2

2

Я проснулся довольно поздно, оттого что задремал лишь под утро. Вяло оделся, подошел к столу, допил холодный чай, оставшийся с ночи. Я был омерзителен себе. Я влез в чужую жизнь, не имея ни малейшего права на это, потому что ничем не мог помочь. Как теперь смотреть Соломину в глаза?

За спиной у меня приглушенный женский голос произнес: «Буди, буди, а то непременно опоздаешь на тренировку». Я обернулся. Это напоминало бред. Стена была приоткрыта, в щель выглядывал растерянный, разлохмаченный Соломин. Секунду он смотрел на мою пустую постель, потом повел взглядом по комнате, увидел меня и расплылся в улыбке. У меня пересохло во рту.

— Доброе утро, — нежно проворковал Соломин добродушным, мягким басом. Стена раскрылась настежь; выхлестнуло солнце, путаясь в белобрысой Женькиной гриве, окружая его голову неистово сверкающим нимбом. Я улыбнулся Соломину, отчетливо чувствуя дрожание своих губ.

— Как спалось? — Женька высился, блистая загорелой гладкой кожей, будто обшитая листовой медью дозорная башня, — ирреально широкоплечий, широкогрудый, бугристый от мышц.

— Да… — невпопад выдавил я. Он засмеялся. Из залитой солнцем спальни в тон Женьке зазвенел женский смех, и женщина показалась на пороге.

— Познакомьтесь — проговорил искрящийся от удовольствия и гордости Женька. — Это Марина. А это достославный Энди Гюнтер.

— Очень рада. — Она улыбнулась дружелюбно, но чуть напряженно. Я молчал.

— Позавтракаешь с нами? — спросил Женька. — У нас гостевой резерв не израсходован, так что пожалуйста…

Я молчал.

— Маринушка… — сказал он, чуть повернув к ней голову, и мускулы шеи и плеч его веско шевельнулись. Она пересекла комнату и прошла на кухню, сразу замурлыкав там что-то весьма музыкальное.

— Слушай, Энди, я после завтрака ускачу сразу, не обижайся. И не уходи. Тренировка, понимаешь, пропускать ну никак…

— Баскетбол? — спросил я. Молчать дальше было невозможно.

— Не-ет. — Он заулыбался. Он все время улыбался. — Верно, была такая мысль. Попробовал поначалу, да без толку.

— С твоим-то ростом? — изумился я.

— Ну! И мячик точно вкладывал, а все прахом. Нету чувства команды. Торчал посреди поля дурак дураком… Прыгаю в длину теперь. — Он вдруг принялся вздергивать на уровень своей головы то одну, то другую необозримую ногу. По комнате пошел прохладный ветерок. — Через месяц мировые!.. — Он застенчиво улыбнулся и трижды плюнул через левое плечо. — Очень замечательно, что ты заглянул, — сообщил Женька, произнося слова чуть отрывисто, в такт своим могучим махам. — Мы тут с Маришкой живем бобылями совсем. Серега с группой в турпоходе на Большом Невольничьем, там приличный оазис сохранился… Полный восторг! Больше года ждали… — Он перестал пинать воздух, и речь его вновь стала плавной. Но все равно какой-то дерганой. — Впервые, знаешь, человек увидел зелень под открытым небом. А карапуз в дошкольном лагере. В городе, знаешь, как ни крути — нельзя расти детям. Хоть куда-то надо на простор… Маришка-то, конечно, все бы их при себе держала, что восьмилетнего, что восемнадцатилетнего, но я настоял!

У меня обмякли ноги. Я нащупал кресло и сел.

— И, конечно, сам тоже, знаешь, скучаю. Однако! — Он назидательно тряхнул вытянутым пальцем: — Мало ли чего мы хотим. Важно, что им надо. Я тут столько учебников по педагогике проработал… — застенчиво сказал он и улыбнулся. — Ой, давно тебя не видел, столько рассказать всего хочется! Мысли скачут… Вчера-то толком и не поговорили…

— Господа! Кушать подано! — раздался с кухни звонкий голос.

На тарелках неаппетитно дымился завтрак.

Марина сунула полную ложку себе в рот и сказала:

— М-м, какая вкуснотель!

Эта реплика явно предназначалась Женьке, который, присев на краешек стула, недоверчиво принюхивался.

— Да… — пробормотал он. — Конечно, это еще ничего. С молочком. — Он осторожно прихлебнул молока из бокала.

— На тренировку опоздаешь, — заметила Марина.

Женька стрельнул глазами на часы и, ахнув, заработал ложкой. Марина улыбалась, взглядывая на него исподлобья, потом глянула на меня, приглашая поулыбаться тоже. Я поулыбался тоже. Ее улыбка была почти материнской. Женька, отставив пустую тарелку и бокал, поднялся и растерянно замер, вертя в нерешительности головой.

— Что-то ведь еще я хотел…

— Побриться, — уронила Марина, не поднимая головы и продолжая аккуратно есть.

— Ой, точно! — простонал он и улетел в ванную. Там сразу что-то громко упало и раскатилось по полу, потом раздался шелест бритвы. Марина стала собирать посуду. Я смотрел. Стоило смотреть. Стоило только и делать, что смотреть на нее.

— И так вот каждый день, — произнесла она, а руки ее между тем что-то открывали, закрывали, включали; широкое солнце телеокна льнуло к ее гибкой спине, смуглым ногам. — Дитятко, ей-богу… — Она глянула на меня и тут же отвернулась. Я вдруг понял, что она меня боится.

— Побежал! — крикнул Женька, просовывая голову в кухню на какой-то нечеловеческой высоте. — Энди, не уходи! Все мне расскажешь про Оберон!

— Счастливо! — хором крикнули мы с Мариной, и он исчез.

— Вечно опаздывает, — недовольно сказала Марина.

— Почему? — спросил я. Соломин никогда никуда не опаздывал. По нему можно было проверять часы. — Это я его немного задержал…

— Немного, — усмехнулась она. — Ох, Энди. Это самый несобранный человек на свете — неужели вы не замечали? Я ничего не могу поделать. Сегодня из-за вас… Сидит на кровати и бурчит: будить нельзя… устал с дороги… будить нельзя… а сам косит на часы, косит, ерзает… Завтра из-за мальчишки на улице, который попросит его снять планер с карниза, или из-за соседки, одинокой старушки, которая любит с ним болтать, или с детьми будет возиться, сюсюкать, словно не сыновья у него, а дочки, или… да мало ли, мне и в голову не придет. — Она помрачнела. — Увидит, например, очередной номер «Вакуума» или «Физикл» в киоске и станет, кусая губы, крутиться возле, а потом с отчаяния возьмет «Моды» и принесет мне: «Посмотри, родная, что я тебе принес!»

— Он был талантливый физик, Марина, — сказал я после паузы.

Она словно ждала, что я заговорю об этом. Ответила сразу:

— Гениальный, — и повернулась ко мне спиной. — Да, к сожалению. Все ему мешали, все было не так. Это ведь тоже от громадной внутренней несобранности. Почему я могу, почему все могут и работать с интересом, и оставаться нормальными людьми!

— Что это — нормальные?

— Вы… — Она повернулась ко мне. Несколько секунд молча смотрела мне в глаза. — Видеться раз в неделю — это нормально? Я все помню… Тысячи самых прекрасных слов, преданность удивительная, женская почти — а потом опять дни и ночи ни слова, ни звука от него — и сама-то боишься позвонить, как же, помешать не дай Бог! Это нормально? Три месяца не решалась сказать, что жду ребенка… сам — не замечал… Это нормально по-вашему, Энди? Наверное, по-вашему это нормально — ведь вы одни. И он был бы один. Если бы я его не спасла — засох бы. До меня он всегда был один. Это — нормально?

— Он сам вам сказал?

Она усмехнулась:

— Конечно нет. Хорохорился. Но когда… я же не девчонка, это понятно сразу…

— Вы не уважаете его, Марина? — тихо спросил я.

У нее сверкнули глаза.

— Я его люблю. Вы знаете, что это?

— Думаю, что знаю, — проговорил я.

— Думаю, что не знаете, — проговорила она. — Вы хороший человек, я сразу поняла. Но этого вы не знаете.

Я улыбнулся. Некоторое время мы молчали, потом она вдруг засмеялась, смущенно махнув рукой:

— Что это я развоевалась? Простите, Энди!.. Представляю, какое у вас сложится впечатление о Женькиной семейной идиллии…

Я облегченно засмеялся с нею вместе.

— Просто я струсила, — призналась она.

— Я догадался. Но умыкать вашего мужа в пользу теоретической физики мне даже в голову не приходило…

— Глупо, да? Хотите, я вас кофейком угощу?

— Хочу, — сказал я. Если бы она предложила мне машинного масла или жидкой глины, я все равно согласился бы. Она протянула руку к комбайну и нажала несколько кнопок.

— Вы не думайте, я им ужасно гордилась. Даже свысока на всех посматривала: вот, мол, какая я, что такой человек меня любит. И очень старалась… не мешать. Но это же не могло длиться вечно.

— Марина, не надо. Я все понимаю. А вы будто прощения просите у меня.

— Не-ет, — ответила она. — Я права. Это вы просите у меня прощения, потому что, наверное, когда-то были не правы с женщиной, — вот и соглашаетесь со всем, что я говорю. Вам сколько сахару?

Я даже не помню, о чем мы, собственно, с нею дальше беседовали. Мне было удивительно хорошо. Удивительно. Странно — еще лучше, чем вчера на аэродроме. Я как-то даже забыл, что ничего не понимаю. Кажется, она рассказывала про детей, про Женьку — как он побеждает всех других прыгунов в своей возрастной категории, как трудно бывает вытащить его в филармонию, хотя ему нравится старая музыка, особенно — органная; как он часами возится с детьми, с таким удовольствием, словно сам ребенок, играющий с друзьями-сверстниками, как о нем, будто и впрямь о маленьком, надо заботиться и как ей нравится о нем заботиться… Я тоже болтал — про космос, наверное. Помню, она ахала с замиранием: «Да неужто?» И мне было хорошо.

…Только мы с Женькой уселись в комнате, предвкушая беседу и обед, как запел вызов. «Елки зеленые, — раздраженно пробормотал Женька, идя к экрану. — С Маришкиной работы, что ли…»

На экране появился мужчина с красным, блестящим от пота лицом. Ворот его рубашки был расстегнут.

— Товарищ Соломин, здравствуйте, — выдохнул он. — Директор детского лагеря «Рассвет» Патрик Мирзоев.

— Узнал. — Женька встревоженно подобрался. — Что… Вадька?

Мирзоев судорожно кивнул. Женька вцепился в спинку кресла.

— Нет-нет, ничего не случилось! Просто Вадик и еще один мальчик покинули лагерь. С ними был третий, но он испугался и отстал. От него мы узнали, что они ушли… хотели уйти… в горы.

Женька желтел на глазах. Мирзоев с мукой смотрел на него.

— Предгорья прочесывают двенадцать орнитоптеров. К сожалению, одоролокаторы почти неприменимы — идет дождь…

— Дождь… — бессмысленно повторил Женька. — Постойте, орнитоптеры… Как же видимость?

Мирзоев пожевал толстыми коричневыми губами и смолчал.

— Все камни скользкие!.. — пробормотал Женька. — Вы… да это же… Я лечу к вам!

Из кухни, пробиваясь сквозь шум текущей воды, доносилось мирное пение.

— Марина! — неверным голосом позвал Женька.

— Аушки? — ответила она. — Изголодались? Уже скоро.

Женька двинулся на кухню.

Там перестала бежать вода.

…Женька сел за пульт и уставился на свои руки. Руки ходили ходуном.

— Дай-ка мне, — попросил я.

— Да, — бесцветно согласился он и неуклюже, боком, выкарабкался с переднего сиденья.

Летели молча. Впереди были медленно ворочающиеся облака и острые взблески голубизны.

— Все это пустяки, — вдруг заявил Женька бодрым жидким голосом. — Ну далеко ли уйдут два клопа? На кручу не полезут, а в долине — разве что промокнут. Ты не волнуйся, Маринушка.

— Энди, — сказала Марина, — там такие тучи. Они нам не помешают?

— «Рассвет» в дожде, — ответил я. — Нам это никоим образом не помешает. — Я вдруг заметил, что выламываю рычажок акселератора, уже дошедший до упора. — Главное — спокойствие! — сказал я громко и положил руки на колени, сцепив пальцы. Пальцы хрустнули.

— Ты, главное, не волнуйся. — Женька погладил Марину по неподвижному плечу. — Главное — спокойствие. К нашему прилету их, конечно, уже найдут.

— Энди, — спросила Марина, — нельзя ли побыстрее? Мне все кажется, мы стоим.

— Мы делаем тысячу триста сорок.

— Благодарю вас, я вижу спидометр.

Я сел так, чтобы она не видела спидометр.

— Вот сейчас еще прибавлю, — пообещал я и бесцельно потрогал рычажок акселератора.

— Спасибо, — сказала она.

Я бросил оптер глубоко вниз и врезался в гребни туч. Мы пронизывали их; на миг выныривали в небо, с неистовой быстротой на нас рушился очередной блистающий, будто бы плазменный, горб, накрывал, мелькал за светозащитным стеклом дымными серыми струями. Стало лучше.

— Как мы летим… — произнесла Марина.

А потом вдруг все кончилось. Я повел машину на посадку, тут позвонил Мирзоев: дети нашлись живы-здоровы, даже не промокли, преспокойно пережидая дождь в семи километрах от лагеря, в маленьком гроте. Засекший их орнитоптер кружил в облаках близ грота, не обнаруживая своего присутствия. Пилоту был дан приказ скрытно сопровождать ребят до завершения их побега. С минуты на минуту синоптики приоткроют небо над лагерем, и ребята смогут успеть посуху вернуться домой.

— А если они дальше пойдут?! — хрипел умирающий от счастья Женька. — Хватайте их за шкирки!

Мирзоев отрицательно покачал головой. Глаза его буквально светились от облегчения, что дети нашлись.

— Придут сами, — проговорил он твердо. — Мы обеспечили их безопасность, но унижать их не имеем права. Вмешаемся только в крайнем случае. Пусть работают.

А Марина молчала, улыбаясь и прикрыв глаза. На прикушенной губе поблескивала капелька крови.

Мы приземлились на плоском поле, поросшем реденькой настоящей травой. В сизой дымке угадывались смутные тени гор. Клубящиеся тучи нависали над полем, над стеклянными глыбами зданий; из туч хлестал прямой светлый ливень, и рахитичные метелочки травы часто вздрагивали. Чувствовалось, что скоро проглянет солнце. Накрываясь блестящими плащами, к нам бежали люди, из дождя выныривали орнитоптеры, трепеща туманными крылышками.

— Какой ливень, — проговорил у меня за спиной Женька. — Ну вот, Энди, скоро увидишь нашего карапуза…

Я приоткрыл колпак. В оптер прорвался шум дождя, гул моторов, широкий сырой воздух, напоенный ароматом земли. Я мгновенно промок, волосы седым клоком свесились на глаза, и по спине потекло.

— Вы меня извините, ребята, — сказал я, коротко полуобернувшись, и выпрыгнул из оптера.

— Энди! — крикнула Марина. Лишь один раз.

Оскальзываясь, я пошел прочь, раздвигая сверкающий звонкий дождь окаменелым лицом. А потом, когда машина пропала за переливчатой завесой, опустился на колени, а потом припал к земле, как к жене. Земля была теплой, и дождь тоже. Я не был необходим — значит, был не нужен.