут я, как вы правильно сказали, дал маху. Грешил я на этого фокусника, на Барнстокра. Во-первых, вижу — магические штучки. Разные фокусы, Чародей на них был мастер. А во-вторых, подумал: если Чародей захочет под кого-нибудь замаскироваться, то под кого? Чтобы без лишнего шума? Ясно, под фокусника…

<…>

— Как же ты его, Филин, выследил, если заранее не знал, в каком он обличий?

Несмотря на свою зеленоватость, Хинкус самодовольно усмехнулся.

— Это мы тоже умеем, — сказал он. — Не хуже вас. Во-первых, Чародей хоть и колдун, но дурак. Всюду за собой таскает свой кованый сундук, таких во всем свете больше ни у кого нет. Мне одно и оставалось — расспрашивать, куда этот сундук поехал. Второе — деньгам счету не знает. Сколько из кармана достанет, столько и платит. В нашей стране такие люди, сами понимаете, не часто попадаются. Где он проехал, там одни только о нем и разговоры. Не фокус. Третье — пьяница. Пьян повседни. И все время сосет. Как я Мозеса по этому признаку не усек — ума не приложу. Я, правда, подумал, что он ведь знает про слежку, наверное, будет сдерживаться… и опять же кружка. У нас он все из фляги сосал. Роскошная такая, серебром оплетенная фляжка…

<…>

— Когда должен был приехать Чемпион?

— В начале одиннадцатого, не позже.

— Почему не позже?

— Этого я не знаю. Чемпион нам ничего не рассказал. Он только предупредил, что где бы мы Чародея не настигли, кончать с ним нужно до полуночи. Он так и сказал: «Если я не успею к половине одиннадцатого, стреляйте без разговоров». Не знаю, почему так. Тоже, наверное, какая-нибудь дьявольщина.

— И ты бы застрелил?

— А куда мне деваться? — буркнул Хинкус — За то мне деньги платят.

Когда Глебски и Сневар слушают новости местной радиостанции в надежде услышать о лавине в Бутылочном Горлышке, они слышат:

Радиоприемник хрипел и потрескивал, передавая местные новости. Какой-то вздор насчет вечернего приема у губернатора Мюра. Потом диктор вдруг сказал, откашлявшись: «Только что получено сообщение из городского управления мюрской полиции. Владелец магазина спортивных товаров, улица (пятого Марка, двадцать восемь, Олаф Таммерфорс, тридцати четырех лет, член магистратуры, найден сегодня утром мертвым в своей постели. Обстоятельства смерти нашего доброго гражданина представляются весьма загадочными. По-видимому, он был отравлен огромной дозой формалина и до наступления смерти подвергался пыткам, потому что руки и ноги его неестественно вывернуты в суставах. Кто мог столь зверским образом покуситься на жизнь честного и добропорядочного гражданина? Начальник отдела убийств лейтенант Стеттер заявил, что никогда еще ему не приходилось встречаться с таким сложным делом. Впрочем, по его словам, полиция уже располагает кое-какими данными. Слушайте наши дальнейшие сообщения».

Я посмотрел на хозяина. Глаза у хозяина были круглые.

— Я не ослышался? — спросил он тихонько.

— Олаф Таммерфорс, — сказал я. — Отравлен формалином, руки-ноги вывернуты.

— Я вас предупреждал, Петер, — сказал хозяин глухим голосом.

В эпилоге Глебски вспоминает об этом случае: «…об Олафе Таммерфорсе, загадочно скончавшемся в своей спальне над магазином спорттоваров. Вскрытие обнаружило, что он действительно отравился формалином, после чего его и похоронили, а следствие по его делу было прекращено. Симонэ в свое время требовал эксгумации, мюрская полиция, однако, восприняла это как вмешательство некомпетентного лица в свои прерогативы, и мюрская церковная община горой встала за своих, бургомистр поднял страшный шум в столице, и затея Симонэ, как и все остальные его затеи, захлебнулась в потоке переписки».

Помимо этого, многие эпизоды и мелкие факты, имеющиеся в черновике и в изданиях, еще не описаны, о них есть лишь замечания на полях: «Хинкус в шубе», «Мозес захватил плетку», «Если даже найден убийца, то как доказать в условиях закрытой комнаты», «450 серебр. пуль в разрытом снегу».

Откуда появился этот чистовик — непонятно. БН вспоминает так:

Эта повесть подвергалась серьезной чистке как минимум три раза:

— в Детгизе потребовали убрать все спиртное, а равно и все крепкие выражения, используемые героями;

— в «Юности» потребовали переделать гангстеров в неонацистов и смягчить крепкие выражения;

— в «МолГв» (там как раз начиналась борьба за сборник «Неназначенные встречи», куда ОуПА изначально входил) опять же потребовали убрать крепкие выражения и, главное, основательно переделать образ Симонэ, чтобы он более походил на физика и менее — на альпиниста-любителя.

Не помню, в каком именно порядке шла эта переработка (надо смотреть переписку и дневник), но помню, что переработка для МолГв была самой основательной — мы перелопатили и вычистили весь текст. Может быть, именно так возник «второй чистовик» — исправленный и исчерканный первый чистовик перепечатан машинисткой?

ИЗДАНИЯ

Впервые ОУПА вышел в 1970 году в трех осенних номерах журнала «Юность». Издание это имело популярность среди читателей долгие годы, ибо было широко доступно (мало какая библиотека не выписывала этого молодежного журнала, да и индивидуальных подписчиков «Юности» было в то время чрезвычайно много). До сих пор многие любители творчества АБС считают этот вариант текста наилучшим, объясняя это тем, что сокращенный текст получился более концентрированным, не размытым необязательными подробностями. А сокращен текст был весьма значительно.

Затем было издание 1982 года в издательстве «Знание». И хотя тираж был по сегодняшним временам огромен (сто тысяч), в то время это означало: может быть, в Москве или в Питере кто-то и мог случайно увидеть эту книгу в свободной продаже, но в областных центрах она уже шла из-под прилавка, а в районных городках ее и в библиотеке было не достать.

Третье издание ОУПА (М.: Детская литература, 1983) характеризовалось такой сильной «адаптацией» текста в расчете на детей, что вызвало много нареканий от любителей, а Вадим Казаков даже разразился по этому поводу гневной и саркастической статьей.

Следующие два издания ОУПА (М.: Юридическая литература, 1989 — с ПНО — и Л.: Киноцентр, 1991 — с ТББ, ПНВС и ПНО) мало чем отличались от текста второго издания и последующей публикации в собрании сочинений «Текста», разве что в питерском издании изобиловали опечатки, пропуски текста и некоторые фактические (числовые) изменения, которые нельзя назвать уточняющими. К примеру, после первой ночи Глебски обтирается снегом, «чтобы нейтрализовать остаточное воздействие трех стаканов портвейна». В этом издании стаканов не три, а четыре, хотя по тексту четвертого стакана не видится (Кайса приносит очередной стакан Глебски, о котором он замечает: «Все-таки это был уже третий стакан», затем следует непрерывный разговор с Алеком Сневаром и появившимся чадом, во время разговора с последним Глебски в замешательстве «опорожнил стакан», а затем в отель прибывают Андварафорс и Хинкус, Сневар отправляется их устраивать, а Глебски «взял свой стакан и направился в буфетную»), разве что предположить, что Глебски не просто относит свой в стакан в буфетную (ему, как представителю закона да и семейному человеку, свойственна любовь к порядку), а идет за этим самым четвертым стаканом, который уже выпивает в одиночестве в своем номере (что, скорее, ему не свойственно). Точно так же в этом издании десятимильная утренняя пробежка на лыжах Глебски изменяется на пятимильную, а в размышлениях Глебски о мотоцикле Брюн и о том, что десять лет назад мировая промышленность не выпускала еще Буцефалов, убирается слово МИРОВАЯ.

А вот публикация в «Мирах братьев Стругацких» отличалась кардинально. Не было в ней каких-либо крупных изменений в тексте, но стилистическая правка присутствовала в изобилии…

Теперь об этих вариантах публикаций — подробнее.

ИЗДАНИЕ «ЮНОСТИ»

Это издание, как и многие другие первые журнальные публикации произведений Стругацких, имеет несколько типов отличий текста.[4] Это сокращения, вызванные малыми объемами журнала. Это варианты слов, словосочетаний и предложения, оставшиеся такими же, какими были в рукописи (то есть последняя доводка текста была проведена Авторами уже после журнальной публикации). Но есть в этой публикации и своя особенность — изменение гангстерской группы Чемпиона на неофашистскую организацию.

О сокращениях. Мелкие сокращения присутствуют по всему тексту довольно часто. Иногда убирается слово-два, иногда — предложение-два. Чаще всего это касается характеристик фона, окружающего главного героя, или его размышлений-предположений. К примеру, рубашка Алека Сневара на первой же странице повествования теряет определение «ослепительная». Или там же, на первой странице, убрана часть повествования хозяина отеля («глухим голосом») о погибшем альпинисте: «Потом он достиг склона, и мы здесь услышали лавину, рев разбуженного зверя, жадный голодный рев…» Иногда вырезались части диалогов («— Чего ради его туда понесло? — спросил я, разглядывая зловещую стену. — Позвольте мне погрузиться в прошлое, — проговорил владелец, склонил голову и приложил кулак со штопором к лысому лбу»), но чаще всего — размышления и наблюдения Глебски («Все было совершенно так, как рассказывал Згут. Только вот собаки нигде не было видно, но я заметил множество ее визитных карточек на снегу возле крыльца и вокруг лыж. Я полез в машину и достал корзину с бутылками»). Вырезание отрывка часто приводило к тому, что приходилось изменять и что-то в последующем тексте.