Глава десятая Молитва астронавта

Глава десятая

Молитва астронавта

Алан Шепард наконец-то отправился в полет – 5 мая. Его поместили в капсулу на вершине ракеты «Редстоун» примерно за час до рассвета, собираясь осуществить запуск вскоре после восхода солнца. Но, как и во время эксперимента с шимпанзе, случилась четырехчасовая задержка, вызванная главным образом перегревом инвертора. Солнце уже взошло, и жители восточной половины страны, как обычно, включали свои радиоприемники и телевизоры, крутили ручки настройки в поисках чего-нибудь щекочущего нервы – и тут их ждало такое! Астронавт уселся в ракету, а ведь ракеты всегда взрываются.

Даже в Калифорнии, где было еще очень рано, дорожные патрульные докладывали о странном, вызывающем беспокойство зрелище. Без всякой видимой причины многие водители съезжали с шоссе и останавливались на обочинах, словно находясь под влиянием Марса. Патрульные не сразу поняли, в чем дело, потому что у них не было обычных радиоприемников. Но остальные-то все знали и по мере обратного отсчета на мысе Канаверал становились все возбужденнее: их чертовски интересовало, что станет с бренным телом Алана Шепарда в момент запуска ракеты. Ведь даже вождение автомобиля – и то перегрузка для нервной системы. Люди останавливались, прибавляли громкость и замирали в ожидании – ясно, что бедного одинокого добровольца вот-вот разорвет на части.

У этого невысокого парня, находящегося на верхушке огромного белого ядра, казалось, был примерно один шанс из десяти выжить. За три недели, прошедшие после нового триумфа Советов – полета Гагарина, – одно ужасное событие следовало за другим. Соединенные Штаты направили марионеточную армию кубинских беженцев свергнуть просоветский марионеточный режим на Кубе, а вместо этого последовало лишь очередное унижение. Конечно, это событие не имело непосредственного отношения к космическому полету, но оно лишь усилило ощущение того, что сейчас Америке не время совершать храбрые и отчаянные поступки, соревнуясь с Советами. Как ни печально, но, похоже, наши парни вечно умудряются все испортить. Восемь дней спустя, 25 апреля, НАСА провело еще одно крупное испытание ракеты «Атлас». Она должна была вывести на орбиту манекен астронавта, но сбилась с курса, поэтому уже через сорок секунд ее пришлось взрывать, применив дистанционное управление. При взрыве едва не погиб Гас Гриссом, следовавший за ракетой в F-106. Еще через три дня, 28 апреля, ракета «Литтл Джо» с капсулой на вершине снова сбилась с траектории, и ее пришлось ликвидировать через тридцать три секунды после запуска. Оба этих испытания касались системы «Меркурий – Атлас», предназначенной для орбитальных полетов и не имевшей ничего общего с системой «Меркурий – Редстоун», на которой предстояло полететь Шепарду, но было уже слишком поздно задавать щекотливые вопросы. Наши ракеты всегда взрываются, а наши парни вечно умудряются все испортить.

Утром 5 мая тысячи, нет, миллионы людей останавливались на обочинах дорог, завороженные драматическим событием. Это был вызов смерти, величайший трюк, который когда-либо освещался по радио, трюк патриотический, безумный, связанный с судьбой страны. И не удивительно, что все были в величайшем возбуждении.

О чем, интересно, думает этот парень? Он и его бедная жена… Затем диктор сообщил, что жена Шепарда, Луиза, сейчас следит за обратным отсчетом по телевизору у себя дома в Виргиния-Бич, штат Виргиния. Должно быть, бедная женщина сейчас просто в шоке! И так далее, и тому подобное. До чего же храбрый парень этот астронавт! Он ничуть не колебался!

Что же касается самого Шепарда, то его сознание сейчас – как и все тело, от мозга до основания таза, – было охвачено все усиливающимся желанием помочиться. Нет, вполне серьезно. Шепард прошел сто двадцать полных имитаций предстоящего полета, имитаций, учитывающих мельчайшие детали: рано утром его будил официальный врач астронавтов, доктор Уильям Дуглас, потом медосмотр, прикрепление всех биосенсоров, засовывание термометра в анальное отверстие, облачение в скафандр, подключение кислородной трубки и системы связи, выезд на пусковую установку, помещение в капсулу, закрывание люка, все последующие операции. Они даже отрабатывали процесс выкачивания воздуха из капсулы с помощью шланга и наполнение ее чистым кислородом. Затем Шепарду устраивали имитации полетов и его прерываний, пользуясь капсулой как тренажером.

Три дня назад имитировалась даже ментальная атмосфера полета. Первоначально Шепард должен был отправиться в космос еще 2 мая. Погода накануне делала это мероприятие весьма сомнительным, но обратный отсчет начался, а Шепард вечером перед полетом поужинал под дружелюбное подшучивание товарищей. Наутро доктор Дуглас на цыпочках поднялся в комнату астронавта и разбудил его, после чего тот позавтракал – бифштекс в ветчине и яйца. По сути, Шепард прошел все стадии, вплоть до того момента, когда он должен был забраться в фургон и отправиться к ракете, надеясь, что полет все же состоится. Но запуск был отложен из-за плохой погоды. И только на этом этапе руководство НАСА наконец-то объявило, что в космос полетит Шепард, – в тот момент, когда он уже был одет и ждал за дверью в ангаре С. Так Шепард по-настоящему почувствовал, что его день настал. Но никто не мог предвидеть ту серьезную проблему, с которой он теперь столкнулся.

Проклятый мочевой пузырь, казалось, становился все больше, а капсула – все меньше. Капсула должна была быть как можно более тесной, чтобы выдержать свой вес. А после того как в нее помещали всевозможные баки, трубы, электропровода, приборные панели, радиооборудование и тому подобное, включая парашют астронавта, капсула превращалась в своего рода кобуру, куда удавалось пропихнуть ноги и туловище, а места для рук оставалось совсем мало. Так что используемое специалистами слово «вставление» было не так уж далеко от истины. Сиденье в буквальном смысле слова повторяло форму спины и ног Шепарда – в Лэнгли с него специально делали гипсовый слепок. Считалось, что теперь Шепард сидел в кресле, но на самом деле он лежал на спине Нечто подобное бывает, когда сидишь в очень маленьком спортивном автомобиле, – взгляд направлен прямо в небо. На тренировках астронавтов учили забираться в люк с помощью одной непрерывной серии движений. Но на этот раз на нем была пара новых белых ботинок, и, когда Шепард засовывал внутрь правую ногу, ботинок зацепился за ручку сиденья. Астронавт поскользнулся, и его левая рука так и осталась снаружи. Капсула была настолько маленькой, что запихивание в нее левой руки превратилось в ужасную операцию. Шепард извивался как змея, выслушивая советы столпившихся рядом сотрудников НАСА. Теперь он был зажат так, что обшлаг на правом запястье – там, где перчатка сходилась с рукавом скафандра, – зацепился за парашют. Астронавт посмотрел на парашют и подумал, что это даже неплохо. Техники прикрепили его к сиденью ремнями, поясным и грудным, привинтили к скафандру шланги для поддержания нужного давления и температуры, провода биомедицинских датчиков, провода радиосвязи, прикрепили к лицевой части шлема и загерметизировали шланг для подачи кислорода. Даже если бы Шепарду и потребовался парашют, он все равно не успел бы снять с себя всю эту оснастку: в земле уже давно образовалась бы воронка от взрыва. Затем люк закрыли, и Шепард почувствовал, как ускоряется его пульс. Но вскоре сердцебиение вошло в норму, и он остался лежать на спине в этом крохотном наперстке – практически неподвижный, с согнутыми коленями.

Астронавт походил на фарфорового казачка, упакованного в коробку с пенопластом. Его лицо было направлено прямо в небо, но неба он не видел, потому что не было окна. Над головой имелось лишь два маленьких люка по бокам. Окно и люк настоящего пилота появятся только ко второму полету «Меркурия». А Шепард лежал в коробке. Капсулу наполнил зеленоватый флюоресцентный свет. Шепард мог посмотреть наружу только через окошко перископа, расположенного перед ним на приборной панели. Окошко было круглое, примерно один фут в диаметре, и располагалось посередине панели. Снаружи, в темноте, специалисты могли следить за манипуляциями Шепарда по блеску линзы перископа. Они подходили к капсуле и широко улыбались. Их лица заполняли окно. Линза давала угловое искажение, и потому их носы выступали примерно на восемь футов вперед по сравнению с ушами. И если люди улыбались, то казалось, что зубов у них больше, чем у щуки. А когда рассвело, Шепард мог вращать перископ туда-сюда и видеть вверху Атлантический океан… а внизу, на Земле, каких-то людей. Но перспектива выглядела несколько странной, потому что он лежал на спине, окошко же перископа было не слишком большим и передавало изображение под необычными углами. Солнце светило все ярче и ярче и в окошко стали попадать солнечные блики. Лежа на спине, Шепард вытянул левую руку и щелчком установил на место серый светофильтр. Это хорошо помогало, хотя фильтр и нейтрализовал большинство цветов. Люк завинтили, и теперь Шепард не слышал практически никаких звуков внешнего мира, за исключением голосов, раздававшихся в наушниках его шлема. Затем, как и перед любым летным испытанием, дело дошло до карты контрольных проверок. В наушниках зазвучал голос руководителя пусковой программы:

– Выключатель автоматического выброса груза. Включен?

И Шепард отвечал:

– Вас понял. Выключатель автоматического выброса груза включен.

– Выключатель тормозного нагревателя. Отключен?

– Выключатель тормозного нагревателя отключен.

– Выключатель посадочного бака. В автоматическом режиме?

– Выключатель посадочного бака в автоматическом режиме.

И далее по списку. В промежутках кто-нибудь постоянно выходил с ним на связь, чтобы поддержать и поинтересоваться, как он себя чувствует. Шепард слышал голоса Гордона Купера, который был «капкомом», то есть «капсульным коммуникатором», и находился в срубе возле пусковой установки, и Дика Слейтона, который тоже должен был стать капкомом, но при этом находиться в Центре управления полетом в момент запуска. У Купера была телефонная связь с капсулой, и на линию постоянно выходил Билл Дуглас или еще кто-нибудь из врачей, чтобы проверить моральное состояние астронавта или просто поболтать. Поговорил с ним и Вернер фон Браун. Обратный отсчет продвигался крайне медленно. Шепард попросил Слейтона, чтобы кто-нибудь позвонил его жене и убедился, что Луиза правильно понимает причины задержки. А затем он снова вернулся в тесный мир капсулы. В наушниках постоянно слышался раздражающий тон – очень высокий, на границе слышимости, – вероятно, это был звук обратной связи. Шепард слышал гудение кабинных вентиляторов и вентиляторов скафандра и стоны инверторов. Так он и лежал, втиснутый в этот крохотный глухой чехол, обмотанный всеми мыслимыми видами проводов и шлангов, идущих от его тела, шлема и костюма, и прислушивался к гудению, жужжанию, обертонам… Минуты и часы проходили, а он поворачивал колени и лодыжки на несколько сантиметров в стороны, чтобы оживить кровообращение… Там, где его плечи были прижаты к креслу, образовались две маленькие зудящие точки. А потом начался прилив в мочевом пузыре. Проблема заключалась в том, что помочиться было некуда. Поскольку полет должен был продлиться всего пятнадцать минут, то никому и в голову не пришло устроить в капсуле мочеприемник. Иногда имитации полета затягивались настолько, что астронавты в конце концов мочились прямо в скафандры. Больше ничего не оставалось – не потратить же несколько часов, чтобы освободить человека от всех этих проводов, капсулы и от самого скафандра. Главная опасность при попадании жидкости в среду чистого кислорода, как в капсуле или в скафандре, состояла в возможности короткого замыкания, которое могло привести к пожару. К счастью, единственные провода, с которыми могла войти в контакт моча внутри скафандра, были низковольтными и вели к биомедицинским датчикам, так что особой опасности не возникало. В скафандре имелся даже губчатый механизм для впитывания избыточной влаги, главным образом пота. И все-таки никто всерьез не учел возможности того, что в этот самый день, день первого американского пилотируемого космического полета, астронавт будет находиться на верхушке ракеты, в капсуле, с практически неподвижными ногами более четырех часов… и думать о своем мочевом пузыре. Незаметно помочиться в подкладку скафандра было нельзя. Там имелась собственная охлаждающая система, а температура отображалась на внутренних термометрах, подключенных к панелям приборов. А перед этими панелями сидели крайне сосредоточенные специалисты, чья единственная задача заключалась в том, чтобы смотреть на циферблаты и отмечать любые колебания температуры. И. если бы веселый ручеек температурой тридцать семь градусов без предупреждения хлынул в систему, внезапно усилился бы поток фреона – газа, используемого для охлаждения скафандра, – и бог знает, к чему это бы привело. Махнуть на все рукой? Это ужасно. Ведь тогда астронавту номер один придется объяснить по рации – пока вся нация ждет, а русские выходят на второй круг в битве за небеса, – что он просто помочился в свой скафандр. По сравнению с возможностью такого конфуза в финальной фазе обратного отсчета астронавта совершенно не беспокоила опасность взорваться на пусковой площадке. Нужная вещь не позволяла Шепарду молиться: «Господи, не дай мне взорваться». Нет, молитва его звучала так: «Боже, пожалуйста, не дай мне опозориться». Зайти так далекой и оконфузиться.

Постоянным страхом праведного пилота был не страх смерти, а опасение разделить участь Джона Гленна, который в то утро стал лишь обычным свидетелем разворачивающейся драмы. Но нужно отдать должное Гленну. В течение последнего месяца подготовки он в качестве дублера трудился не покладая рук. И действительно оказался полезным. А этим утром Гленн даже пришел вместе с товарищами подбодрить Шепарда, и очень кстати С утра тот находился в фазе Улыбающегося Эла с Мыса а когда ехал в фургоне, то даже попросил Гаса Гриссома помочь ему разыграть сценку про Хосе Хименеса.

– Если вы меня спросите, что нужно хорошему астронавту, я отвечу: ему нужны храбрость, нормальное кровяное давление и четыре ноги, – все это Эл к тому же старался говорить с мексиканским акцентом, как и комик Дана.

– А зачем четыре ноги? – покорно спрашивал Гас.

– Ну, вообще-то сначала в космос хотели послать собаку, но потом решили, что это слишком жестоко.

Да, именно таким и запомнят его в день старта: веселым и раскрепощенным. Когда Шепард поднялся на портальном подъемнике и шагнул наружу, чтобы войти в капсулу, Гленн уже был там, одетый в белое, как техники. Он улыбался. А когда Шепард наконец-то втиснулся в капсулу и взглянул на приборную панель, там лежала записка: «Играть в гандбол запрещается». Это была маленькая шутка Гленна. Он широко улыбнулся и вытащил записку. Действительно, это было довольно смешно…

Слишком поздно, Джон! Шепард уже не сломает ногу, и его не покарает рассерженный Бог. Он находился в капсуле, люк уже завинчивают, а все остальные… остались позади… снаружи, у портала. Настоящий пилот мог бы объяснить это ощущение только другому пилоту, да и то не отважился бы. Священный первый полет! – и он окажется на самой вершине пирамиды, если выживет.

А если нет? Это объяснить еще труднее, ведь шансы выжить были чертовски малы. Но, в конце концов, именно это и заставляло пилотов рисковать своей шкурой в несущейся на дикой скорости летучей машине. Но зато какие невероятные привилегии вас потом ждали! Одну из них Шепард получал даже до этого утра. Это был взгляд. Взгляд благоговения перед мужской честью. Подобный взгляд появлялся на лицах обитателей базы, когда летчик-испытатель или боевой пилот отправлялись на задание, и все знали, что шансы на успех чертовски малы. Шепард видел этот взгляд и раньше, особенно когда проводил первые посадки сверхмощных, сверхтяжелых реактивных истребителей на палубу авианосца. Он замечал этот взгляд, когда его нужная вещь приводила в движение содержащийся в организме адреналин. А в это утро буквально на каждом шагу, от квартир экипажа в ангаре С и до подъемника, люди одаривали Шепарда этим взглядом, а потом начали аплодировать. Когда он уже был готов шагнуть на портал, чтобы подняться к капсуле, весь наземный экипаж стал аплодировать. На лицах у ребят светилась та самая теплая и влажная улыбка, на глазах блестели слезы, они хлопали и что-то кричали. На Шепарде был шлем с запечатанным щитком, кислород поступал из портативной системы, так что все происходящее виделось ему как беззвучная пантомима. Но не было никакого сомнения в том, что именно происходит. Они дарили ему свои аплодисменты и поклонение… заранее, авансом!

Чисто теоретически все понимали, что шансы выжить в этом полете, пусть даже и очень низкие, были, однако, ничуть не ниже, чем при испытании крылатого летательного аппарата. Вернер фон Браун не раз говорил, что рекорд надежности ракеты «Редстоун» составлял девяносто восемь процентов – лучше, чем у некоторых сверхзвуковых истребителей серии «Сенчури» на стадии испытаний. Правда, теперь шансы Шепарда были гораздо ниже. Он авансом получил множество наград. Он и его товарищи обрели такую славу, какой не удостаивался еще никто из пилотов. Их одаривали этим непередаваемым светящимся взглядом авиаторы и обслуживающий персонал на их собственной базе. А Шепарда уже одаривали им и всевозможные конгрессмены, торговцы консервами, председатель Общества ботаников, агенты по недвижимости, не говоря уж о безымянных маленьких пташках, которые материализовывались возле него на Мысе. Он уже получил плату… заранее! – и миллионы широко раскрытых влажных глаз были прикованы к нему. Древний инстинкт, так называемая народная мудрость, применительно к идущему на поединок воину оказались невероятно живучими. Как-и его предки в давно забытом прошлом, Шепард достиг того благословенного состояния, когда ты гораздо сильнее боишься не вынести своей ноши – ведь тебе уже заплатили заранее, – чем погибнуть. «Пожалуйста, милый Боже, не дай мне опозориться!» Теперь он находился на месте, которого заслуживал и за которое боролся: на самом пике опасности. Он достиг как раз того критического уровня, который отделял великих пилотов от простых смертных, находящихся там, внизу. Неизвестно, смог ли бы кто-нибудь другой вести себя с таким апломбом в этот день – день, когда ты становишься первым человеком, сидящим на верхушке восьмиэтажного ядра в ожидании, когда у тебя под задницей включат ракетный двигатель на «Редстоуне», который весит 66 000 фунтов. Интересно, а вот все эти автогонщики, скалолазы, аквалангисты и бобслеисты – что они испытывали в решающий момент? Спрашивать о таком бессмысленно. Одно было ясно: для типичного военного летчика, обладающего самолюбием героя, пышущего грубым животным здоровьем, бесконечно уверенного в своей нужной вещи и жаждущего славы, – то есть для человека вроде Алана Шепарда, – находиться там, где он находился сейчас, было призванием, священным Beruf.[9] Здесь он был дома – на высших уровнях нужной вещи.

Кроме того, закаливание организма сделало свое дело. После всех этих тренировок и имитаций полета в полном обмундировании, со всеми этими звуками, величинами перегрузки, с тянущимися от тела проводами, после сотни с лишним воссозданий этого момента, после бесконечных подъемов на портале и влезаний в человеческую кобуру, закрывания люка, после начала обратного отсчета, когда они день за днем лежали в этой самой капсуле, слышали голос в наушниках капсульного коммуникатора и видели сигналы начала полета на приборной панели, – после того как каждый дюйм и каждая секунда процесса стали знакомыми, а капсула казалась скорее офисом, чем транспортным средством… человеку было трудно почувствовать хоть какую-нибудь разницу в реакциях своей нервной системы на этот раз, хотя умом он и понимал, что наступил тот самый день. Время от времени Шепард чувствовал, как повышается уровень адреналина в крови, как учащается пульс, и заставлял себя сосредоточиться на проверке готовности по списку: на приборной панели, проводах, радиосвязи. Потом все успокаивались, и он снова оказывался в одиночестве на своем рабочем месте, словно в привычном тренажере.

Нет, единственным новым ощущением в это утро была боль в мочевом пузыре. Это была первая terra incognita.[10] Пожалуйста, Господи, не дай мне опозориться.

Шепард дождался очередного прекращения обратного отсчета – на этот раз оно произошло из-за того, что все ждали, пока с неба над пусковой площадкой уберутся тучи, – а затем сообщил о своей проблеме по закрытой радиосвязи. Он сказал, что хочет облегчить свой мочевой пузырь. В конце концов ему дали добро: делай это в скафандр. И он сделал. Так как его кресло было слегка наклонено назад, струя потекла на север, к голове, принося с собою ощущение жуткого страха. Струя задела внутренний термометр, и содержание фреона подскочило от тридцати до сорока пяти процентов. Потом она потекла дальше, достигла левого нижнего нагрудного датчика, который записывал электрокардиограмму, и тот слегка отклонился. Врачи заволновались. Новости о струе мочи тут же распространились среди ученых и техников, подобно извержению вулкана Кракатау на западе острова Ява. Струя катилась дальше – по резине, проволоке, ребрам, мясу и десяти тысячам сбитых с толку нервных окончаний – и наконец остановилась в ложбинке посреди спины. Постепенно жидкость охладилась, и Шепард теперь чувствовал в ложбинке маленькое холодное озеро мочи. Во всяком случае, мочевой пузырь успокоился, а ничего страшного не случилось. Так что откладывать полет причин не было. Все нормально, он не опозорился.

А потом медики услышали веселый голос по закрытой радиосвязи:

– Полный порядок! Подумаешь, мокрая спина.

Этот парень был просто великолепен!

Он не терял хладнокровия ни при каких обстоятельствах!

Всего через пятнадцать минут под ним разорвется семиэтажное ядро, полное жидкого кислорода, а он так и остается Улыбающимся Элом!

А между тем заминка составила уже четыре часа. Каждый инженер внимательно изучал панели приборов, отображающие состояние различных систем, чтобы в конце концов объявить, что его система готова, – после этого ответственность за возможную неисправность системы уже будет целиком лежать на нем. Все пребывали в лихорадочном возбуждении. И оно передавалось внутрь капсулы – и вербально, и нет. Шепард, лежащий на спине, прикрепленный к креслу ремнями и опутанный проводами, был для тысячи людей, собравшихся на портале, словно бы воспалившимся нервным узлом. Но он по-прежнему оставался Улыбающимся Элом с Мыса. Когда время составило Т минус 6 – то есть за шесть минут до завершения подготовительных операций – произошла еще одна задержка, и один из врачей, связавшись с Шепардом по телефону, спросил.

– Ты действительно готов?

Трудно было понять, телу или душе адресован этот вопрос. Он вторгся в запретную зону нужной вещи, и в дело вступил Улыбающийся Эл.

Он засмеялся и сказал:

– Вперед!

– Ну, тогда удачи, парень, – ответил врач.

Прощальное приветствие… из Долины Скорби.

Время Т минус две минуты – и еще одна задержка. Эл услышал, как инженеры горячились из-за давления топлива в «Редстоуне», которое быстро повышалось. Он понимал, что за этим последует. Они собирались переустановить клапан в пусковом двигателе вручную. А это означало, что запуск задержат, по меньшей мере, на два дня. Они собирались отложить полет, чтобы не брать на себя ответственность за его жизнь, если что-то вдруг пойдет не по плану! Улыбающийся Эл не собирался это терпеть. Пора заявить о себе Ледяному Капитану. Эл вышел на связь и холодным тоном, как это умел делать только он, сказал:

– Все в порядке, я даже спокойнее, чем вы. Давайте там поскорее разбирайтесь со своей маленькой проблемой… и пора запалить эту свечу!

Запалить свечу! Слова самого Чака Йегера! Голос аса! Как ни странно, но это сработало. Понимая раздражение астронавта, инженеры стали сворачиваться и объявлять, что их системы готовы. Примерно в 9.30 пошла последняя минута обратного отсчета. Перископ Шепарда стал автоматически втягиваться внутрь капсулы, и астронавт вспомнил, что установил серый светофильтр для защиты от солнечных лучей. Если он не уберет его, то во время полета совершенно не будет различать цветов. Поэтому Эл начал потихоньку продвигать левую руку к перископу, но зацепился предплечьем за рычаг выброса. Черт! Только этого сейчас не хватало! К счастью, он лишь слегка задел рычаг. Если астронавт чувствовал приближение катастрофы, а автоматическая система не срабатывала, он мог повернуть рычаг. Тогда вступала в действие система аварийного спасения – она отделяла капсулу от ракеты «Редстоун» и спускала ее вниз на парашюте. Только этого ему не хватало: весь мир сейчас ожидает первого полета американца в космос, а Шепард вдруг в капсуле взлетит вверх на несколько тысяч футов и спустится на парашюте… Эта картина в мгновение ока пронеслась перед ним. Еще одна «пробка из-под шампанского»… Ну и черт с ним, с фильтром. Будем видеть мир черно-белым. Какая разница? Не опозориться – вот что сейчас главное!

Казалось, что в последние полминуты время стало бежать гораздо быстрее. Через тридцать секунд прямо под спиной у Шепарда включится ракетный двигатель. Думаете, в эти последние мгновения вся жизнь пронеслась у него перед глазами? Ничего подобного. Не было у Шеппарда и мучительных видений матери, жены или детей. Нет, он думал о процедурах прерывания полета, о карте контрольных проверок и о том, что главное не опозориться. Он почти не обращал внимания на звучащий в наушниках голос Дика Слейтона, который отсчитывал последние секунды «десять… девять… восемь… семь… шесть…» – и так далее. В этом маленьком глухом отсеке единственно важным было последнее слово. И вот Шепард услышал, как Дик Слейтон сказал:

– Пуск! Вперед, Хосе!

Луизы Шепард в это время в Долине Скорби не было, физически она находилась в своем доме в Виргиния-Бич, но трудно было определить, где пребывает в этот момент ее душа. Никогда еще за всю историю испытательных полетов жена летчика не оказывалась в таком странном положении. Естественно, все жены понимали, что пресса проявит «некоторый интерес» к реакциям супруги и вообще родных и близких первого астронавта, но миссис Шепард совершенно не ожидала того, что сейчас творилось у нее перед домом. Всякий раз, когда кто-нибудь из дочерей Луизы выглядывал в окно, им казалось, что во дворе разворачивается настоящий карнавал. Толпы журналистов, телеоператоров и еще каких-то людей в ветровках, опоясанных кожаными ремнями, швыряли банки пепси-колы, перекрикивались друг с другом и ходили кругами в безумной жажде раздобыть хоть какие-нибудь новости об измученной душе Луизы Шепард. Подходили стоны, слезы, искаженные черты лица, несколько сокровенных слов, которые сказали ей друзья, – что угодно. Представители прессы стали впадать в отчаяние. Да что же это такое?! Дайте нам что-нибудь! Хоть мусорщика! Наконец на улице появился мусорщик с большими пластиковыми пакетами; он курил сигару, чтобы перебить их запах. Журналисты набросились на него и на его вонючие пакеты со всех сторон. Может быть, он знаком с Шепардами?! С Луизой?! Может быть, он бывал в доме?! А не знает ли он что-нибудь интересное о самих Шепардах? Мусорщик невозмутимо уселся в грузовик, попыхивая сигарой, а журналисты принялись барабанить по кабине. «Откройте! Мы хотим увидеть!» Они стояли на коленях. Они ползали в грязи. Они готовы были брать интервью у собаки, у кота, у рододендронов…

Эти маньяки топтали газон перед их домом и жаждали увидеть у Луизы хоть какие-нибудь признаки эмоционального расстройства. Но, по правде говоря, вряд ли можно было сказать, что Луиза Шепард переживала те чувства, которых так ждали от нее все эти люди. У Луизы уже не раз была возможность получить нервное расстройство во время многочисленных полетов Эла, особенно в последнее время – в Пакс-Ривер. В 1955 и 1956 годах Эл испытывал один новейший истребитель за другим. Их названия напоминали лязг острых зубов и холодной стали; так могли звать космических воинов и злых духов: «Банши», «Демон», «Тайгеркэт», «Скайлансер» и так далее. А Эл не только определял их максимальные летные характеристики, но и выполнял испытания на большой высоте, производил дозаправку в воздухе и «тесты на годность к посадке на авианосец» – бесстрастная фраза, за которой скрывалось множество способов потенциальной гибели пилота. Луиза прошла через то же самое, что и все жены летчиков-испытателей… Телефонные звонки от других жен: «что-то» случилось… Ожидание в маленьком доме с маленькими детьми: вот сейчас Друг Вдов и Сирот придет исполнить свой долг… День за днем она старается держать себя в руках, не думать об этом, не обращать внимания на часы, когда муж не возвращается из полетов вовремя…

Боже мой, насколько же проект «Меркурий» облегчил жизнь жены летчика-испытателя! Какие тут могут быть сомнения! Хуже всего в Пакс-Ривер были тревожные мысли – в одиночестве или в окружении ничего не понимающих детей. А в это утро Луиза точно знала, где находится Эл в данную минуту. Трудно было не знать. Подготовку к полету транслировали на всю страну. Где ее муж сейчас? Достаточно было просто взглянуть на экран. По телевидению больше ни о ком и ни о чем не говорили. Звучал лишь баритон Шорти Пауэрса – офицера НАСА по связям с общественностью, который сидел в комнате управления полетом на Мысе и периодически сообщал о состоянии астронавта. Потом зазвонил телефон, и Луиза услышала тот же самый голос. Эл попросил Дика позвонить Луизе, а Дик, в свою очередь, попросил Шорти, и теперь Шорти, чей голос сейчас слушала вся нация, говорил с ней лично, рассказывая о просьбе мужа и объясняя причины задержек. Нет, Луиза не чувствовала себя одинокой. Вовсе нет! В доме было много людей. Кроме дочерей тут еще находились ее родители, приехавшие на несколько дней из Огайо. Прибыли и несколько жен пилотов. Когда началась космическая программа, Эл служил поблизости, в Норфолке, так что у них было много друзей среди морских летчиков. Пришли соседи – и те, кто хорошо знал Шепардов, и несколько незнакомых. В гостиной звучали оживленные голоса – оживленные, но не напряженные. И конечно же, перед домом собрались представители доброй половины всех американских газет и неизбежная толпа зевак, которые всегда появляются откуда ни возьмись, когда вдруг случается авария или самоубийца прыгает с крыши. И вся эта разношерстная толпа тут же окружала Луизу, когда она выглядывала в окно или слегка приоткрывала дверь. В журнале «Лайф» хотели, чтобы в доме постоянно находились два журналиста и фотограф и фиксировали все ее реакции с начала и до конца, но Луиза воспротивилась. И теперь они ждали в отеле на побережье: было условлено, что журналистов и фотографа пустят в дом, как только полет завершится. У Луизы даже не было возможности посидеть перед телевизором и понервничать. Она встала до рассвета, чтобы приготовить завтрак для всех гостей, и эта возня с кофе и всем прочим отнимала много времени. Наконец миссис Шепард осознала, что находится в том состоянии, которое можно назвать слежением. Она была главной фигурой в слежении за своим мужем – конечно, в час опасности а не в час смерти. Секрет слежения за смертью состоял в том, что женщина в любом случае оставалась вдовой – хочет она того или нет. И будь Луиза сейчас одна, ее вполне могла бы сокрушить скорбь, но она внезапно оказалась в роли гостеприимной хозяйки и звезды шоу. Причем совершенно бесплатно! «Мой дом открыт! Любой может прийти и поглазеть!» Вдове, правда, надо позвонить на водопроводную станцию, но сделать это в присутствии огромной толпы зевак гораздо труднее, чем притворяться храброй маленькой леди, подающей гостям кофе и пирожные. Для такой достойной и сильной женщины, как Луиза Шепард, не существовало сомнений в том, что следует делать. Она хозяйка и главная героиня этой пьесы. Что ей еще оставалось, кроме как подбадривать собравшихся? Пресса, этот хищный, но элегантный Зверь, расположившийся на лужайке перед домом, этого не знала, но вместо измученной жены, ожидающей запуска ракеты, журналисты видели… Почтенную Миссис Астронавт, хозяйку дома, следившую – нет, не за потенциальным покойником, – за супругом, который, правда, находится в серьезной опасности. У Луизы просто не было времени впасть в нервное оцепенение, размышляя о возможной участи мужа. Все, что могла сделать звезда и хозяйка, – это войти в комнату, где стоял телевизор, в последние минуты обратного отсчета и посмотреть на столбы пламени, вырывающиеся из сопел «Редстоуна».

И если в этот момент весь мир беспокоило ее душевное состояние, то, спрашивается, какое еще выражение лица этой женщине оставалось изобразить?

В наушниках Шепард услышал голос Дика Слейтона, находившегося в Центре управления полетом «Меркурия». Слейтон произнес: «Пуск!» И, как он это уже проделывал сотни раз в центрифуге и на тренажере, Шепард дотянулся и включил бортовые часы, которые должны были сообщать ему, что нужно делать в определенный момент. Затем он сказал в микрофон:

– Вас понял! Запуск, часы пущены, – как он это уже говорил сотни раз на тренажере.

А потом – как человек, который многократно прослушал граммофонную пластинку и теперь, вновь собираясь ее слушать, уже знает каждый аккорд и каждую фразу еще до того, как они прозвучат, – стал ожидать постепенного роста величины перегрузок и громового звука взлетающей ракеты… все это он уже сотни раз испытывал и слышал в центрифуге.

Сотни раз! Если бы даже ему сейчас приказали подробно описать по радио американскому народу все, что чувствует их первый соотечественник, полетевший в космос, и если бы даже Шепард согласился, – то он вряд ли смог бы выразить в словах свои ощущения. Он вступал в эру воспроизводимых экспериментов. Его полет был совершенно новым явлением в истории Америки, а он не чувствовал никакой новизны. Шепард не чувствовал «ужасающую мощь» ракеты, как ее называли дикторы. Он мог лишь сравнивать ее с сотнями полетов, воспроизводимых на центрифуге в Джонсвилле. Эти искусственные полеты навсегда врезались в его память. Множество раз он усаживался в гондолу, как сидел и сейчас, в скафандре, перед приборной панелью «Меркурия», слыша в наушниках звук запускаемой ракеты. И по сравнению с этим, что бы ни случилось, оно уже не могло стать страшным. Наоборот. Он был привязан, но… Здесь не швыряло, как в центрифуге… Центробежная сила в центрифуге швыряла человека по капсуле по мере увеличения скорости и гравитации… В ракете было гораздо легче… Здесь было не так шумно, как в центрифуге… Во время занятий на центрифуге записанный на пленку звук ракеты «Редстоун» проникал непосредственно в капсулу. Но сейчас, когда Шепард был статуэткой в упаковочной коробке, этот звук доносился снаружи, через несколько слоев. К тому времени, когда он проходил через аварийный модуль, стену капсулы и спинку анатомического кресла, этот звук становился не громче, чем шумы двигателя, которые слышит при взлете пилот пассажирских авиалиний. Гораздо сильнее Шепард воспринимал звуки внутри капсулы… Телекамера… Она была установлена для того, чтобы записывать выражение его лица и глаз, движения рук, и Шепард слышал ее жужжание примерно в футе от головы… Был еще магнитофон, чтобы записывать все звуки внутри капсулы, и он слышал звук его моторчика… А еще – вентиляторы, гироскопы, инверторы… Это напоминало чрезвычайно компактную современную кухню, в которой все агрегаты были включены одновременно. И конечно же, радио… Шепард решил поставить громкость на максимум, как он это делал в центрифуге, но к устройству радиосвязи не пришлось даже прикасаться. Все, что ему нужно было делать, – это произносить в микрофон совершенно то же самое, что он уже говорил тысячу раз в процедурном тренажере: «Высота – одна тысяча… Один и девять g…» – и так далее. А ему отвечали: «Вас понял. Полет протекает нормально…» Причем даже звучало это в наушниках точно так же.

Шепард пока ничего не видел – перископ по-прежнему был втянут. О скорости полета он мог судить только по стрелке на панели приборов, которая показывала возрастание высоты и перегрузок. Но это происходило постепенно, так что ощущение было знакомым. Шепард уже чувствовал это сотни раз на центрифуге. Это оказалось гораздо легче, чем выдержать 4 g в сверхзвуковом самолете, потому что не надо было преодолевать сопротивление, чтобы вытягивать руки вперед, к приборам, и контролировать траекторию полета. Ему не надо было даже шевелить пальцем. Компьютеры направляли ракету автоматически, поворачивая сопла. Он почти не ощущал движения – разве что перегрузки вдавливали его все глубже и глубже в кресло.

Ракета поднималась так медленно, что для достижения 1 Маха потребовалось сорок пять секунд. Истребитель F-104 делал это быстрее. Когда ракета достигла околозвуковой скорости, 0,8 Маха, появилась вибрация, как и на ракетных истребителях серии «X» в Эдвардсе. Шепард был вполне готов к этому… Он проходил через это на центрифуге столько раз… Но это была совершенно другая вибрация. Его голову не трясло, но амплитуды были более быстрыми. Перед глазами все стало расплываться. Он больше не мог считывать показания приборов. Шепард хотел было рассказать об этом по радио, но передумал. Какой-нибудь ублюдок еще запаникует и отменит миссию. Боже мой, ведь любые вибрации – это лучше, чем прерывание полета. Еще через тридцать секунд все вибрации исчезли, и Шепард понял, что достигнута сверхзвуковая скорость. И снова он не чувствовал движения. Он просто лежал, отрезанный от внешнего мира. Лежал на спине, глядя на приборную панель, находившуюся не более чем в восьми дюймах от его глаз, в залитой зеленоватым светом капсуле. Перегрузки достигли шести сил тяжести. По мере того как ракета и капсула приближались к фазе невесомости, перегрузки уменьшались. Это отличалось от центрифуги – здесь было гораздо легче! В центрифуге вы могли уменьшить перегрузки при имитации приближения к стадии невесомости, только понизив скорость рычага центрифуги, а от этого вас подбрасывало вперед, и ремни впивались в тело. Когда имитировалась нулевая перегрузка, вас еще раз как следует подбрасывало. Но во время полета на ракете, – это знал любой пилот из Эдвардса, – скорость не падала резко, когда кончалось топливо: ракета продолжала дрейфовать. Шепард вошел в состояние невесомости так легко, словно бы гравитация просто соскользнула с его тела. Теперь он чувствовал, как колотится сердце. До самой критической части полета – после самого запуска – оставались считанные секунды: отделение капсулы от ракеты. Он услышал приглушенный звук сверху, совсем как на тренажере… Система аварийного спасения сработала, и капсула теперь была свободна от ракеты. Скорость капсулы резко возросла, и Шепарду показалось, будто он получил хороший пинок снизу. На приборной панели загорелась зеленым светом прямоугольная трехдюймовая полоска. На ней были буквы: «Авар, слив.», то есть «модуль аварийного слива топлива». После вступления в действие модуля перископ начал работать. Шепард мог выглянуть наружу, но его глаза были прикованы к зеленой надписи. Она была прекрасна. Она означала, что все идет отлично. Теперь он мог забыть О рычаге прерывания полета. Фаза запуска закончилась. Самая коварная, полная неожиданных опасностей часть полета теперь была позади. Про все эти бесконечные занятия на тренажере – «Прерывание!.. Прерывание!» – можно было забыть. С обеих сторон над его головой располагались небольшие люки, и Шепард видел через них только небо. Теперь он находился на высоте чуть больше сотни миль. Небо было почти синим – о «черноте космоса» и речи не шло. Это было то же самое темно-синее небо, которое пилоты видели на высоте сорок тысяч футов. Никакой разницы. Капсула теперь автоматически разворачивалась так, что ее тупой конец, находившийся под спиной Эла, был направлен на зону посадки. Шепард двигался к Флориде, к Мысу. Правда, он совсем не мог видеть землю сквозь люки. Да это ему было и не интересно. Астронавт не отрывал взгляда от приборной панели. Показания приборов говорили, что он находится в состоянии невесомости. После многих отработок этого момента на процедурном тренажере Шепард знал, что такое находиться в состоянии невесомости. Но сейчас он ничего не чувствовал. Он был так туго обвязан и так плотно втиснут в эти человеческие ножны, что никак не мог поплавать, как он это делал в больших грузовых самолетах С-131. Он даже не испытывал ощущение кувырка, как при полетах на заднем сиденье истребителей F-100 в Эдвардсе. Все было мягче и легче! Конечно же, Шепарду пришлось что-то сообщить на землю об ощущении невесомости. Ведь это была великая тайна космических полетов. Но он совершенно ничего не чувствовал! Астронавт увидел, как у него перед глазами проплыла какая-то шайба – должно быть, ее оставил здесь кто-нибудь из рабочих. И это было единственным доказательством того, что он действительно пребывает в состоянии невесомости. Он попытался схватить шайбу левой рукой, но промахнулся. Шайба уплыла, и он уже не мог до нее дотянуться. Шепард абсолютно не чувствовал скорости, хотя и знал, что она составляет 7 Мах, или около 5180 миль в час. О скорости ничто не говорило. В капсуле совершенно не ощущалось вибраций. С того момента как капсула отделилась от ракеты, снаружи не доносилось никаких звуков. Словно она припарковалась в небе. А звуки внутри: подъемы, падения, жужжание и стоны инверторов и гироскопов, камер и вентиляторов, – все эти звуки маленькой кухни, – они были те же самые, что он слышал множество раз внутри капсулы на земле, на Мысе… Та же самая маленькая кухонька, в которой все жужжит и гудит. Ничего нового не происходило!.. Шепард знал, что находится в космосе, но об этом ничто не говорило!.. Он посмотрел в перископ – только так он мог взглянуть на Землю. Проклятый серый фильтр! Он совсем не видел красок! Он так и не поменял фильтр. Первый американец, поднявшийся так высоко над Землей, – и вот он смотрит на нее сверху вниз и видит черно-белый фильм До чего же обидно! Тем не менее все хотели знать, что он видит.

– Какой прекрасный вид! – сказал Эл.

И услышал ответ Слейтона:

– Уверен, что так оно и есть.

На самом деле большая часть восточного побережья и океана была затянута облачной пеленой. Шепард смог рассмотреть Мыс, западный берег Флориды… Озеро Окичоби… Он был так высоко, и казалось, что его уносит от Флориды очень медленно… Инверторы и гироскопы стонали, вентиляторы гудели, камеры жужжали… Он попытался отыскать Кубу. Куба это или нет? Трудно определить сверху, сквозь облака… Все было черно-белым, и повсюду были облака. Вот остров Бимини, а это отмели вокруг него. Это Шепард видел. Но все было таким маленьким! Насколько же все выглядело крупнее и отчетливее в тренажере «Альфа», когда им показывали на экране фотографии… Реальную картину нельзя было даже сравнить с тренажером. Она была какой-то нереалистичной. Он видел только серый океан, светло-серые берега и темно-серую растительность… Вот Багамские острова: Большая Багама, Абако… или нет? Бледно-серые облака, серая вода, бледно-серые берега… сплошной серый цвет. Однако пора заняться делом. Его ждала длинная карта контрольных проверок. А еще он должен был попробовать проконтролировать вращение, рыскание и тангаж. До сих пор это производилось автоматически. Шепард переключился на ручное управление и попробовал поработать ручным регулятором.

– Переключаюсь на ручной тангаж, – сказал он в микрофон.

И капсула качнулась носом вверх, а потом вниз.

– Тангаж в порядке, – доложил Эл. – Перехожу на ручное рыскание.

Все это, казалось, он произносил уже сотню, тысячу раз раньше, в процедурном тренажере. И капсула покачивалась из стороны в сторону – он испытывал это тысячу раз на тренажере «Альфа». Только звук был другой. Каждый раз, когда он поворачивал рычаги ручного контроля, из капсулы вырывались струи перекиси водорода. Шепард знал об этом, потому что капсула покачивалась, вращалась и рыскала, как и полагалось, – но не слышал звука вырывающихся струй. На тренажере «Альфа» он всегда их слышал. Но в действительности все выглядело менее реалистично. Капсула покачивалась и рыскала, как и «Альфа»… никакой разницы… но он не слышал звука струй перекиси водорода из-за жужжания, гудения и свистения инверторов, вентиляторов и гироскопов-звуков маленькой кухни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.