ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ ПЕРЕШЕЙЦЫ

ДАЛИЯ ТРУСКИНОВСКАЯ

ПЕРЕШЕЙЦЫ

Когда на первом курсе у нас было творческое задание — моделирование пословиц, поговорок и всяческих идиом, исходя из довольно странных вводных, — общий восторг вызвал такой перл: «Хвастается, как родитель».

По крайней мере, мои охватили своим хвастовством весь город. Не осталось грудного младенца, который бы не знал, что их сын, Сашка Зенин, принят в Академию астронавтики на факультет паралингвистики. Особенно деды с бабками старались, загибая пальцы: во-первых, стипендия огромная, а в дальнейшем — оклад и премиальные просто астрономические; во-вторых, рабочий стаж короткий (это они особенно подчеркивали, пара-лингвист в тех редких случаях, когда работает, пашет с такой нагрузкой, что год за десять); в-третьих, его берегут, все переходы он проводит в анабиозе (слово «перелет» я истребил из семейного обихода раз и навсегда, это воробей летает, а суда ходят, в особых случаях бегут); были еще в-четвертых, в-пятых и в-тыщу-двести-сорок-пятых.

А я, честно говоря, сунулся на паралингвистику с горя, потому что не прошел на факультет полевой разведки по физическим данным. Но я знал, главное — зацепиться. Когда окажусь в экипаже, тогда и разберемся, кто тут больше подходит для полевой разведки!

Нельзя сказать, что из меня получился блистательный паралингвист. Я попал на факультет по результатам тестирования — то есть у меня изначально была способность к считыванию, а также сидящая в какой-то очень глубокой щели промеж извилин способность к системному анализу. Вот ее-то из меня выманивали довольно долго! Даже чуть не отчислили. Но я удержался и стал специалистом не хуже прочих. На последней практике, а выкинули нас на восточном побережье Африки, я заговорил на местном языке после двадцатиминутного прослушивания. Это хороший результат, и хотя у нас были ребята, кому хватало десяти минут, но ведь все зависит от текстов, которые слышишь, от обстановки, от инфонасыщенности, а некоторые дикари умеют ставить блоки, что кажется нереальным, однако встречается чаще, чем хотелось бы. Потом выяснилось, что прокрутка в голове белого шума для охотника — тоже оружие, потому что иная дичь имеет не меньше способностей к паралингвистике, чем наш первокурсник.

После Академии я был направлен в транспортный флот в должности лейтенанта и прикомандирован к Главной инспекции. Была у них там неизвестно зачем штатная единица «паралингвист-психолог». Наверное, на случай аварии инспекционного лайнера с начальством где-нибудь совсем на периферии. Я там взвыл от скуки, а потом ребята перетащили меня на экспедиционный борт, и все решилось буквально в двадцать четыре часа. Я даже не понял, куда и за каким чертом меня несет, как шлепнулся в анабиозный саркофаг. А потом я проснулся.

Собственно говоря, именно к этому меня и готовили. Лечь в ванну на борту, а открыть глаза где-нибудь за Альфой Центавра. Но и в кошмарном сне мне бы не привиделась такая картина: я лежу по уши в грязюке, а надо мной — чумазая рожа Люськи фон Эрдвица, рот в крови (губа прокушена), а дрожащий голосишко причитает:

— Ну, Сашка, ну, Сашенька, миленький, давай, просыпайся!..

— Какой я тебе миленький?! — еле произнес я.

Нас испытывали на переносимость анабиоза, но тогда с каждым нянчилась бригада медиков. Стоило открыть глаза — вот тебе таблеточка, вот тебе кислородный коктейль, вот тебе ароматерапия!

Тут была такая ароматерапия, что меня чуть не вывернуло.

— Люська, кто из нас обделался?…

— Чтоб ты сдох! — ответил Люська. — Это же болото! Откуда я знаю, кто здесь нагадил?

— А мы, значит, прямо в кучу приземлились?

Я сел. Голова плыла сквозь радужные облака. Люська поддержал меня.

Его дражайшие предки с трудом нашли бы на глобусе свой ненаглядный фатерлянд, но вот назвать сына Люсьен-Мария — на это их хватило, это они проделали без посторонней помощи. Люсьен-Мария фон Эрдвиц! Убиться веником! Особенно если представить себе этого фона на его доподлинной, а не исторической родине — в Челябинске.

Его в экипаже пробовали звать Машкой, дело кончилось мордобоем в спортзале, плохо замаскированным под спарринг. На Люську он волей-неволей соглашался, но без особого энтузиазма. Борька Нестеров стал врагом номер раз только за то, что однажды позвал через весь холл: «Лю-у-сик!».

— Мы приземлились на Эф-сто-семнадцать, если это тебе что-либо говорит, — сообщил Люська. — Еле успели вскрыть капсулы с анабиозниками.

— Так это что — аварийная посадка?

— Вот-вот.

— А?… Крейсер где?…

— Спроси чего полегче.

Я был так ошарашен новостью, что даже про тошнотворный запах забыл.

Люська сам плохо понял, что произошло. То ли антиметеоритная защита отказала, то ли вообще нас какой-то неведомый враг подшиб. Дальше события развивались по принципу: спасайся, кто может.

Нет, конечно же, экипаж активизировал космоботы, но куда они все рухнули — этого понять мы с Люськой не могли. Наш двухместный, скажем, на болото — и тут же ушел, пуская пузыри, на глубину. Вытащить его вдвоем из трясины мы не могли, а там было всё: и навигационное оборудование, и НЗ, и аптечка.

У нас оставалось только то, что было вмонтировано в шлемы скафандров. То есть датчики температуры, атмосферы, медицинские датчики, псионы и переговорные устройства, совершенно бесполезные по случаю отсутствия терминала.

У Люськи хватило отваги разгерметизироваться. Датчик утверждал, что кислорода и азота тут достаточно для млекопитающих типа хомо эректус, вот Люська и рискнул. Про болотную вонь датчик, понятное дело, умолчал.

— Встать можешь? — спросил Люська. И, поднявшись, протянул мне руку.

Встать я смог. Но зачем? Мы понятия не имели, куда двигаться.

Вокруг был какой-то неприятный пейзаж. Полумрак, потому что огромные серые разлапистые листья над нами почти смыкались. Мелкая суета под ногами — какие-то сороконожки так и носились взад-вперед. Еще прямо из воды торчали сухие и на вид колючие веники.

— Наши где-то поблизости, — твердил Люська. — Не может быть, чтобы мы одни уцелели!

И мы пошли.

Пару раз провалились по пояс, но выкарабкались. Больше всего мы боялись ночи, ночью всякая живность выходит на охоту, но темнота все не наступала и не наступала. Наконец набрели на тропу.

— Кто и зачем тут гуляет? — спросил Люська. — Если какой-нибудь бронтозавр, то мы рискуем прийти к его логову аккурат на ужин.

— Мы ничего крупнее лягушки еще не видели, — успокоил я его. — Здесь нет дичи для большого хищника.

И сразу же донеслось чавканье и плюханье. Мы шарахнулись с тропы и засели за кочкой. Когда мы увидели, кого несет по болоту, чуть не взвизгнули от восторга.

Это были две человекообразные фигуры, и они волокли за собой что-то тяжелое, привязанное к двум оглоблям. Оно-то, переваливаясь с боку на бок, и плюхало.

Оставив свой груз, две фигуры — а были они покрыты таким слоем грязи, что и не разобрать, лица у них или морды — полезли в самую мерзкую слякоть. Они нашаривали в глубине какие-то белые корневища, тащили их, сколько могли, обрезали ножами и кидали на свою волокушу. Там уже лежало довольно много этого добра. Обшарив все окрестности — и заставив нас отступать все глубже и глубже, — аборигены решили, что на сегодня хватит. Они увязали груз и потащили его прочь по тропе, а мы осторожненько пошли следом.

— Ты что-нибудь понял? — спрашивал Люська. — Нет, ты правда понял?

Он думал, что паралингвист по трем десяткам слов, одиннадцать из которых явно ругательные, способен реконструировать язык во всей его полноте!

Информации для полноценного считывания явно недоставало. И я не мог настроиться на ментальное взаимодействие. Одного аборигена звали Тулзна, другого — Чула, корневища они предполагали засушить, но на зиму или же, наоборот, перед знойным летом, я не понял. Насчет прилагательных тоже сомневался: слово «гарш» могло означать длину, а могло — толщину.

— Но это люди? — не унимался Люська.

— Что-то вроде людей, — ответил я. — Погоди, подойдем к поселку, я внимательно послушаю и смогу с ними поговорить. Вот тогда и поймем, ящеры они, теплокровные или вообще из насекомых происходят.

* * *

Если бы меня в тот затянувшийся день поставили перед комиссией и если бы комиссия потребовала от меня экспресс-анализа обстановки, то сказал бы я следующее:

— У них богатый язык, просто изумительно богатый, на таком языке нужно писать романы и поэмы, но живут они хуже, чем египетские рабы, которые строили пирамиды. И рабам, мне кажется, было даже легче — они трудились, как скот, но их каждый день кормили. А эти живут и не знают, натаскают они завтра из болота какой-нибудь дряни или будут сидеть голодными.

Мы с Люськой сидеть голодными не желали.

Поселок этих болотных жителей был обнесен чем-то вроде частокола, но из кривых палок. Мы сели под ним, и я слушал разговоры, пока язык не сложился у меня в голове со всеми его художественными подробностями. Правда, я чувствовал себя так, как если бы меня пропустили через центрифугу стирального агрегата — того, большого, что стоит у нас в подвале общежития. И наконец-то понял, почему у пара-лингвистов рабочий стаж короткий. Они просто не доживают до пенсии!

— Это какой-то первобытно-общинный строй, — сказал я Люське, чтобы он наконец отвязался. — Одежда у каждого личная, если это можно назвать одеждой. И ножи тоже, и топорики, и эти штуки, вроде серпов. Оружия нет или они его без нужды не вытаскивают. А еда… Как-то они ее между собой по-хитрому делят…

— А огонь у них есть?

— Стемнеет — выясним.

Огонь у них был, и даже керамика была, хотя и корявая. Мы на истории маткультуры этот способ проходили — делается дно, потом из длинных глиняных жгутов выкладываются по кругу стенки, и все это затирается мокрыми ладонями до относительной гладкости. Они в своих горшках варили те самые корневища, еще клубни какие-то и добавляли порошок грибов.

Судя по тому, что костер разожгли один, народу в поселке было немного. Женщины (по-моему, у всякой цивилизации стряпней занимаются именно самки) принесли к этому костру свои горшки и прикопали их в горячих угольках. Почему костер один, я догадался быстро. У них не так много сухого топлива, чтобы разводить несколько мелких.

В конце концов мы решили показаться. Население поужинало, сыто, гладит себя по животам и вряд ли окажется агрессивным.

Тщательно копируя местную дикцию, я позвал из-за частокола добрых болотных жителей, представившись заблудившимся путником.

Чтобы понять призыв, который грянул за частоколом, не обязательно было учиться на паралингвиста:

— К оружию!

Я помолчал, дав им возможность накричаться вдоволь. Потом позвал снова. В ответ услышал в основном те одиннадцать слов, которые вычленил в речи Тулзны и Чулы.

Тут у меня хватило ума ответить той же лексикой, группируя понятия на свой страх и риск. За частоколом раздался разноголосый скрип — мне удалось их насмешить, а смеялись они именно так, что хотелось залить каждому в глотку машинного масла с какой-нибудь ядовитой присадкой.

Впрочем, из всех возможных недостатков жуткий смех был не самым страшным, а потом оказалось, чуть ли не единственным. Сплетенная из колючих веток калитка распахнулась, мы вошли и встали на видное место. Пусть разглядывают!

Племя окружило нас, и старший стал расспрашивать. Я объяснил, что мы путешественники из далеких стран, вот, заблудились, хотим ням-ням. Старший спросил, откуда и куда странствуем. Я объяснил: с Больших Северных отрогов к Зеленым Южным долинам. А как на болоте оказались? А мы на воздушном существе перемещались, существо сбилось с пути и нас уронило.

Я, честно говоря, надеялся, что такой способ передвижения сделает из нас местных богов или хотя бы шаманов. Но эти люди не употребляли до сих пор слова, которое бы соответствовало птичке с крылышками. Может, тут у них и птиц нет? Но «воздушное существо» у них возражений не вызвало.

— Хорошо, — сказал нам старший. — Вы останетесь у нас. Будем кормить. Когда начнется время караванов, мы вас отдадим каравану. Но пусть вас выкупят. Иначе не отпустим.

— Хорошо, — согласился я. В конце концов, оглядимся мы тут с Люськой и что-нибудь придумаем. Или окажется, что экипаж крейсера уцелел, и нас начнут искать.

— Что он сказал? — в шестьсот сорок пятый раз спросил Люська.

— Все в порядке, нас тут оставят, но хотят, чтобы мы сделали их племени много похожих на нас детей, — шепнул я. — Первыми в очереди жены старейшин.

— Сашка, я застрелюсь… — прошептал потрясенный Люська. Жены — или кем они приходились чумазым мужикам — стояли тут же…

Мы перепробовали все, что нам предложили на ужин, но, хотя и проголодались, досыта есть не стали. Еще неизвестно, как желудки отреагируют на незнакомую пищу. Потом нас уложили на охапках сухих веток.

Так началась болотная жизнь Александра Зенина и Люсьена-Марии фон Эрдвица.

Времени было — хоть таблицу логарифмов наизусть учи. Мы ходили с мужчинами племени на болото за добычей, которая была в основном вегетарианской, я преподавал Люське местное наречие, а сам пытался понять основы здешнего мироздания.

Когда крейсер оказался вблизи этой самой Эф-сто-семнадцать, я дрых без задних ног, Люська тоже, и потому мы не знали, что планетка имеет два материка, соединенных узеньким и болотистым перешейком. Этот перешеек — единственная возможность попасть с одного материка на другой, и его хозяин может жить припеваючи только за счет пошлин и оплаты права перехода. А наше болотное племя как раз и жило в самом узком месте перешейка!

Но торговые караваны, как я понял, ходили не каждый день, а в определенные сезоны. То есть, пропустив караван, племя разживалось одеждой, едой, инструментами. Потом свою дань приносил следующий караван. И еще какое-то время после завершения сезона племя жило вполне прилично. Но все на свете кончается — и до начала следующего сезона оно успевало оголодать, обноситься и поломать все лопаты с вилами.

Судя по всему, последний караван проходил тут несколько лет назад — я имею в виду, земных лет.

Пару раз я осторожно пытался выяснить, когда настанет наше избавление.

— Когда наступит время караванов, — отвечали мне.

— А когда оно наступит?

— Когда будут предвещения.

— А разве это не зависит от погоды? — поинтересовался я, потому что слова, касавшиеся смены времен года в языке отсутствовали.

— Это зависит от погоды на северном материке, — объяснили мне. — И от желания каравана.

Люська же, пока я искал правду лингвистическими методами, возмечтал о побеге, пустил в ход свои технарские способности и соорудил компас. Из-за этого компаса мы переругались насмерть. Я пытался ему объяснить, что понятия «северный материк» и «южный материк» могут вовсе не соответствовать оси север-юг. Скажем, один — на северо-востоке, второй — на юго-западе, и далеко ли мы уйдем без карты, только по компасу? И поди знай, правильно ли я истолковал соответствующие слова здешнего языка. Направление-то они указывали, но речь вполне могла идти и о востоке с западом.

— Паралингвист хренов, — сказал на это Люська.

К счастью, фон Эрдвиц был методичен, как его вестфальские, чтоб не соврать, предки. Он сообразил, что вряд ли караван прется напрямик через болото, должна быть дорога. Я предупреждал его, чтобы он, да еще с его знанием языка, не пускался в расспросы! Если эти люди решили нас задержать, чтобы продать караванщикам, то про дорогу они нам рассказывать не будут — не до такой же степени дураки.

В один прекрасный день Люську заперли в сырой яме, положив сверху колючую решетку. Доспрашивался!

Ночью я подкрался к яме и некоторое время слушал сольное выступление Люськи, который крыл весь этот сектор Галактики отборными словами. Наконец он охрип и заткнулся.

— Балда! — сказал я ему. — Тебе ревматизма захотелось? Ну так ты его получишь в большом количестве!

— Я понял, где дорога, — ответил он. — Это за джунглями, как идти к горелому холму, только чуть левее.

— Как ты догадался?

— Меня туда не пустили.

— Логично…

Я хотел продолжить расспросы, но тут в поселке началась суета, и несколько секунд спустя я услышал гул.

— Это наши! — заорал Люська. — Нас ищут!

Действительно — гудело наверху. Я паралингвист, технику мы проходили символически, и я бы назвал этот гул шумом вертолетных лопастей, а как на самом деле — разглядеть не мог. Ночь, во-первых, и разлапистые листья над головой, во-вторых.

И тут к яме подбежал Тулзна. Он откинул решетку и протянул Люське чумазую лапу:

— Вылезай, подкидыш!

Тут же объявились Чула, Туска и Чуска — этих двух я вечно путал. Люську выдернули из ямы и поволокли к площадке, где по вечерам разводили костер. Я побежал следом, меня заметили, и мне на плечи сзади рухнула парочка аборигенов.

Кончилось тем, что нас, связанных длинными и тонкими корнями, поставили прямо в золу и еще теплые угольки. Гул наверху перемещался, как будто незримый вертолет мотался туда-сюда.

Нас осветили факелами.

— Эй, ты! Если ты опустишься, мы их уничтожим! — заорал старший (ну, язык не поворачивается называть этого грязнулю вождем!).

И тут же все племя загалдело, замахало палками, завизжало, в нас даже полетели комья ссохшейся тины. Гул стал тише.

— Лети, лети, большая птица, мы тебя не трогаем, и ты нас не трожь! — вопил старший. — Пусть твои лапы не касаются нашей земли! А если ты опустишься, мы пожалуемся на тебя каравану! И он тебя уничтожит!

Племя, очень довольное, что удалось отогнать птицу, кинулось к частоколу, показывая, что переходит в атаку, а некоторые даже перескочили наружу.

— Сумасшедший дом, — сказал Люська. — Попробуем освободиться.

— Как ты думаешь, мог у нас на борту быть вертолет? — спросил я.

— У нас могло быть что угодно… Наверху опять загудело.

— Во-от придет ка-ра-ва-а-ан! — затянул вкривь и вкось незримый хор. — Он тебя съест, большая птица! И твои кости раскрошит зубами!

— Сашка, это что за опера? — спросил потрясенный Люська. Но я обалдел: во-первых, до сей поры наши хозяева никогда не пели, а во-вторых, какую же дрянь я перевел на родной язык словом «караван»?

Они еще попели немного и успокоились. Гул стих. Потом пришел старший.

— Вы правильно сделали, что не стали звать свою птицу, — сообщил он. — Как только наступит время караванов, мы отдадим вас ему, если только караван за вас заплатит.

— По-моему, оно не наступит никогда… — проворчал Люська. Если бы не я — его бы точно скормили болотным сороконожкам. А я всегда сглаживал противоречия. Конфликтологию мы проходили всерьез, и нам накрепко вдолбили — ошибку, допущенную на начальном этапе паралингвистом, человечество может вообще никогда не исправить. Поэтому я, делая вид, будто вовсе не стою посреди кострища и не связан корешками, выразил свою благодарность старшему за его мудрость. Я даже поинтересовался, по какой цене нас собираются отдать первому же каравану, и выразил беспокойство, как бы она не оказалась слишком низкой. Все-таки племя нас кормило, поило, охраняло, и нехорошо, если оно окажется в убытке. Старший воткнул в землю факел, развязал мне руки, и мы прямо на разглаженной ладонью золе стали считать, много ли мы с Люськой наели-напили и на какое количество лопат, гвоздей, одеял и сандалий каждый из нас тянет.

Тогда же, кстати, и выяснилось, что северные караваны достигают длины в восемьсот шагов, а южные — в шестьсот шагов, и когда голова северного каравана приближается к горелому холму, его хвост еще путается где-то за черными валунами.

Потом я рассказал про караваны Люське и задал резонный вопрос: если по территории племени пройдет такая прорва вьючной скотины, то чем же ее тут собираются кормить? Раньше на постоялых дворах были запасы овса, сена и чего-то там еще. Почему же болотные жители не держат настоящего перевалочного пункта?

— А кто тебе сказал, что это будет вьючная скотина? — осведомился Люська. — По-моему, караван сам — большая скотина! Башка есть, хвост есть, а насчет зубов ты сам слышал…

После Люськиных дурацких расспросов я уже боялся чем-то интересоваться, но несколько дней спустя информация явилась сама. Подрались Тулзна и Чуска. Оказалось, из-за дочерей. Дочку Тулзны племя выбрало в жены каравану, а дочку Чуски — нет.

— Караван делает самых лучших детей, — объяснили нам. — Только очень редко.

— А нельзя ли посмотреть на такого ребеночка? — самым невинным голосом спросил я.

Оказалось, нельзя.

Но вскоре мы услышали, как один абориген в злобе обозвал другого караванным ублюдком.

Вся эта лабуда с караванами нравилась нам все меньше и меньше… И если нас выкупят и куда-то там увезут с болота — то ведь неизвестно, на что караван нас употребит! На болоте мы, по крайней мере, были в безопасности. А на материках еще неизвестно, что творится.

— Если здешний технический прогресс еще не додумался до колеса, а грузы возят исключительно на скотине, то как бы и нас не определили в разряд вьючного скота! — сказал я Люське.

— В разряд корма для вьючного скота, — поправил он. — Если этот караван — что-то вроде крокодила стометровой длины, то не корешками же он питается!

— Караван, кем бы он ни был, разумное существо, — тут же возразил я. — С ним можно договориться.

— Сидя у него в желудке, паралингвист хренов!

Теперь каждый наш с Люськой разговор завершался ссорой. Казалось бы, не все ли равно, съедобны треклятые болотные сороконожки или пока нет? А мы из-за них день не разговаривали.

Меж тем погода менялась прямо на глазах. Я бы назвал то, что творилось вокруг, осенью, постепенно перерастающей в гнилую зиму. Похолодало так, что мы с Люськой влезли в скафандры и по ночам включали обогрев, стараясь не думать, что топлива хватает всего на полторы сотни часов.

Как-то вечером нас поймали, связали и опять установили на кострище.

— Это становится однообразным, — буркнул Люська. — Что по такому поводу говорит конфликтология? Или на сей раз важнее, что говорит кулинарная книга?

Племя окружило нас, сильно взбудораженное.

— Караван не идет к нам, мы разгневали великий караван! — заговорил страшным голосом старший. — Нужно просить караван, чтобы он сменил гнев на милость и направился к нам! Просите! Умоляйте! Приносите дары!

Возле наших ног вспыхнул огонь, и женщины стали бросать в него съедобные корешки и украшения из раскрашенной коры.

— Приди! Приди, караван! Мы все тебе отдадим — только приди и наполни наши руки теплыми вещами! Наполни наши животы едой! — голосило племя. — Прими нас в объятия и забудь наши прегрешения! За что ты наказываешь нас, о великий караван?

— Нет, таких паралингвистов вешать надо! — заорал Люська. — Караван — это не караван, они так божество какое-то называют! Здоровое такое божество! В космобот толщиной! А ему навстречу другой по болоту ползет — тот уже толщиной с турбину!

Я понял: если караван еще две недели не появится, нас просто зарежут над костром и сообщат каравану, что ему принесена жертва. И не все ли равно, что они называют этим словом?

Когда нас развязали, мы еще немного поспорили, потому что иначе просто разучились общаться, но в конце концов Люська убедил меня, мы запаслись продовольствием и сбежали.

Дорога была там, где ее вычислил Люська. Правда, ей бы не помешал ремонт. Мы шли, и шли, и шли, и кто-то фырчал в кустах, и кого-то мы отгоняли камнями, и Люська, сожрав по ошибке не те ягоды, два дня маялся животом, а дни и ночи тут вдвое длиннее земных, так что ему досталось.

Наконец мы вышли к морю.

Очевидно, самое узкое место перешейка мы одолели ночью, потому что сейчас, днем, взобравшись на скалу, мы обнаружили с одной стороны воду до самого горизонта, с другой же — бескрайнюю равнину. Она была совершенно пуста.

А главное — мы наконец увидели небо!

О том, как появился в море корабль, как мы стали подавать ему знаки, как он проскочил мимо, как, завидев следующий корабль, мы умудрились разжечь костер, много рассказывать незачем — главное, что нас в конце концов подобрали.

Те, кто нас подобрал, на людей похожи не были, а скорее, на муравьедов. Но их судно делало не меньше тридцати узлов, потому что имело двигатель! Муравьеды приняли нас, как родных. Выслали катер, взяли нас на борт и, к величайшему нашему изумлению, тут же сервировали нам совершенно земной обед — щи из свежей капусты, бифштекс с картошкой и апельсиновый сок. Пока мы питались, раздался уже знакомый гул. Мы выскочили на палубу и увидели зависший над судном штатный вертолет нашего крейсера!

И что же оказалось?

Крейсер попал под сезонный метеоритный «ливень». Местное население, немало от этой дряни претерпев, научилось расстреливать крупные метеориты, и эта прицельная стрельба сбила нашу службу безопасности с толку. Тем более, что они повредили наши наружные локационные экраны.

Все боты удачно совершили аварийную посадку, хотя их сильно разнесло — кого к северу, кого к югу. А наше с Люськой «везение» состояло в том, что мы Грохнулись в самое неподходящее место — аккурат на перешеек.

Надо отдать должное аборигенам — они живо сообразили, что это за техника сыплется с неба. И они спасли практически всех, хотя два бота так и пришлось навеки оставить в узкой расщелине, на глубине чуть ли не в километр.

Нас с Люськой искали наперекор всему: когда уже стало ясно, что мы погибли навеки, патрульные корабли шарили по акватории справа и слева от перешейка. Дело в том, что прочие земли были хоть как-то населены, а район к северу от перешейка — совершенно безлюден. Если мы уцелели, значит, могли быть только там или на болотах.

— Но как же! — возмутился я. — На болотах живет огромное племя! Оно нас приютило, кормило-поило, продать собиралось! Вы что, о нем не знаете?

— Знаем, — сказал Алекс Лоуренс, помощник нашего шефа службы безопасности. — Нам о них рассказали. Только с ними пойди договорись… Они ведь караванов ждут, подлецы!

— Ну да, ждут! — согласился Люська. — Ну и пусть себе ждут. Послали бы к ним парламентеров…

— Они с парламентерами разговаривать не хотят. Говорят: приходите с караваном, тогда будем рассуждать. А где Арцваншир им караван возьмет? И главное — на кой?…

Арцваншир был тут же — если привыкнуть, не так уж похож на муравьеда, как нам сперва показалось, просто нос и рот сильно вперед вытянуты, прямо соединяются вместе такой интересной трубочкой.

Он был чиновником по особым поручениям, и его к нам приставили, чтобы с нами уже ничего плохого больше не случилось. Услышав про болотных жителей, он пошевелил ноздрями. Если паралингвистика не врет, это здесь обозначало ехидную улыбку.

Я обратился к нему с вопросом — не имеет ли слово, которое я понял как «караван», каких-то еще неожиданных значений?

— Имеет, — сразу подтвердил Арцваншир. — Так могут называть то, чего нет и не должно быть.

— Еще того не легче… — пробормотал я. — Но чего же тогда ждали эти бедолаги?

— О-о-о… — прокряхтел Арцваншир. — Это — позор Большого содружества государств, но благодаря караванам мы стали тем, кем стали.

Оказывается, еще двести здешних лет назад местные жители не знали ни кораблей, делающих тридцать узлов, ни орудий, чтобы расстреливать метеориты. Все жили одинаково бедно и без лишних удобств. Раз в год, когда по случаю холодов болота на перешейке подмерзали, собиралось по несколько караванов с севера и юга, чтобы обменять, скажем, шерстяные одеяла на орехи и роговые гребни.

Но выдалось подряд несколько удачных годов. И урожаи были завидные, и разбойников удалось переловить, да еще кузнецы придумали некий сплав, который позволил делать очень крепкие лемеха для плугов. Словом, наметился прогресс. И торговля между материками оживилась.

Болотные жители обитали тогда не на самом перешейке, в самой слякоти, а на подступах к нему. Обнаружив, что караваны идут чаще, а толку от них немного, они сильно задумались.

И вот, чтобы устроить кордоны и пропускной пункт, племя снялось с насиженного места и перебралось на самое болото. Какое-то время все караванщики исправно платили — и племя вообразило, что это будет продолжаться вечно. А раз вечно — то можно поднимать цену.

— Они стали требовать такую пошлину, что и северянам, и южанам это было почти не под силу. Да, конечно, иного пути по суше нет, приходится платить… а если вплавь? — и Арцваншир обвел пятипалой рукой окрестности. Поскольку мы находились на палубе, то вокруг была одна вода.

Первые суденышки пропали безвестно — по обе стороны перешейка море кишмя кишело какими-то бешеными червяками метров в шесть длиной, и еще водились твари, которых кроме как плавучей пастью и не назовешь. Главное — заглотать, а там хоть трава не расти. Именно по этой причине и не развивалось мореплавание.

Но здешние жители построили большие и надежные плоты из толстых бревен. Такой плот встанет поперек горла даже самой злобной плавучей пасти. Они стали изучать течения, они нашли ядовитую траву, сок которой отпугивает морских червяков, они соорудили катапульты и метали камни прямо в разинутые пасти.

А потом они построили длинные и быстрые парусники. Они поставили на берегах маяки, они вырастили толковых моряков и капитанов. И на берегах в устьях рек встали торговые города с пристанями и доками.

Мы еще долго слушали о техническом прогрессе, который произошел из-за маленького бестолкового племени, вообразившего, будто можно безнаказанно повышать пошлину за проезд. Главным аргументом был корабль, на палубе которого мы сидели. Начинка у него была такая, что наши бортинженеры из машинного отделения даже обедать не вылезали.

— А мне их жаль, — сказал Люська. — Сидят на болоте, даже неба не видят, каравана ждут. Уже и забыли, что это за зверь такой — караван…

— Они ни с кем не хотят вести переговоры, — сказал Арцваншир. — Просто не хотят. Говорят: вот вы сперва пришлите караван, заплатите пошлину, тогда и будем беседовать.

Подумал и добавил:

— Ну мы их и оставили в покое…